Обзоры выходящей в последние
десятилетия значительной русскоязычной литературы по истории греческой
философии и теологии. Много места будет уделено освещению научной
литературы по античности и платонизму в особенности, изданию монографий
отдельными центрами изучения классической традиции. Вообще, данная
библиография подразумевает книги, издаваемые "массовыми" тиражами, если
таковыми называть существующие тиражи подобного рода литературы в
100,500, и уже очень хорошо если в 1000 экз. Однако, некоторые
монографии тиражами в 200 экз., особенно в Москве и Петербурге, нередко
стоят на полках магазинов по несколько лет, что в общем свидетельствует
о достаточной насыщенности изучающего античность читательского рынка, но
это, повторюсь, в двух крупнейших городах страны. И все-таки,
античную проблематику всегда и следовало относить к специальной
литературе. Популярные изложения, небрежные переиздания, незатейливые
импровизации на темы античной мысли и литературы мы обходим своим
вниманием, за исключением особых, примечательных в том или ином
отношении, случаев. Рамки короткой рецензии включают в себя внешний вид
издания, выходные данные, отдельные удачные особенности.
1. Комментированные
издания текстов Дамаския и Прокла мы вправе называть одним из главных
событий в русскоязычном мире изучения классической философской традиции.
В 2000 году в Петербургском издательстве РХГИ вышло "О первых началах"
Дамаския Диадоха, а в 2001 "Платоновская теология" Прокла Диадоха.
Сочинение О первых началах Дамаския
Диадоха,
подготовленное Р.Светловым
(комментарии и статья) и Л.Лукомским
(перевод,
указатель и статья), и вообще открывает русскоязычному читателю "нового
автора" (как не страшно говорить такое о классическом авторе, которому
2000 лет), тексты платоника, до сих пор не издававшегося у нас,
последнего значительного схоларха знаменитой и славной платоновской академии. В
тысячестраничный том вошли "Апории, относящиеся к первым началам и их
разрешение", - полностью в трех разделах, и сочинение в котором утрачена
первая часть и частично вторая, - "Комментарий к Пармениду",
представляющее девять комментариев Дамаския к гипотезам платоновского
диалога "Парменид". Необходимо отметить и большую обстоятельную работу
Светлова и Лукомского "Дамаский Диадох как представитель афинской школы
неоплатонизма", размещенную в конце книги, интересный указатель к тому и
особенно аппарат примечаний к тексту, о достоинстве которых много будет
сказано ниже. Представляет интерес две таблицы, обобщающих
категориальные структуры неоплатоников, которые Светлов и Лукомский
размещают в конце своей обширной статьи: "Система триадических категорий
у Дамаския", и "Девять гипотез "Парменида" как наглядное представление
эманации в ее теологической интерпретации" (последнюю таблицу
можно скачать у нас на сайте со
страницы ссылок) принадлежат к
тем немногим текстам, к той "неоплатонической азбуке" если угодно, которая-таки сохранилась в веках несмотря на желание многих сжечь и их, и представляла на
протяжении многих веков лицо
подлинного, причем "развитого" неоплатонизма. Конечно здорово, что вечные сокровища
философской мысли начинают понемногу и говорить и понимать по-русски.
Сочинение Прокла Диадоха Платоновская
теология, вышедшее в Изд.-ве РХГИ в 2001 г., тоже впервые издаваемое
у нас, переведено и
подготовлено также Л.Лукомским. Эта теология и гораздо более и известна и авторитетна,
по многочисленным отсылкам к ней (так, это одна из любимейших философских книг
А.Ф.Лосева). Состоит "Платоновская теология" из шести книг, которые, за
исключением
первой, посвященной общим принципам теологии Платона, все вместе, со
свойственной Проклу Диадоху системной мощью, выстраивают иерархию богов
умных, космических, и околокосмических. В Платоновской теологии огромное
количество перекличек, а иногда и прямых ссылок на сочинение полностью
утраченное - "Халдейские оракулы", во времена поздней Академии
авторитетнейшее. Максимальное приближение к этому уже навсегда
утраченному тексту, вызывает некоторое раздражение и тоску: столько
мысли и затаенного созерцательного внимания Прокл уделяет какому-нибудь
десятку страниц "Оракулов", тогда как сами они уже давно и безвозвратно
утеряны. Тем не менее, аппарат примечаний к текстам и сам Прокл кое-что
может рассказать и об "оракулах". Венчает том статья Лукомского "Прокл
Диадох и главный труд его жизни - платоновская теология". Стоит отметить
безусловно ценный "Указатель цитируемых произведений".
