Новости. Июль 2012.
Советую прочесть статью М.В. Медоварова "«Парменид»
Платона в интерпретациях неоплатоников и А.Ф. Лосева".
Автор высказывает множество верных замечаний о А.Лосеве, в связи с
ключевой ролью для Лосева, в его интерпретации платонизма, диалога "Парменид".
Например Медоваров сочувственно цитирует слова Лосева, преимущественно
касающиеся именно этого диалога, о том, что "...чистые идеи диалектики –
это те же живые существа, извлечённые из стихии свободного воздуха и
посаженные в клетку систематического распределения. Они ждут не
дождутся, когда можно будет им снова погрузиться в океан жизни и зажить
в абсолютном единстве с нею". Абсолютно верно и то, что Медоваров
подчеркивает необходимость уточнения того философско-терминологического
контекста 10-20 х годов XX века, в рамках
которого Лосев смог обрести метод, одновременно опирающийся и на
феноменологический эйдос Гуссерля и на онтологический эйдос Прокла,
причем о первом, о своей феноменологической привязанности, сам Лосев
неоднократно говорит, так что Гуссерль, а не только Гегель, далеко не
только. Феноменология эйдоса, "Идеи-III"
Эдмунда Гуссерля, и мне представляется, внутренне от Лосевской
методологии отстоят не дальше, чем книги Вл.Соловьева, тем не менее
историки русской философии неизменно настаивают на последнем влиянии.
>>
читать дальше
Михаил
Кошкин
О ДРЕВНИХ ТРИАДАХ
ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО
Предисловие.
Ниже, приводятся ссылки на статьи,
опубликованные еще в 2004 году в интернет-журнале "Топос",
они посвящены вехам и философским именам, способствующим становлению триады категорий Плотина, -
Единому, Уме и Душе. Собственно, уже сам вопрос установления числа
первоначал в том или другом неоплатоническом учении, - считать ли
начала триадой, тетрадой, или может быть даже пентадой,
- не такой простой. Сколько вообще выделять логических начал, ведь
имеем ли мы право читая исторический текст выделять иные начала и перво-принципы, если автор видит их именно таким образом. И здесь в нас
говорят одновременно и мыслитель, и историк философии. Во-первых, нам
самим существенно важен объективный, абсолютный смысл учений, тем более
по самому характеру своему онтологических (так, определение типа
античной философии в качестве "абсолютного онтологизма" - как предельно
общая, так и предельно емкая историко-философская дефиниция). Мы можем
насчитывать иное число начал как первопринципов, читая древний текст,
при этом мы можем "упрекать" автора в диалектической нестрогости, или
наоборот в сознательном умолчании разного рода, в нас говорит зачастую
философ, а не только историк (А.Лосев например везде говорит о
тетрактиде и у Плотина и у Прокла, а вовсе не о триаде, и он
абсолютно прав). Во-вторых, всякий исторический текст несет в себе
феноменальный смысл передаваемого сообщения, уже потому, что сообщение
это передавалось не нам, а в данном случае, современникам Плотина,
Порфирия и Модерата, коллегам по Академии, ученикам и друзьям, прочим
свидетелям этого исторического феномена мысли, но все эти адресаты
сообщения с течением времени, также стали для нас фактами и контекстом
эпохи. Только историческая герменевтика позволяет нам если не
подобраться вплотную, то во всяком случае видеть куда следует красться,
в какую сторону - "рыть". И философ, "живой человек", это мы видим,
подчас сознательно ищет одни начала, и опускает для себя, из своего
метафизического рассмотрения, другие. Это понятно для платоников,
- первые достаточно богаты сами-по-себе, будучи даже заключенными
сами-в-себе, и их свобода от иных категорий тем выше, чем
сильнее сталкиваются в их высшем диалектическом становлении, все эти
казалось бы несопоставимые до сих пор категории, так что на вершине,
сама свобода от иного отделяется и оказывается побеждаема еще более
существенной "свободой" Первосущего. Но платоник не только рассуждает
как философ, о содержательной стороне учения, последовательно
разрабатывая логику сущности, - он часто желает
мыслить именно эти, первые категории, и не мыслить или плохо мыслить,
все прочие (как Прокл например, о низших категориях), и с
таковым проявлением его "воли и представления" философу-историку
необходимо считаться. Будь то Дамаский, Плотин или Нумений (живший
во II век н.э., этот автор
примыкает к неоплатоникам не исторически, как неоплатоник, наследующий
мысли Плотина, а как логический "предтеча" неоплатонизма и его триады),
они в своем анализе диалектического различения первоначал, исходят
примерно из того же числа, и той же сущности начал, обозначенных уже у
Платона, в его Пармениде, в так называемой ученической второй части
диалога. И поэтому сколько этих начал - три, пять, шесть, две
(предшествовавшая логическая традиция ранних пифагорейцев), зачастую
просто несущественно, в виду силы и степени их внутреннего "развития", в
котором диалектически усматривается их существенное единство.
