ПЛАТОН.  ЭЛЛИНИЗМ.  ДИАЛЕКТИКА.  ПРОКЛ.  ТЕУРГИЯ .ПЕРВОСУЩНОСТЬ. ДУША. ПЛОТИН .КОСМОС. МАГИЯ.  ЯМВЛИХ.    СТОИЦИЗМ .УМ.  СИМПАТИЯ. ЛОГОС.  СУДЬБА.. ПИФАГОР. .МИСТЕРИИ .ОРАКУЛ. МОЛИТВА .СВЕТ. СОЗЕРЦАНИЕ ."Я" СКЕПТИКИ. КИНИКИ. ЭПИКУР. ГНОСТИКИ. ХРИСТИАНЕ.МИФ. ИСТОРИЯ.. АПОЛЛОН. ИСКУССТВО. АРИСТОТЕЛЬ..ЧИСЛО. ТРИАДА.. ИНОЕ. ЕДИНИЧНОЕ. ИНДИВИДУУМ. СОКРАТ.

Найти: на

Пена дней

Статьи и эссе

Академия: учение и судьба Вокруг Академии Неоплатонизм: синтез и теургия Диалектика Тексты

"РАННИЕ ДИАЛОГИ ПЛАТОНА И СОЧИНЕНИЯ ПЛАТОНОВСКОЙ ШКОЛЫ."
(изд."Мысль". Философское Наследие. Том 98.)
 

 ХАРМИД
(окончание)

— Да, допускаю.

— А если ты меня спросишь о строительстве — ка-
кое, согласно моему мнению, оно вершит дело, будучи
знанием того, как строить,— я отвечу, что оно строит
дома; и точно так же я отвечу по поводу других искусств.

Поэтому, Критий, тебе следует, коль скоро ты утверж-
даешь, что рассудительность — это знание самого себя,
уметь ответить на вопрос: будучи наукой о себе, что
 доставляет нам рассудительность прекрасного и достой-
ного упоминания? Ну, отвечай же.

— Но, Сократ,— возразил он,— ты неверно ведешь
исследование. Ведь рассудительность не подобна другим
знаниям, да и все остальные знания не подобны друг
другу. Ты же исследуешь их так, как если бы они были
друг другу подобны. Поэтому скажи мне,— продолжал
он,— разве у счетного искусства или у геометрии есть
произведения, подобные жилищу, создаваемому искус-
ством строительства, или плащу — творению ткацкого
искусства, или многим другим таким творениям, кои
можно указать для многих искусств? Можешь ли ты
мне указать на подобные произведения первых-двух
названных мною искусств? Нет, ты не сможешь этого
сделать!

А я отвечал:

— Ты прав. Но я могу тебе указать, к чему отлич-
ному от науки самой по себе относится каждая из этих
наук . Например, счетное искусство имеет дело с чет-
ными и нечетными числами и с вопросом о том, каково
их количество само по себе и по отношению друг к другу.
Не так ли?

— Безусловно, так,— отвечал он.

— Но разве при этом чёт и нечет не являются чем-то
отличным от самого искусства счета?

— Как же иначе?

 — Точно таким же образом и искусство взвешива-
ния — это наука о более и менее тяжелом весе. Но тяже-
лое и легкое — это ведь нечто отличное от искусства
взвешивания самого по себе. Ты согласен?

— Конечно.

— Скажи же, наукой о чем является рассудитель-
ность? Ведь, наверное, о том, что отлично от рассуди-
тельности самой по себе?

— Вот в этом-то и все дело, Сократ,— сказал он.—
Ты в своих поисках пришел к тому, что отличает рас-
судительность от всех остальных знаний, но тем не ме-
нее продолжаешь отыскивать некое ее сходство с ними.
с Однако это не так, все остальные науки имеют своим
предметом нечто иное, а не самих себя, рассудитель-
ность же — единственная наука, имеющая своим пред-
метом как другие науки, так и самое себя. И это вовсе
для тебя не секрет. Однако, думаю я, ты делаешь то, что
недавно еще за собой отрицал: ты пытаешься меня опро-
вергнуть, пренебрегая самой сутью нашего рассуж-
дения.