Интересно, что цитирует Прокл немногих, но помногу, и помимо диалогов
Платона в такой "космологической" по сути работе, он много цитирует Эврипида
и Каллимаха. Ну, а больше
всего отсылок в теологии Прокла уделено конечно диалогу "Тимей",
а вот на втором месте
- "Федр", "Парменид" только на третьем.
Теперь небольшое авторское отступление от собственно
рецензии. Столкнувшись с материалами научных комментариев в обеих
рассматриваемых нами книгах, иной читатель с отрадой может отметить для себя и то, как современный
философ-комментатор находит в себе силы "приструнить" в себе, так
сказать, филолога-классика. Мысль, мысль философа, а не просто
комментаторий факта истории, бьет из многих страниц комментариев живым ключом
несогласия или эмоциональной оценки. Горячий, "закипающий" платонизм -
вот чего всем нам всегда не хватало! (И чем так всегда был интересен
А.Ф.Лосев.)
Ведь что греха таить, долгие
годы считалось, да считается и ныне, что классический текст есть прежде
всего уникальный смысл и образ культуры, вычитываемый только "между
и из" строк. Точность здесь всегда пристегнута к тексту, от
которого требуется собственная точность к внутреннему контексту, и т.д.
так что в "сумме текстологии" оказывается все настолько расчислено, что
уму не вырваться из подобных пелен ни за что, - и некуда и незачем. Это
и есть текстология, в которую вырождается филология, окончательно
утратившая связи с философией. Надо сказать, изучение классического наследия в
том же ХХ веке сложилось в непременной классически-филологической обстановке, - там, на Западе,
а здесь в силу известных обстоятельств "гнобления" идеализма, ее и
вовсе не могло сколько-нибудь развиться, или "выпадало" в виде
бесцветного осадка (достаточно перечесть оценки греческой философии
историка Асмуса, казавшиеся 50 лет назад глубокими...). На Западе - в основном
усилиями ученого сообщества, базирующегося на англо-американских институтах
изучения классической традиции. Комментарии построенные на англоязычной
монографической литературе к греческому тексту -
и сейчас зачастую необходимые атрибуты серьезной классически-философской
работы. И за десятилетия
англо-язычное платоноведение только накапливало и накапливало драгоценные научные
материалы. В то же время
отечественные философские "возможности", ресурсы, а соответственно и
переводы с греческого на национальные языки, выходили "за рамки
приличия". Так что, хочешь читать Платона поглубже и поближе - езжай в
Британию, в Штаты на худой конец, не только учиться классике в
университете, но и жить, и работать.... К чему это мое
отступление?...Рассматриваемые издания Прокла и
Дамаския в изд-ве РХГИ, отчасти может быть, ликвидируют эти
зияющие разрывы нашего - и тамошнего, живого национального ума, и -
международного древне-эллинского сообщества философов-классиков. (И
ликвидируют, как это и водится у нас в России, "семимильными шагами".)
Ведь,
как ни крути, все равно, если ученые говорят по-английски, значит они и
Платона переводят на английский, и понимают его, ориентируя в английские
речевые структуры, и упаси бог видеть в этом что-то плохое, но хорошее
можно видеть и в других национальных философских школах, языках и
традициях. Если философ в классике-ученом не превышает филолога, такому
ре-старту платонизма в иной языковой среде случиться трудно, исходный
смысл текста всегда
оказывается достаточен для мысли, на каком бы языке она не "сбывалась".
Уточним, под "филологом" мы понимаем не того, кто читает Платона на
собственном языке, нет, все филологи как раз на греческом его и читают,
- а того, кто в область осмысления, истолкования платонизма вносит
присущие его национальной, современной и языковой культуре моменты. Для
него важнее добиться понимания (например - непротиворечивого, или
грамматического) в огромном накопленном существующем контексте, чем добиваться
понимания именно платонизма который выходит за рамки этого накопленного
контекста. Напротив, "философ" в принципе не привязан ни к
языку, ни к культуре, - самое интересное что даже к греческой
культуре он в такой же степени "не привязан", - он ищет аутентичности
платонизму и только, - в тексте и над ним, он работает с полнотой
смысла, а не с буквой текста. Конечно, все эти вопросы чрезвычайно
тонкие, и каждый герменевт стремиться предметно решать их по-своему,
сейчас мы говорим о некоторых известных и всеобщих составляющих работы
толкователя текстов и смыслов, а не только переводчика текста на другой
язык и культуру... Изучение философии Платона - все-таки дело философов.