Архитектоника смысла, высекающая в воздухе твердь гораздо более вескую
чем та, на которой зиждется фундамент всей этой архитектуры, повергает
строителя ниц перед подобной постройкой, перед тем, что заставляет мысль
рваться ввысь, к этим "скрепам выси", и он перестает думать только о фундаменте.
Статьи сосредоточены на анализе диалектических источников
триады категорий Плотина, они касаются, насколько это возможно в
коротком исследовании, и истории платоновской Академии, и
творчества ее основателя, и ключевого диалога Платона "Парменид", и
стоицизма эпохи Посидония, мощно повлиявшего на
характер истолкования самого известного в эту эпоху диалога Платона, "Тимей"
(который мы, вслед за А.Лосевым стараемся рассматривать как диалог,
через который платонизм повлиял на античность гораздо в большей степени,
чем собственно логически изощренный "Парменид", и стараемся
даже в этом диалоге видеть именно платонизм). Дается очерк учений о диалектической
"триаде" категорий, непосредственно предшествующих Плотину, -
учениях неопифагорейцев II н.э.,
концепциях Модерата, Нумения (II век),
известия об Аммоние из Саккаса, этом учителе Плотина и Оригена.
Явление
Плотина, - если прочитывать исторические философские тексты,
- подобно молнии: вдруг, практически ниоткуда, если не считать ранее
Плутарха и гностика Валентина, столько в нем твердой глубины и
философской убедительности, и это общее отношение к неожиданному
феномену философии Плотина - он явился словно на ровном месте, как бы
провоцируя собою и расцвет неоплатонизма и творчество известных схолархов поздней Академии, начиная с Порфирия и заканчивая Дамаскием (с
другой стороны, "Эннеады" благодаря Порфирию до нас дошли все, а
известен текст - известен мыслитель: Нумения же напечатали в России
буквально только что, а сейчас на дворе июль 2012). Словно не существует предшественников у Плотина,
но также как будто не существует и пост-неоплатонизма, того же средневекового
арабского, сирийского, латинского, византийского, - не существует, словно
вовсе не стало его в Новое время, с обретением философией собственного
проблемно-научного языка, а тем более
он исчез безвозвратно в наши дни? Поэтому в статьях, наметив предшественников Плотина, и
находя в плотиновом учении об эманации то существенное, ключевое
понятие, которое герменевтически открывает нам почти все остальные, - а
в этом мы следуем книге Дж.Риста о Плотине, - мы переносимся в нашу
эпоху, чтобы видеть современные рецепции неоплатонизма, как понимают и
"принимают" его триаду - как единство или как раздельность, для чего
останавливаемся на анализе мысли Плотина у В.Ситникова, В.Леги, Ю.Шичалина, П.Адо,
М.Гарнцева. Вершина - высоко, и потому ее никому не разглядеть, но с
другой стороны, вершина видна всем и отовсюду, и потому в ней есть то
элементарное ничто, о чем мысли сказать больше нечего и незачем. Такова
гора Фудзияма по-видимому, для японцев. Таков приблизительно,
неоплатонизм, для европейской философской культуры - вот он, но высоко,
и очень далеко. Как будто это не человек на горе поселился, а звезда
светит с вершины, или светит из-за вершины, и нам ли светит такая звезда, мы в этом уже сильно сомневаемся.