— Как можешь ты думать,— возразил я,— если
бы даже я тебя полностью опроверг, будто я это делаю
ради чего-то иного, а не ради того, о чем я и сам себя
вопрошаю — каковы на этот счет мои взгляды — ибо опа-
саюсь, как бы от меня не укрылась какая-то вещь, в зна-
нии коей я убежден, между тем как на самом деле ее
не знаю. И сейчас я утверждаю, что занят именно этим,
и рассматриваю твое суждение главным образом ради
себя, а может быть, и ради пользы других: или ты не
считаешь, что это было бы общим благом почти всех
людей, если бы стала очевидной суть каждой вещи?

— Нет, напротив, Сократ, я думаю именно так.

— А посему,— сказал я,— смело отвечай, мой ми-
лый, на вопрос, что тебе кажется правильным, и оставь
заботу о том, будет ли опровергнут Критий или Сократ:

внимательно вдумавшись в само рассуждение, посмотри,
какой выход останется тому, кто окажется опровергнут.

— Что ж,— отвечал он,— я так и сделаю. Мне ка-
жется, ты говоришь ладно.

— Так скажи' же,— подхватил я,— как ты судишь
о рассудительности?

— Итак, я утверждаю,— отвечал он,— что среди
всех прочих знаний она единственная является наукой
и о самой себе и о других науках.

— Значит,— спросил я,— она является также нау-
кой о невежестве, коль скоро она — наука о знании?

— Несомненно,— отвечал он.

— Следовательно, один только рассудительный
человек может познать самого себя и выявить, что имен-
но он знает и что — нет, и точно так же он будет спо-
собен разглядеть других — что именно каждый из них
знает и думает (если только он что-то знает), а с другой
стороны, что каждый знает по его собственному мнению,
на самом же деле не знает. Никто другой всего этого не
может. Таким образом, быть рассудительным и рассу-
дительность и самопознание — все это означает не что
иное, как способность знать, что именно ты знаешь и
чего не знаешь. Ведь именно это ты утверждаешь?

— Да, именно это,— отвечал он.

— Давай совершим третье жертвоприношение Зевсу
Спасителю 30,— сказал я,— и, начав заново наше иссле
дование, во-первых, посмотрим, возможно или нет ко-
му-то знать о том, что мы знаем и чего мы не знаем, и
знаем ли мы это или нет; затем, если это даже воз-
можно знать, какая нам польза в таком знании?

— Да, это следует рассмотреть,— отозвался он.

— Так давай же, мой Критий, — предложил я, — по-
смотри, не окажешься ли ты здесь находчивее меня?
Я ведь пребываю в полном недоумении. И сказать
тебе, по какой причине?

— Да, конечно,— отвечал он.

— Не сводится ли все это,— продолжал я,— к тому,
что, как ты сейчас сказал, существует некая единая
с наука, предмет которой есть не что иное, как она сама
и другие науки, причем она является также наукой и
о невежестве?

— Несомненно.

— Посмотри же, мой друг, как странна та речь, что
мы с тобой повели: ведь если ты рассмотришь тот же
самый вопрос в других областях, ты увидишь, думаю я,
насколько это невероятно.

— Каким образом я это увижу и на каких примерах?

— А вот на каких. Представь себе, если угодно, что
существует некое зрение, которое не имеет своим объек-
том то, что является объектом всех других зрений, но
представляет собою видение лишь самого себя и других
d зрений, а также слепоты; при этом оно, будучи зрением,
вовсе не различает цвета, но видит лишь себя и другие
зрения. Думаешь ли ты, что нечто подобное существует?

— Нет, клянусь Зевсом, ни в коей мере.

— А как насчет слуха, который не слышит ни од-
ного звука, но зато слышит сам себя и другие слыша-
ния, а также глухоту?

— И этого не бывает.

— Рассмотри же в целом все чувства — покажется
ли тебе, что какое-то из них является ощущением са-
мого себя и других чувств, само же оно не ощущает ни-
чего из того, что дано ощущать другим чувствам?

— Нет, мне это кажется невозможным.
е    — А бывает ли, по-твоему, какая-то страсть, кото-
рая не направлена ни на одно из удовольствий, но лишь
на самое себя и на другие страсти?

— Конечно, нет.                                     _

— Точно так же, думаю я, не бывает и желания,     |
которое не желает ничего хорошего, но желает лишь
самого себя и другие желания.

— Конечно же не бывает.