Да, было время, "оно никуда не делось" и сейчас, когда Платона сводили к 2-3 школьным понятиям,
навроде: "мир идей, - то есть в нашем мире выстраивается другой мир, мир
идей", к
недоразвитым началам философского становления и т.п. - этим закрывая его для изучения:
дескать, все уже
понято, загадок никаких нет. Ну а раз учения греков просты - по сравнению,
допустим, с "россыпями" позитивизма, давайте тогда копаться в текстах,
среди букв наверняка мы что-нибудь да найдем. Со временем и на самом
деле тексты нечто открыли филологам-философам, а именно собственную их ограниченность и самонадеянность, превративших себя, из открытых небу платоновской
мысли, в закрытых ему книжных червей, разбирающих запятую, ради кавычек, а не живое слово
(да извинит меня честный филолог за эти крепкие выражения).
В наше время, перед русскоязычным читателем философских
текстов, сходятся две "антиковедческие" линии, две ветви: англо-американская филологическая и классическая традиции с
одной стороны - и отчаянный отечественный платонизм в кавычках, с
другой... Жизнь и подвиг А.Ф.Лосева в этом смысле всегда перед нами - для
(упомянутого) международного классического сообщества этот человек,
закрывший личной философской мощью 70 лет русского философского безвременья,
- и ныне - "ноль". Тогда как для
любого маститого современного русского философа-классика, будь то
Столяров, Шичалин, Аверинцев (+), многие др., - был "гиганом"
(по свидетельству Тахо-Годи), могучим ученым и наставником... Надо ли
напоминать, что и так называемая русскоязычная религиозно-философская традиция, если к
ней
относить не только собственно религиозную философию начала
XX в., но и ее постсоветские попытки "реинкарнации" (синергизм
Хоружего, "федоризм" Степановой, другие выхлопы застоялого
идеалистического воздуха из тесного помещения...), и многое другое
в национальной культуре и складывающейся гражданской идеологии, от космически-глобалистских
проектов и "экзистенциальных забот" мыслителей вроде Вернадского и
А.Сахарова, до метафизически оформленных доктринальных традиций
православного школьного богословствования и богомудрствования, многое надышано,
наполнено Платоном. Как не отказывайся или не открещивайся, это так и в национальной церковности и церковной культуре (см. самооценку ее
у Флоренского в "Столпе..."), и среди империалистски-утопических иллюзий
философов исторической экономики от Ленина до Чубайса (см. проект
Евразии как экономической империи-"кормилицы" остальной европы, у последнего),
и многие другие подобные проекты отечественных мыслителей имеют к
платонизму особенное внутреннее внимание,
а некоторые вовсе исполнены откровенного сочувствия, если не к
неоплатоникам, то уж к самому Платону и его учению во всяком случае. В
наше время англо-американская классическая традиция как будто самозамкнулась,
это стало неизбежным, просто в силу того огромного труда, материалов и
достижений, которые на ее почве произросли, и сама она чувствует это, но
скорее не привлекает ученых, но вовлекает ученых внутрь самой себя; отечественная же, зашагала семимильными
шагами навстречу и к ней и к самому Платону. Так это было во всяком случае в конце 1990-х и
начале XXI в.в., теперь отечественная прыть
несколько поубавилась, надеемся, перед новыми свершениями.
В заключение еще несколько слов о книгах.
Комментарии в "Первых началах" Дамаския (Р.Светлов) выполнены со тщанием, в среднем
практически в каждом абзаце есть комментируемое место ( они заняли в
общем целом пятую
часть книги, и насчитывают около 1500 пунктов). Выполнен
комментарий даже с некоторым комментаторским пристрастием, что уже отмечалось, -
в таком комментаторе читатель встречает сомневающегося, удивляющегося и
подчас восклицающего собеседника. Здесь главное не
перебрать. Чтение комментария, - не простой, хотя зачастую
необходимый читательский труд, и превратить эту труднейшую и важнейшую часть работы
с текстом в интересное общение, задача прямо скажем, не из легких. В разбираемых комментариях вы
не найдете какую-то
неуместную фантастическую живость, "чудеса умственной резвости",
- сам уточняющий характер неоплатонического комментария слишком жестко
задает "регламент" комментатору, последний скорее
вынужден подчинять
мысль месту текста, чем высвобождать ее из под этого груза. Однако,
сравнивая с советской наукой и комментариями тех времен, я
всегда радуюсь, встречая в современных специальных изданиях, в формализованных научных
материалах комментария, живой человеческий
голос. Значит, пишущий их философ остается философом, а не только филологом, значит
Платон в этой книге может оставаться Платоном, а не очередным его
изложением, и значит читатель может опять и опять начинать думать сам, а
не только справляться у других о том, как это получалось у великого Платона.