Плотин не явился как метеор с чужой планеты, хотя история и закрывает
нам рот почти полным отсутствием больших и серьезных текстов
непосредственно предшествующих ему платоников (а не гностиков или
ученых) в эпоху II в.
Но и историк
философии, "подходя" к Плотину, думает не столько об исторических предшественниках,
сколько о философских учителях, сразу перебрасывая мост к Платону, и это
вполне оправдано самим
содержанием "Эннеад". Вслед за А.Лосевым, мы
пробуем вычленять
логические стадии платоновского диалога "Парменид", это ядро
философского неоплатонизма. И к общему
знаменателю весь исторический материал собирает у нас также лосевская концепция
неоплатонизма, как канонически заданная еще Платоном в "Пармениде"
логика эйдоса, в своем историческом становлении оказавшая
мощное влияние на "состояние дел" всей последующей античной философии,
во
всех ее школах, в самой мощности их философской рефлексии на платонизм, а своей
смертью эта логика живого эйдоса, - обусловила конец и всей античной философии и культуры,
поскольку составляла "самое сердце" античности. Особенно
отчетливо видно как эта
магистральная линия платонизма зачастую проигрывала свои позиции в
стенах своей собственной Академии, составившей довольно быстро корпус
платоновских сочинений (уже Свесиппом), толкуемых учителями школы от Ксенократа
и до последних схолархов академии Афин. Когда шатания и надрывы внутри
собственной философской школы оказывались и серьезнее по существу, и
болезненней, чем поверхностная критика платонизма во внешних философских
школах.
В логическом же развитии,
заряд эйдетической логики, "заложенный" в платоновском "Пармениде",
привел к прорыву в диалектику Единого, в афинском неоплатонизме, где
особое значение получили т.н. "генады" и числовой род эйдосов,
рассматриваемый уже не со стороны множественности, а со стороны
существенного числового единства. Триада Плотина, Единое, Ум и
Душа, которой посвятил основатель неоплатонизма великие созерцания
своих "Эннеад", по нашей мысли, составляет то самое раздельное
единство, к которому тянется вся эллинистическая эпоха, но с
триадой Плотина античности было не суждено перевалить через "рубикон" христианства, с
его собственной триадой, Богом-Троицей (хотя и догматически
сформулированной в IV веке,
после Плотина), когда человек опускался снова на землю, но он наделялся
способностью принять на себя крест, - невиданный доселе горизонт и
высоту его возможной свободы быть и участвовать во благе, самим учением
о воли Сына, исполняющего волю Отца своего не просто по доброй воле, но
в силу Своей величайшей любви к человеку. Человек, научившийся
человеческому, стал человеком, - мог бы повторить и платоник. Но
неоплатоника не останавливал этот рубеж, неоплатоник был всегда более
"эстет", чем "участник", и пожалуй, единственный эстет в древней
философии, что протягивает в руки современной эстетике бесценное орудие
исторического исследования (об этом только нам и рассказывает А.Лосев в
своих книгах), а замирающий, пропадающий в первоединстве мир,
одновременно нес наблюдателю-платонику всего себя, каждой песчинкой и
движением своим, в вечности и во времени, для всех и для каждого, он нес
его как образ, наполненный предельным бытийным содержанием,
переливающимся через край непрестанно но никогда не перестающий
переливаться - от источающего преизбытка собственной сущности, - и вот
тут, за этими медитациями Плотиновой мысли, мы признаем что же это за
сущность, о чем здесь идет речь, что высказало себя здесь, - это Любовь.