— А можешь ли ты назвать любовь, которая ве была
бы любовью к чему-то прекрасному, но была бы направ-
лена лишь на себя и на другие любовные страсти?

— Нет, не могу,— отвечал он.

— Ну а можешь ли ты вообразить себе страх, кото-
рый направлен на самого себя и на другие страхи, но не
боится ничего ужасного?

— Нет, я не представляю себе этого,— сказал он.

— А мнение, направленное на другие мнения и на
само себя, но не имеющее никакого мнения о том, что
составляет предмет других мнений?

— Ни в коем случае.

— Но вот о науке, похоже, мы утверждаем, что ей
свойственно, не имея никакого предмета изучения, быть
наукой о себе самой и о других науках?

— Да, мы это утверждаем.

— Так разве это не странно, если даже это и обстоит
таким образом? Не будем же настаивать на том, что этого
не бывает, но попробуем разобраться еще раз — может
быть, это возможно.

— Твои слова правильны,                      

— Что же, скажем ли мы, что эта наука является
наукой о чем-то и в ней заложена некая потенция быть
таковой? Ты с этим согласен?

— Да, несомненно.

— Ведь и о большем мы утверждаем, что оно обла-
дает такого рода потенцией, которая позволяет ему быть
большим, чем нечто другое?

— Да.

— А это другое разве не является меньшим, коль
скоро большее — больше?

— Это неизбежно.

— Итак, если бы мы нашли некое большее, которое
было бы больше [других] больших и самого себя, но
другие большие не превышали бы ни одно из них, то
ему вполне оказалось бы присущим быть больше само- с
го себя и одновременно меньше? Или ты не согласен
с этим?

— Напротив, я считаю это само собой разумею-
щимся, Сократ,— отвечал Критий.

— Значит, если что-либо является двойным по от-
ношению к другим двойным величинам и к самому себе,
то именно будучи половиной самого себя и других
двойных величин, оно будет двойным как по отношению
к самому себе, так и к ним. Ведь двойным оно может
быть только по отношению к своей половине.

— Это верно.

— Что-нибудь более многочисленное по отношению
к самому себе разве не будет одновременно менее мно-
гочисленным, более тяжелое — менее тяжелым, более
старое — менее старым и так далее? Какой бы потен-
цией оно в отношении самого себя ни обладало, разве
не обретет оно ту сущность, к которой применялась дан-
ная потенция? Я имею в виду, например, следующее:

слух, говорим мы, является слухом только по отноше-
нию к звуку. Не так ли?

— Так.

— Значит, если бы он слышал самого себя, то лишь
в том случае, если бы обладал звуком: ведь в противном
случае он не мог бы себя слышать.

— Да, безусловно так.

— Ну а зрение, мой достойнейший друг, если оно
видит само себя, ведь ему необходимо иметь окраску?
Не может же зрение видеть нечто бесцветное.

— Конечно, не может.

— Ты видишь, Критий, что среди всех перечислен-
ных примеров одни кажутся нам невозможными, дру-
гие же весьма сомнительными с точки зрения приме-
нения собственной потенции к самим себе. Что касается
величины, множества и других подобных вещей, такое
применение полностью исключается. Не так ли?

— Несомненно.

— А что до слуха, зрения, а также способности дви-
жения себя двигать, жары — себя сжигать и т. п., то
кому-то это внушает сомнение, а некоторым, быть
может, и нет. Здесь требуется, мой друг, великий чело-
век, который сумел бы провести все эти различения
и установить, точно ли ничто из сущего не имеет
по своей природе собственной потенции, направленной
на самое себя, а не на иное, или же одни вещи ее име-
ют, другие же — нет? И если окажется, что существуют
вещи, потенция которых направлена на них самих, зна-
чит, к ним принадлежит и наука, кою мы именуем рас-
судительностью. Я не верю, что сам смогу в этом разо-
браться, а потому не буду настаивать, что возможно
существование науки наук, и не допущу также, даже
если это в высшей степени вероятно, что такой наукой
является рассудительность, раньше чем не исследую,
приносит ли она нам в качестве таковой какую-то пользу
или нет. А что рассудительность есть нечто полезное и
благое, я берусь предсказать заранее; ты же, сын Кал-
лесхра, поскольку допустил, что рассудительность —
это наука о науке, а также и о невежестве, покажи пре-
жде всего, что сказанное мною сейчас возможно, а затем
что рассудительность вдобавок еще и полезна: тем са- с
мым ты, быть может, меня убедишь в том, что твое опре-
деление рассудительности правильно.