2. В последние
годы у нас вышли две книги Джона Диллона, современного
исследователя истории средней академии и платонизма из Дублинского
университета. В Алетейе в 2002 г. вышли "Средние платоники
80 г.до н.е. - 220 г. н.э." в переводе Е.Афонасина, и в 2005 в
изд-ве С-Петербургского университета вышли Наследники Платона
с подзаголовком: "Исследование истории Древней Академии (347-274 гг.
до н.э.)" в переводе того же Е.Афонасина.
В Средних платониках (объем 435 страниц) больший
исторический диапозон, больше имен и понятий, чем во второй книге,
посвященной подробному анализу данных о непосредственных приемниках
Платона по главенству в Академии
Спевсиппу, Ксенократу, Полемону и нескольким другим. Поэтому о некоторых
именах в Средних платониках очень обрывочные сведения, тогда как
Спевсипп, Ксенократ, Антиох из Аскалона, Евдор, Филон, Плутарх из
Херонеи, Апулей из Мадауры, школа Гая, освящаются достаточно
подробно.Интересны страницы, посвященные Нумению и неопифагорейцам, темы
в мировой литературе вообще очень малоосвященные и трудные, ибо всегда
находятся под могучим прессом растущего неоплатонизма и непосредственно
фигурой Плотина. Теряется история среднего платонизма в гностицизме
Валентина, герметических речениях Поймандра и "Халдейских оракулах",
безусловно важнейших текстах рубежа среднего платонизма и неоплатонизма.
Касается Диллон также Максима Тирского, Халкидия и Цельса, показывая во
что ввязывается античный платонизм с этой своей исторической стороны.
Важнейшим на мой взгляд, и любопытнейшим местом в книге,
является Глава вторая, посвященная Антиоху из Аскалона и
Посидонию, то есть периоду разворота скептической Академии снова к
Платону, т.н. "догматическому периоду", интересны их взаимовлияния - со
стороны Академии, т.е. Антиоха, и со стороны вне Академии лежащей, т.е.
стоической, Посидония. Благодаря усилиям Аркесилая, и особенно
Карнеада (217-129) как известно, Академия развернулась в сторону
существующего скептицизма, и ничего из себя философски существенного не
представляла.(В наше время интерес к этому периоду повышен, но здесь
чисто исторический интерес, следует признать, что платоновская академия
имела гораздо более плодотворные периоды, давшие значительное углубление
собственно идей Платона, а не собственно перемену методики, что мы видим
в скептический период). Но вот, ученый-стоик Посидоний серьезно
обращается к диалогу Платона "Тимей", пишет трактаты о нем, о космосе
Платона. И благодаря этим трактатам (и все трактаты Посидония полностью
утеряны) и тому, что образовавшееся новое стоическое
отношение к космосу стоики и презентуют отныне как именно платоновское, сам
диалог "Тимей" становится знаменитым, постепенно приобретая огромною
популярность в эту эллинистическую эпоху последних лет старой эры. Новая стоическая концепция космоса и
семенных логосов, возникшая под влиянием изучения "Тимея", вводится
внутрь школьного стоицизма, разворачивая, если можно так сказать,
стоицизм навстречу платонизму ("на свой манер", разумеется). С этих
времен (100-50 гг. до н.э.) начинается догматический поворот Академии
снова к своему основателю. Как видно, для этого понадобились силы не
только внутри Академии, но главным образом "снаружи", - движение мощного
тогда стоицизма навстречу концепции космоса Платона.