Мне показалось, что Критий, услышав это и видя
меня недоумевающим, под воздействием моего недоуме-
ния сам оказался в плену подобных же сомнений, как
те, кто, видя перед собой зевающего человека, сами начи-
нают зевать. А так как он привык к постоянному почету,
то стыдился присутствующих и не желал признаться
мне, что он не в состоянии разрешить ту задачу, которую
я ему предложил; притом он не произносил ничего яс-
ного, скрывая свое замешательство. Тогда я, чтобы
рассуждение наше продвинулось вперед, сказал:

— Но, Критий, если тебе это по душе, давай сейчас
договоримся, что возможно существование науки о на-
уке, и снова посмотрим, так ли это на самом деле. Сле-
довательно, если принять, что это в высшей степени
вероятно, то насколько больше возможно благодаря
этому знать, что именно кто-то знает или чего он не
знает? Ведь именно это мы называли самопознанием
и рассудительностью, не так ли?

— Да, конечно,— отвечал он,— так-то и получается,
мой Сократ: если кто обладает знанием, которое познает е
самое себя, то и сам он таков, как то, чем он обладает.
Подобно этому, если кто обладает скоростью, то он скор,
если красотою — прекрасен, если же познанием, то
он — познающий; когда же кто обладает познанием,
познающим самое себя, то он тем самым будет познаю
щим самого себя .

— Я не оспариваю,— возразил я,— того, что чело-
век, обладающий тем, что само себя познает, может по-
знать самого себя, но спрашиваю, неизбежно ли тот,
кто этим свойством обладает, узнаёт, что он знает, а че-
го — нет?

— Неизбежно, Сократ, ибо то и другое между собой
тождественно.

— Возможно,— сказал я,— но боюсь, что я остаюсь
все тем же: я снова не понимаю, что это одно и то же —
сознавать свое знание и знать, чего именно кто-то не
знает.

— Что ты хочешь этим сказать? — переспросил он.

— А вот что: знание, будучи знанием лишь себя
самого, способно ли различать нечто большее, чем то,
что одно из двух — это знание, а другое — незна-
ние?

— Нет, только это.

— Но разве это одно и то же — знание и незнание
ь в области здоровья и знание и незнание в области спра-
ведливости?

— Ни в коей мере.

— Ведь одно дело, полагаю я, это врачебное знание,
другое — знание государственное и еще другое — зна-
ние само по себе?

— Как же иначе?

— Значит, если кто не сведущ вдобавок в области
здоровья и справедливости, но познает лишь само зна-
ние, имея знание только о том, что он знает нечто и обла-
дает неким знанием, то он естественно познает и самого
себя и других. Так ты считаешь?

— Да.

— Но каким образом с помощью этого знания будет
с он знать, что именно он познает? Ведь законы здоровья
он познает с помощью врачебного искусства, а не рассу-
дительности, законы гармонии — не благодаря рассуди-
тельности, а благодаря искусству музыки, правила до-
мостроительства — тоже не с помощью рассудительно-
сти, но благодаря искусству зодчества, и так же обстоит
дело во всем остальном. Разве нет?

— По-видимому, так.

— Каким же образом рассудительность, если она
лишь наука наук, узнает, что она познаёт то, что отно-
сится к здоровью или же к зодчеству?

— Да, это для нее невозможно.

— Значит, тот, кто не знает эти предметы, будет
лишь знать, что он знающий, но не узнает, что именно
ему дано знать.

— Это похоже на правду.

d    — Итак, рассудительность и умение быть рассуди-
тельным — это не способность знать, что именно ты
знаешь или чего не знаешь, но, как видно, лишь спо-
собность знать вообще, что ты — знающий или незна-
ющий.

— Возможно.

— И значит, такой человек не сможет испытать того,
кто утверждает, что знает нечто, и выяснить, знает он
это самое или нет; он сможет, по-видимому, только по-
нять, что тот обладает неким знанием, но выявить, зна-
нием чего именно,— в этом рассудительность не сможет
ему помочь.

— Очевидно, нет.

— И, следовательно, невозможно будет отличить
человека, делающего вид, что он врач, но на самом деле
врачом не являющегося, от истинного врача и точно
так же других знающих людей — от невежд. Это можно
увидеть на следующем примере. Разве не так поступит
рассудительный или какой бы то ни было другой чело-
век, если захочет распознать истинного врача и само-
званца: он не станет беседовать с ним о врачебном искус-
стве, ибо, как мы сказали, врач не смыслит ни в чем,
кроме здоровья и болезней. Не правда ли?

— Да, так.

— О знании же он ничего не ведает — мы ведь от-
дали знание на откуп рассудительности.

— Да.

— И о врачебном искусстве, следовательно, чело-
век, умеющий лечить, ничего не знает, поскольку вра-
чебное искусство — это знание.

— Это верно.

— А что врач обладает неким знанием, это рассу-
дительный человек распознает. Но так как необходимо
испробовать, какого оно рода, должен он все-таки по-
смотреть, о чем это знание? Ведь любое знание опреде-
ляется не только тем, что оно есть знание, но и тем, ка-
ково оно и о чем?

— Да, именно этим.

— И врачебное искусство определяется как отличное
от других познаний тем, что оно есть знание здоровья
и болезней.

— Да.

— Так разве тот, кто стремится разобраться во вра-
чебном искусстве, не должен прежде всего разобраться,
в чем именно оно состоит? А до того, что находится
за его пределами, ему не должно быть ни малейшего
дела.

— Да, не должно.

— Следовательно, тот, кто правильно разбирается,
будет рассматривать врача — насколько он способен
лечить — в отношении к здоровью и болезням.

— Это естественно.

— Разве не будет он смотреть за тем, чтобы все ска
занное или сделанное в этой области было сказано или
сделано правильно?

— Это необходимо.

— А не владея врачебным искусством, мог бы кто-
нибудь проследить за тем или другим?

— Конечно, нет.

с    — Этого не мог бы, очевидно, ни рассудительный
человек, ни кто-либо другой, кроме врача: ведь рассу-
дительный человек должен быть для этого и врачом.

— Совершенно верно.

— Итак, несомненно, что если рассудительность
есть только знание о знании и о невежестве, то она не
в состоянии будет распознать ни врача — сведущ ли он
в своем искусстве или нет и думает ли он при этом о себе,
что он врач, или только изображает из себя такового,—
ни какого-либо иного знатока, кем бы он ни был; распо-
знать можно только собрата по искусству, о каких бы
мастерах ни шла речь.

— Это очевидно,— подтвердил Критий.

d    — Так какая же в таком случае нам польза, Кри-
тий,— продолжал я,— от рассудительности? Если бы,
как мы это предположили с самого начала, рассудитель-
ный человек знал, что он знает и чего не знает, что одно
он знает, а другое — нет, и мог бы разобраться и в дру-
гом человеке точно таким же образом, великую пользу
принесла бы она нам, говорим мы, коль скоро мы будем
рассудительными: обладая рассудительностью, мы про-
жили бы свою жизнь безупречно, и также все остальные,
кто пользовался бы нашим руководством. Мы и сами

е не брались бы за дела, в которых ничего не смыслим,
но искали бы знатоков, чтобы им эти дела поручить, и
других людей, пользующихся нашим руководством,
побуждали бы приниматься лишь за то, что они пред-
полагают выполнить правильно, то есть за то, что они
хорошо знают. Таким образом, благодаря рассудитель-
ности и дом под нашим руководством хорошо бы управ-
лялся, и государство, и все прочее, что подвластно рас-
172 судительности. И если ошибки будут устранены и воца-
рится правильность, то все, кто будут так настроены,
в любом деле необходимо станут действовать прекрасно
и правильно, а ведь те, кто действуют правильно, бывают
счастливы. Не так ли говорили мы, Критий,— продол-
жал я,— о рассудительности, когда утверждали, что
великим благом было бы знать, кто что знает и чего он
не знает?

 

К оглавлению

==320


 

— Разумеется,— отвечал он,— именно так мы и
говорили.

— Но теперь ведь ты видишь, что никакая наука
никогда не бывает такой по своей природе.

— Да, вижу,— отвечал он.