И фигура Посидония, которой много внимания уделяет
Диллон, ее роль в этом процессе, оказывается безусловно исторической. Не
говоря уже о том, что в историю академии попадает стоик(!), хотя в свое
время чрезвычайно влиятельный и впервые из всех со вниманием
обратившийся к Платону, что как будто должно оправдывать такое нарушение
школьных границ, - глава посвященная Посидонию названа не иначе как "Проблема Посидония",
а в заключении Диллон пишет: в "истории платонизма его
влияние все-таки достаточно периферийно". Равно как и влияние того же
Антиоха, который хотя и "повернул корабль в нужном направлении", его "не
стоит рассматривать как прямого предшественника всего созвездия
доктрин". Сам Антиох все еще остается стоиком по ключевым пунктам: "Он мог
оказать влияние на ранний средний платонизм, и платоники могли знать его
работы и принимать некоторые из его воззрений, такие как знаменитая
симпатия (кстати, средне-стоическая концепция, - М.К.), однако в
отношении вопросов трансценденции, материальности, свободной воли, и
вероятно, бессмертия души он остается стоиком, а следовательно, никак не
мог способствовать тем изменениям в платонизме, которые вскоре
наступили. Действительно, трудно избавиться от
ощущения что именно Посидоний критикуется Филоном, когда он атакует
"халдейский образ мысли"(Migr.Abr.178)"
Так что, Посидоний - как мощная внешняя сила, заставившая
платонизм вспоминать о себе и о своем. Ключевые же имена, платоники,
взрыхлившие и углубившие почву произрастания платоновских идей,
последуют пот
ом.
Это и Евдор, и Филон, и Плутарх, и Нумений, которого практически уже не
отличить от Плотина...
Надо сказать, что подлинное противостояние всего
периода среднего платонизма происходит не только по отношению к
стоицизму, но и перипатетикам, о чем Диллон много пишет, и как раз
"отталкивания" от аристотеликов и "притягивания" к ним, начинаются с
наступлением этой догматической поры в истории академии. (Ну, а влияние
фигуры Аристотеля, его учения о сущности и энергии, демиурге и других
вещей, на самого Плотина, стоявшего в конце этого средне-платонического
периода, общепризнанно, это тут же вычитывается из Эннеад. Оно чуть ли
не более существенно чем влияние собственно Платона, не больше и не
меньше.)
Книга Наследники Платона, на три четверти
посвящена жизни и учениям трех первых наследников Платона - Спевсиппу,
его племяннику, Ксенократу и Полемону, меньшим фигурам уделена одна
глава и в эпилоге намечается поворот Академии к скептицизму через
Аркесилая, о котором мы немного говорили выше. Разночтения наследников
Платона с его учением, оказываются сразу же велики. Поворот Спевиппа к
пифагореизму много сильнее, чем даже поздние про-пифагореические мотивы
Платона. А систематизация платонизма Ксенократом, любимым учеником, была
систематизаций какого-то совсем другого платонизма, никак не
платоновского. И тем не менее, Диллон пишет: "Основным тезисом данной
книги будет следующее: Спевсипп и Ксенократ вместе задали программу для
развития того, что в последующие столетия превратилось в
интеллектуальную традицию, называемую нами "платонизмом", причем
Ксенократ инициировал главные течения среднего платонизма, а Спевсипп
благодаря некоторым своим смелым спекуляциям дал толчок развитию
некоторых направлений неопифагореизма, оказавшегося весьма
продуктивным инструментов в руках неоплатоников начиная с Плотина и его
последователей, в то время как Полемон со своей практической установкой
предвосхитил стоиков в целом ряде развитых ими доктрин."
В обеих разбираемых книгах Диллон много пишет о методе
своего отношения к историческим источникам. С этого он начинает обе
книги. Поскольку текстов или не остается, или их остается очень мало,
приходится по существу обращаться к свидетельствам других авторов. В
общем-то, ничего нового в этом нет, это нормально в классической
традиции, работающей со ссылками и собирающей по ссылкам. Но Диллон
настаивает на повышенном внимании именно к текстам зафиксированных в
других источниках и у оппонентов. Так, критика Аристотелем Платона, по
сочинениям стагиритского мыслителя, дает едва ли не более
существенных свидетельств о Платоне в поздний период его творчества, чем
любые другие. Момент критики и негации одной мыслью другой, легко
преодолим, если мы доискиваемся верного свидетельства и знаем причины
этой негации, в данном случае - Аристотелем Платона. Особенно же работа
с чужими свидетельствами оказывается важной в случае с указанными
периодами и именами, когда речь идет о полностью утраченных текстах и
периодах. О последнем лучше не упоминать, дабы не расстраиваться лишний
раз: количество написанных наследниками Платона трактатов насчитывало
десятками (60, 90, - каждым) сочинений. Утрачено - все, полностью.