— Однако,— сказал я,— быть может, то, что мы ь
определили сейчас как рассудительность, а именно воз-
можность отличать знание от невежества, имеет то пре-
имущество, что человек, обладающий этой возмож-
ностью, усваивая что-то иное, легче это усваивает, и все
представляется ему более ясным, ибо всему, что он изу-
чает, он предпосылает знание. И, быть может, других
людей он лучше испытает в отношении того, что ему
самому понятно, а те, кто производят испытание без
такого знания, делают это слабее и хуже? Значит, мой
друг, вот какие примерно выгоды можно извлечь из с
рассудительности, мы же усматриваем в ней нечто боль-
шее и стремимся придать ей более высокое значение,
чем она имеет на самом деле?

— Возможно,— отвечал он,— ты и прав.

— Может быть,— сказал я.— Но может и статься,
что мы не выяснили ничего полезного. Мне лично рас-
судительность представляется чем-то странным, если
она такова, какой нам показалась. Давай, если ты не
возражаешь, согласимся, что можно познавать знание,
и не будем также отрицать наше первоначальное пред-
положение, что рассудительность — знание того, кто
что знает и чего он не знает, но допустим его; а допустив d
все это, мы еще лучше увидим, приносит ли она нам
в таком своем качестве пользу. Однако вот то, что мы
сегодня сказали о рассудительности — будто великим
была бы она благом, если бы оказалась способной руко-
водить и домашним и государственным обиходом,—
мне кажется, Критий, мы допустили неправильно.

— Почему так? — спросил он.

— А потому,— отвечал я,— что мы с легкостью до-
пустили, будто для людей было бы великим благом, если
бы каждый из нас делал сам то, что он знает, а то, что ему
неведомо, препоручал бы людям знающим.

— Значит, это,— перебил меня Критий вопросом,— β
.мы неправильно допустили?

— Мне кажется, неправильно,— отвечал я.

— В самом деле, ты говоришь о чудных вещах, мой
Сократ,— молвил он.

— Да, клянусь собакой,— сказал я,— и мне так ка-

11 Платон                                         

==321


 

жется, и, когда я недавно вдумался в это, я тоже сказал,
что мне представляется это несколько странным и нам
следует опасаться, что мы неверно ведем исследование.
По правде сказать, если рассудительность по преиму-
ществу такова, мне совсем не кажется очевидным, что
173 она способствует нашему благу.

— Как ты это понимаешь? — спросил он.— Скажи,
чтобы и мы поняли, что ты имеешь в виду.

— Боюсь,— отвечал я,— что говорю пустое; однако
необходимо рассмотреть то, что мне видится, и не про-
ходить необдуманно мимо этого, если только мы хоть
немного заботимся о себе.

— Ты прекрасно сказал,— молвил Критий.

— Слушай же,— продолжал я,— мой сон, пришел
ли он ко мне через роговые ворота или через ворота из
слоновой кости 33. Ведь если нами руководит по пре-
имуществу рассудительность — в том качестве, как мы
ее сейчас определили,— и, с другой стороны, если она

ь действует в соответствии с науками, то ни один само-
званый кормчий нас не обманул бы, и ни врач, ни стра-
тег, ни кто-либо другой, делающий вид, что он знает то,
чего он не знает, не остался бы неразгаданным. А коль
скоро это обстоит таким образом, какой может быть иной
для нас вывод, кроме того, что и тела наши будут более
здоровыми, чем теперь, и скорее спасутся те, кто рис-
куют как на войне, так и на море, и любая утварь, одеж-

с да, обувь — одним словом, любые вещи будут изготов-
ляться искусно для нас, и все прочее, ибо мы будем поль-
зоваться услугами только истинных мастеров. И если
ты не возражаешь, давай согласимся, что прорицание —
это также наука о будущем, и рассудительность, руко-
водя им, отпугнет всех шарлатанов, истинных же про-
роков назначит нам прорицателями того, чему суждено
свершиться. Я постигаю, что человеческий род будет
подготовлен и снаряжен для сознательной жизни и дея-

d тельности таким образом: рассудительность, как верный
страж, не допустит, чтобы вмешалось невежество и стало
нашим помощником. Однако, мой милый Критий, мы
не можем пока быть уверенными в том, что, действуя
сознательно, тем самым добьемся для себя благополу-
чия и счастья.

— Но,— возразил Критий,— если ты недооценишь
сознательный подход, ты нелегко отыщешь другое сред-
ство осуществления благополучия 34.

— Прошу тебя,— сказал я на это,— разъясни мне

 

==322


 

еще немного: к чему должен я применить сознательный
подход? Не к изготовлению ли обуви?