Времена и история делают свое дело. Но утрачены не все - есть
свидетельства, споры, отголоски. И Диллон нередко пускается в такие
свидетельские разыскания, связывая одни утраченные концы, и развязывая
при этом другие.
Что же, наш читательский привет живым классическим
исследованиям Диллона! И будем ждать новых переводов.
3. Пьер
Адо (Pierre Hasot),
профессор Коллеж де Франс, пришел к
российскому читателю одним из первых из современных
исследователей платонизма, еще в 1991 году его маленькая книжка "Плотин,
или простота взгляда" увидела свет усилиями Греко-Латинского
кабинета Ю. Шичалина. И сразу же тонкая книжка эта очень полюбилась
читателям. Автор не
только пробует показать Плотина и неоплатонизм со стороны, как это
обыкновенно делается в "объективирующей" философский процесс истории
философии, но и ввести в него, в его само и миро-чувствие, в его
самосознание и миросознание. И происходит это столь легко, быстро и
естественно, что читатель не замечает, что прочитывает при этом цитаты
из Эннеад и движется строго по их текстам. Адо очень много и по делу
цитирует. Толщина книжки 120 страниц, она чудно оформлена, а названье
глав ее исполнены изящества (подобно авторскому стилю, бесконечно
чуткому к своему герою, и сногсшибательному содержанию): "Портрет",
"Уровни нашего Я", "Присутствие", "Любовь", "Добродетели", "Доброта",
"Одиночество". "Уровни нашего Я" сразу же задают тон книге - не
снаружи, а изнутри, становясь философским "Я", и из философского "Я",
выстраивается мышление, сознание и душа философа. Становится очевидно,
что в этом месте Плотин безусловно прав, всякий философ-европеец, будь
то Декарт или Августин, Дионисий Ареопагит или Кант, имеет те же самые
точки входа, вступление в мир мыслимого и мыслящего. Оттого так
естественно подхватывать Плотина и пробовать следовать за ним дальше и
дальше, в сторону дальнейшего "духовного созерцания" и уточнения "мира
форм".
Адо всячески избегает схемы и расчленяющей системности, у него
слишком много симпатии не только к предмету, но и внутри предмета, много чуткости, единства, которые оказываются
избыточнее и достаточнее такого расчленения. Вместо мышления
космоса и природой самой себя - Присутствие, вместо диалектики - Любовь
(помните платоновский "Пир"?), вместо поисков Сверх-Единого (а ведь
именно так, достаточно небрежно, высказываются обычно о
философах-неоплатониках) - Добродетели, как огромная работа,
направленная на "очищение, опрощение и воссоединение", на подготовку к
встрече с Богом. "Опыт соединения с Богом остается в центре его мысли",
- пишет Адо,- "Но теперь Плотин старается показать, как добродетель -
плод этого союза, преображает все существо, как она становится
основополагающей мудростью." Здесь особенно очевидны кардинальные
расхождения Плотина с гностиками, считавшими что моральное усилие излишне
и человек уже отчасти спасен, а поэтому зачем ему много упражняться в добродетели?
В этом месте книги очевидно, что так понимать Плотина, каким он
предстает у Адо, сегодня просто
некому: христиане открещиваются от его созерцательности и боятся его
интеллектуализма точно чертей, отсылая его куда-то в общем направлении
гностицизма, современнику-философу изъеденному не только декартовским
рационализмом, но и модернистским ерничаньем на его трупе, сразу же чужд
этот чистый беспримесный пафос "добродетели" Плотина, как той высшей и
единственной мудрости, возвышающей человека к присутствию и созерцанию
Бога.
Адо пишет о пути Души по Плотину, об уподобление Богу:
"Возвысившись до Единого по его благому, благодатному призыву, она не
смогла удержаться на этой высоте. Она вновь оказалась внизу. Но
вернувшись к практической жизни, к рефлексии и сознанию, в нашей юдоли
она находит в себе самой Божий след, уподобляющий ее Господу, -
добродетель. Упражняясь в добродетели, душа может снова возвыситься до
Ума, то есть до жизни чисто духовной. На этом уровне совершенства
добродетель становится мудростью, достигает стабильного состояния; с
этого момента душа снова может искать союза с Богом." Вот это: "в себе
самой найти" - всегда и бесило, и раздражало религиозных критиков
Плотина, напрочь забывающих, что они судят человека эллинистического
мира, эпохи, не знавшей подобно христианской, как возможно не в "себе
самом найти" или "собой пострадать", а - "ради чужого пострадать собой и
своим". Чем жертвовать - собой - знали и до пришествия Христа в мир. А
вот - что жертвовать стоит ради людей, ради человека, ради ближнего и
ради дальнего - сие открывает только христианство и только во Христе
Иисусе. И такая жертва уже не жертва есть, а любовь, любовь
жертвенная, старую жертву своего многократно преображающая и восхищающая
в новую Жизнь.