— Нет, клянусь Зевсом!                          е

— Так не к обработке ли меди?

— Никоим образом.

— Но тогда к обработке шерсти, дерева или еще
чего-либо в этом роде?

— Конечно, нет.

— Следовательно,— сказал я,—мы не будем про-
должать настаивать на слове, гласящем, что человек,
живущий сознательно, тем самым и благоденствует.
Ведь ты не признаешь, что те, кто живут сознательно,
счастливы, наоборот, кажется мне, ты отличаешь благо-
денствующего человека от людей, живущих в некоторых
отношениях сознательно. Но, быть может, ты причис-
лишь к сознательно живущим того, кого я назвал не-
давно,— прорицателя, ведающего все, чему суждено
сбыться? Назовешь ли ты среди них его или кого-то 174
иного?

— Я лично назову и его, и другого.

— Кого же? — спросил я. — Ведь не того, кому ве-
домо кроме будущего и минувшее и настоящее, и ничто
для него не тайна? 35 Допустим даже, что такой человек
существует. Однако, полагаю я, ты не сумеешь назвать
никого, кто жил бы еще более сознательно?

— Конечно, нет.

— Но, кроме того, я жажду знать, какое из знаний
делает его благоденствующим? Или же все без разбора?

— Нет, так не может быть,— отвечал Критий.

— Какая же наука имеет тут преимущество? И что ь
именно благодаря ей знает такой человек о настоящем,
прошедшем и будущем? Уж не разумеешь ли ты игру
в шашки?

— Какие там шашки! — воскликнул Критий.

— Быть может, искусство счета?

— Вовсе нет.

— Так, значит, то, что относится к здоровью?

— Скорее уж это,— отвечал он.

— А то знание, которое имеет, как я сказал, пре-
имущественное значение,— что именно оно позволяет
знать?

— Добро,— отвечал он,— и зло.

— Ах ты, злодей! — воскликнул я.— Ты давно уже
меня водишь за нос и скрываешь от меня, что не созна-
тельная жизнь приводит к благополучию и счастью и не с

11·                                                  

==323


 

все науки, сколько их есть, но лишь одна эта единствен-
ная наука — о добре и зле 36. Но если, Критий, ты захо-
чешь вычленить эту науку из остальных, не меньше
ли от этого принесет нам здоровья искусство врачева-
ния, не худшую ли обувь — сапожное ремесло и худшее
платье — ткацкое и не меньше ли искусство корабле-
вождения убережет нас от гибели в море, а страте-
гическое искусство — от смерти в сражении?

— Нет, ничуть не меньше,— отвечал он.

— Но, милый Критий, мы будем лишены без этой
d науки благого и полезного свершения всех этих дел.

— Ты прав.

— Похоже, что здесь речь идет не о рассудитель-
ности, но о той науке, чье дело приносить нам пользу.
И оказывается, что эта иная наука — не о знании
и невежестве, но о благе и зле. Так что если суть такой
науки — приносить нам пользу, то рассудительность
имеет для нас какое-то иное значение.

— А почему бы,— спросил он,— ей и не быть по-
лезной? Если рассудительность — это наука наук по
е преимуществу и она руководит другими науками, то,
начальствуя при этом и над наукой о благе, она приносит
нам пользу.

— Значит, и здоровье нам приносит она, а не вра-
чебное искусство? — спросил я.— И все задачи других
искусств выполняет она, а не каждое из них делает свое
дело? Но разве мы не засвидетельствовали уже давным-
давно, что она — знание лишь о знании и о невежестве
и более ни о чем? Не так ли?

— Это очевидно.

— Значит, она не будет творцом здоровья?

— Нет-нет.

75    — И здоровье — это творение другого искусства?
Ведь правда?

— Да, другого.

— Точно так же она не творец пользы, мой друг:

ведь мы сейчас отдали эту задачу другому искусству.
Или не так?

— Нет, именно так.

— Какая же польза от рассудительности, если она
не создает ничего полезного?

— Да, видимо, никакой, Сократ.