Последние главы, "Доброта" и "Одиночество", посвящены педагогике и
характеру Плотина, помимо всего прочего. Предстает очень мягкий,
невероятно добрый человек (Платон, кстати, тоже был добрым человеком, по
многим свидетельствам, особенно в зрелые годы) при этом бесконечно
одинокий, временами просто всеми покинутый и беззащитный. При этом
добрый характер Адо рисует и как что-то непременное, необходимое для его
педагогического воздействия на учеников. В том нет педагогической
установки (или когда педагогика весит поболее чем сама жизнь педагога) -
но только: цельность и целостность. Все естественно, все служит одному -
характер, учение, педагогика, практика, образ жизни, все это
устремлено к одной истинной цели, от истинного приближения к которой
становится только еще более целеустремленнее, поэтому проще и
естественнее. Что же касается кротости Плотина, то о ней свидетельствуют
сами страницы Эннеад.
"Семнадцать веков отделяют нас теперь от Плотина" - пишет Адо. "И
современная история все ускоряет свой бег, унося нас непоправимо далеко
от мудреца, одиноко умирающего на вилле в Кампании. Огромная пропасть
зияет между ним и нами. И все же, когда мы читаем некоторые страницы
Эннеад, что-то пробуждается в нас, какой-то отзвук в глубине нашей души.
Прав был Бергсон, говоря о зове мистиков: "Они ничего не просят, и
однако получают. Они не нуждаются в призывах, они просто существуют; их
существование - это зов." И далее Адо пишет о довольстве современного
мира и его самодовольстве, о могуществе материального мира культуры, он
цитирует Симону Вайль: "Очереди за продовольствием. Совершить что-либо
легче при наличии низкого, а не высокого мотива. Низкие мотивы придают
больше энергии, чем высокие. Встает проблема: как передать высоким
мотивам энергию, свойственную низким?" После этой цитаты, Плотин, его
мощнейшая всеобъемлющая энергия устремленности к Благу, удерживающая его
умственную деятельность, уже не кажется какой-то ценностно
потусторонней и декларативно бесполезной. Крушение мотивов, ценностей,
самой истины, провозглашенное Ницше, состоялось, и теперь уже является
такой же задачей, нравственной задачей, для каждого человека, выйти из
этого кризиса западного человека, к новому свету и с новой
ответственности за обретаемые с этим выходом ориентиры.
"Духовные упражнения и античная философия" Пьера
Адо вышли в издательстве "Степной
ветер" в 2002 году(перевод при участии
В.Воробьева). В состав книги вошло несколько работ мастера: "Духовные
упражнения", "Сократ", "Марк Аврелий", "Конверсия", "Негативная
теология", "Уроки античной философии" и несколько эссе объединенных
заглавием "Я и мир".
Первая работа, "Упражнения...", достаточно неожиданна, поскольку на первый
взгляд, в ней осваивается праксис античных мыслителей, или какого-то
отдельного мыслителя, как праксис современный. Разумеется, практическая
жизнь философа, мудрость его, сами поступки, безусловно являются образом
его и его философии, особенно для греческого философа-воспитателя,
философа-оратора. Но учения, школы, складывают не отдельные живые лица,
а годы и годы, судьбы и судьбы, а верный теоретический акцент теории порою и
вовсе придает ее оппонент или критик, а не правоверный адепт. И
все-таки у Адо - как и в первой книге о Плотине, конкретный человек,
мудрец, его жизнь, образ этой жизни, располагаются в центре. Если же
вчитаться, откроется, что Адо не просто уверяет читателя в том, что
праксис есть истинное лицо греческого мудреца, он хочет более сильного
признания: с праксиса добродетели и с мудрого, истинного выбора, для
греческого философа все только начинается. Это первое и необходимое
"упражнение" духа. Способность собрать, объединить свой дух, и есть
подлинное деяние мудреца, а не распутника или шалопая, беспомощно
пресмыкающихся перед самими собой. Вот почему - "Упражение духа", как я
бы переставил акценты в заголовке первой работы. И вот почему, отсюда
открывается более интимная, более внутренняя сторона греческой
философии.
Читатель, знакомый с первой книгой Адо о Плотине,
найдет здесь по сути продолжение разговора на ту же тему, но на большем
"историческом масштабе", при этом Адо предстает гораздо более мощным
философом, чем в первой, где он выступал в тесной связке с Плотином, то
выходя из его тени, то вновь исчезая в ней. В предисловии, известный
американский философ Арн. Дэвидсон, пытаясь показать своеобразие Адо как
философа, уточняет смысл самого выражения "Духовные упражнения" у Адо.
"Духовные упражнения представляют часть нашего опыта. Они суть
эксперимент...Таким образом, данное упражнение охватывает мысль,
воображение, чувствительность, а также волю." "Название "духовные
упражнения" в общем-то оказалось наилучшим, потому что оно означает, что
речь как раз идет об упражнениях, вовлекающих в себя весь ум", - писал
об этом трудном выборе основного выражения сам Адо. А в самом начале
книги он пишет так: "На самом деле, эти упражнения - как нам это
приоткрылось из текста Ж.Фридмана - соответствуют преобразованию видения
мира и метаморфозе личности. Слово "духовный" действительно позволяют
понять, что эти упражнения являются творчеством не только мысли, но всей
психики индивида...благодаря им индивид возвышается к жизни объективного
Духа, то есть снова помещает себя в перспективу Всего ("увековечить
себя, себя превосходя")".
Наконец, в 1999 году вышла в свет "Что такое античная философия"
Пьера Адо (в изд. Гуманитарной литературы), книга с невероятно
скромным названием. Многие на прилавках магазинах могли элементарно
ошибиться, приняв ее за популярную
книжку, в то же время имя на обложке - Пьер Адо, говорило само за себя:
за популярностью может скрываться очередной шедевр, образец античного
исследования, пускай и с не очень громкими целями.
Книга действительно адресована широкому читателю, но что самое
интересное, именно в ней читатель Пьера Адо найдет его собственный, если
не очерк классической греческой философии, то образ. И тут если нужно, он
тут же порывает с хронологией, и скорее
живописует, легко и свободно слагая имена и смыслы в отведенные
исторические эпохи и места: часть первая, озаглавленная "Платоновское
определение философа и его предистория", одновременно дает
определение античного философа и мудреца, и показывает как он (и его
определение) складывались исторически. Вторая часть, "философия как образ
жизни", внутренно гораздо более близкая самому автору, уделяет
историческое внимание уже школьным философиям - Академии, Ликею, Стое,
другим. Третья, следующая историческая часть,
- "Перелом и преемственность. Средние века и новое время", кажется, вообще
могла быть не написана, поскольку кажется чем-то внешним, вышедшим и
лишним, создающим проблемы и сложные перспективы. Но опять же это не
так, ради нее книга вся и написана, и выстроена таким образом, чтобы
столкнуть, вытолкнуть греческого совершенного мудреца, каковыми мы все
призваны от века стать и быть, - в наше мертвое море боли и
бессмысленности.
Только не ищите иронии в этом моем отзыве. Адо - не только глубокий исследователь, но и
самостоятельный мыслитель, степень его продуманности отдельных
сложнейших моментов стоической, платонической, перипатетической школьной
мысли, поражает, когда в немногих словах этой книги ты понимаешь, что
так просто сказано о невероятно тонких античных понятиях и подходах. Это
ли не совершенство - совершенство истинного педагога - добиваться у
ученика, у читателя - понимания, истинного внимания и опознания
истинного? Конечно, у книгочея зачастую есть такой зуд: дайте мне
больший диапозон, историю потолще, еще больше, лучше несколько томов, и
непременно вот этого писателя. Ну, историю - да, может быть. А -
философию? Нужно ли для опознания 3-х, 4-х тончайших античных подходов,
хотя бы и с присущими им "обстояниями" места и времени, непременно пять
томов? Навряд ли. Нужен скорее всего, такой вот популярная на вид
античная книжка, написанная великолепным мастером Пьером Адо. А ему -
вполне будет достаточно и пятидесяти страниц.