— Теперь ты видишь, Критий, что раньше я неда-
ром опасался и справедливо обвинял самого себя в том,
что не усматриваю ничего дельного по поводу рассу-

 

==324


 

дительности? Ведь то, что, по общему мнению, прекрас- ь
нее всего, не могло бы показаться нам бесполезным,
если бы от меня была хоть какая-то польза в правильном
исследовании. Ныне же мы разбиты по всем направле-
ниям и не в состоянии понять, чему из сущего учреди-
тель имен 37 дал это имя — «рассудительность». При
этом мы приняли много такого, что не вытекает из на-
шего рассуждения. Так, мы допустили существование
науки наук, хотя рассуждение нам этого не позволяло
и не давало для этого основания; мы также приняли,
что эта наука ведает делами других наук (хотя и это с
не вытекало из нашего рассуждения), дабы у нас полу-
чилось, что рассудительный человек, будучи знающим,
знает то, что он знает, и не знает того, чего он не знает.
С этим мы согласились весьма самонадеянно, не обра-
тив внимания, что невозможно хоть как-то знать то,
что совсем не знаешь: ведь наше допущение позволяет
думать, что можно знать то, чего ты не знаешь. Однако,
как мне кажется, не может быть ничего более бессмыс-
ленного. И поскольку наше исследование оказа-
лось наивным и лишенным прочного основания, оно d
совсем не в состоянии найти истину; наоборот, мы так
над ним насмеялись, что придуманная всеми нами вна-
чале и сообща принятая на веру рассудительность по-
казалась нам по великой нашей самонадеянности бес-
полезной 38.

Из-за себя я на это не так уже негодую; но за тебя,
мой Хармид, мне было бы очень досадно, если бы ты,
столь видный собою и вдобавок обладающий столь рас-
судительной душой, не извлек никакой выгоды из своей е
рассудительности и она не принесла бы тебе своим при-
сутствием никакой пользы в жизни. А еще более досадно
мне из-за заговора, которому научился я у фракийца,—
я выучил его со столь великим трудом, а он оказался
непригодным для стоящего дела. Однако я все же не
думаю, чтобы это обстояло таким образом; скорее всего
я просто негодный исследователь: ведь рассудитель-
ность — это великое благо, и, если бы ты обладал ею,
ты был бы блаженным человеком. Но посмотри, может 176
быть, ты ею и обладаешь и вовсе не нуждаешься в заго-
воре: ведь если она у тебя есть, я скорее буду советовать
тебе считать меня пустословом, неспособным что бы то
ни было исследовать с помощью рассуждения, а тебя
самого, насколько ты рассудительнее меня, настолько
же почитать и более счастливым.

 

==325


 

А Хармид на это:

— Клянусь Зевсом, Сократ, я лично не знаю, обла-
даю я рассудительностью или нет. И как я могу знать
то, относительно чего даже вы с Критием не сумели —
как ты сам говоришь — выяснить, что же это такое.
ь Однако я не слишком тебе доверяю, Сократ, и думаю,
что весьма нуждаюсь в заговоре; так что с моей стороны
нет никакого препятствия к тому, чтобы ты заговаривал
меня столько дней, сколько ты сам сочтешь нужным.

— Прекрасно,— молвил Критий,— но,  Хармид,
прими во внимание вот что: для меня это будет свиде-
тельством твоей рассудительности, если ты предоста-
вишь Сократу тебя заговаривать и не отойдешь уже
впредь от него ни на шаг .

— Уж я,— сказал Хармид,— буду следовать за ним
с и не оставлю его в покое. Ведь было бы ужасно с моей
стороны, если бы я не повиновался тебе, моему опеку-
ну, и не выполнил бы того, что ты велишь.

— Да, я велю тебе это,— молвил Критий.

— Так я и поступлю,— отвечал он,— и начну с се-
годняшнего же дня.

— Послушайте-ка,— вставил тут я,— что это вы
задумываете?

— Ничего,— отвечал Хармид,— все уже задумано.

— Значит, ты,— сказал я,— принуждаешь меня
подчиниться и лишаешь меня права голоса?

— Да, я тебя принуждаю,— отвечал он,— по при-
казу нашего Крития. Подумай же, что ты с этим можешь
поделать?

d    — Мне ничего не остается делать,— возразил я.—
Ведь если ты за что-то берешься и хочешь кого-то к че-
му-то принудить, никто из людей не может против тебя
устоять.

— Так и ты,— молвил он,— не сопротивляйся.

— Нет,— сказал я,— я не буду сопротивляться.

 

   

 

 

Hosted by uCoz