Перевод H.В.Самсонова.
В кн.: Платон. С. с. в 4-х т. Т3. М.: "Мысль", 1994
ФИЛЕБ
(окончание)
Сократ. Итак, тот, кто обычно мнит, мнит
всегда на самом деле, хотя иногда мнит то, чего нет, не было и не
будет.
Протарх. Совершенно верно. {D}
Сократ. Это, думается мне, и порождает в
таких случаях ложное мнение и заставляет мнить ложно. Не так ли?
Протарх. Так.
Сократ. Что же? Не должны ли мы приписать
страданиям и удовольствиям свойство, соответствующее упомянутому
свойству мнений?
Протарх. Как это?
Сократ. Так, что в действительности
радость испытывает всегда даже тот человек, который обычно радуется
попусту, иногда без всякого отношения к тому, что есть и было, и
который часто – пожалуй, чаще всего – радуется тому, чего вообще
никогда не будет.
Протарх. Да, Сократ, так непременно
бывает. {E}
Сократ. Не применимо ли то же самое
рассуждение к страхам, к вспышкам гнева и ко всему подобному, то
есть нельзя ли сказать, что все это бывает иногда ложным?
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Далее: можем ли мы сказать, что
дурные мнения, а также хорошие возникают иначе, чем ложные?
Протарх. Нет, они возникают так же.
Сократ. По-моему, и удовольствия мы
считаем дурными по тем же причинам, по каким они бывают {41}
ложными.
Протарх. Нет, Сократ, дело обстоит как раз
наоборот. Ведь страдания и удовольствия считаются дурными отнюдь не
из-за их ложности, но из-за того, что их сопровождает другая,
большая и многообразная порочность.
Сократ. О дурных удовольствиях и об
удовольствиях, ставших дурными из-за порочности, мы скажем немного
позже, если сочтем нужным. Теперь же следует говорить о ложных
удовольствиях, которые во множестве и часто бывают и возникают в нас
иным образом. Может быть, это будет полезно нам для наших {B}
решений.
Протарх. Да, если только удовольствия эти
есть.
Сократ. Они есть, Протарх, по моему по
крайней мере мнению. Пока, однако, это положение сохраняет для нас
силу, нельзя, конечно, оставить его неразобранным.
Протарх. Прекрасно.
Сократ. Станем же вокруг этого
рассуждения, словно борцы!
Протарх. Давайте.
Сократ. Если помнишь, немного раньше мы
сказали, что наше тело, когда у нас бывают так {C} называемые
вожделения, охвачено известными чувствами отдельно от души и помимо
нее.
Протарх. Помню, это действительно было
сказано.
Сократ. И то, что стремится к состояниям,
противоположным состояниям тела, – это душа, а то, что доставляет
страдание или какое-либо удовольствие, связанное с претерпеванием
страдания, – тело. Не правда ли?
Протарх. Да, это так.
Сократ. Сообрази же, что вытекает отсюда.
Протарх. Скажи, что? {D}
Сократ. Если это так, то выходит, что
страдания и удовольствия существуют у нас совместно и в одно и то же
время возникают ощущения этих взаимно противоположных состояний, как
только что обнаружилось.
Протарх. Очевидно.
Сократ. А не сказали ли мы также и не
согласились ли уже раньше вот относительно чего...
Протарх. А именно?
Сократ. Что оба этих состояния, страдание
и удовольствие, заключают в себе увеличение и уменьшение и относятся
к беспредельному?
Протарх. Да, это было сказано. Так что же?
Сократ. Но нет ли какого-либо средства
правильно судить об этом? {E}
Протарх. Какое именно и как?
Сократ. Так, что мы желаем судить об
[удовольствии и страдании], пытаясь во всех подобного рода случаях
распознать, какое из этих состояний больше по отношению к другому и
какое меньше, какое дано в большей мере и какое сильнее: страдание
по отношению к удовольствию, страдание – к страданию и удовольствие
– к удовольствию.
Протарх. Да, это верно, и мы желаем судить
именно так.
Сократ. Что же? Если говорить о зрении, то
величина предметов зависит от расстояния, что затемняет {42} истину
и обусловливает ложность мнений; разве не то же самое происходит со
страданиями и с удовольствиями?
Протарх. В еще большей степени, Сократ.
Сократ. А ведь немного прежде у нас
получилось противоположное.
Протарх. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Тогда ложные и истинные мнения при
своем возникновении сообщали страданиям и удовольствиям свои
свойства. {B}
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Теперь же оказывается, что
удовольствия и страдания меняются от созерцания издали или вблизи, а
также от взаимного сопоставления: удовольствия кажутся большими и
более сильными по сравнению с горестями, а горести, наоборот, по
сравнению с удовольствиями усиливаются.
Протарх. Так необходимо должно быть на
основании сказанного.
Сократ. Стало быть, ты отсечешь величину,
на которую каждое из этих состояний кажется больше или меньше, чем
есть на самом деле, – эту кажущуюся, а не действительную величину –
и не скажешь, что она – правильная видимость, а также никогда не
посмеешь {C} приходящуюся на нее часть удовольствия и страдания
назвать правильной и истинной.
Протарх. Конечно, нет.
Сократ. Вслед за этим мы посмотрим, не
встретим ли на своем пути еще более ложных удовольствий и страданий,
обнаруживающихся и действительно находящихся в живых существах.
Протарх. О каких удовольствиях и
страданиях говоришь ты и что ты имеешь в виду?
Сократ. Не раз уже говорилось, что при
разрушении природы живых существ вследствие ли смешений и разделений
или вследствие наполнений и опорожнений, а также различных
нарастаний и убываний у них {D} возникают печали, страдания, боли и
прочее, обозначаемое подобными названиями.
Протарх. Да, об этом говорилось много раз.
Сократ. Когда же природа живых существ
восстанавливается, то такое восстановление принималось нами за
удовольствие.
Протарх. Правильно.
Сократ. А что, если наше тело не
подвергается ни тому ни другому?
Протарх. Когда же это бывает, Сократ?
Сократ. Ты задал вопрос, Протарх, вовсе не
{E} относящийся к теперешнему нашему рассуждению.
Протарх. Почему же?
Сократ. Потому что этот вопрос не мешает
мне в свою очередь обратиться к тебе с вопросом.
Протарх. С каким?
Сократ. Ведь если бы этого не бывало,
Протарх, то сказать ли тебе, что отсюда неизбежно бы для нас
получилось?
Протарх. Ты имеешь в виду тот случаи,
когда тело но устремляется ни в ту ни в другую сторону?
Сократ. Да.
Протарх. Ясно, Сократ, что в этом случае
никогда не возникало бы ни удовольствия, ни страдания. {43}
Сократ. Превосходно сказано. Но я полагаю,
ты все же держишься того мнения, что нам всегда приходится
испытывать какое-либо из этих состояний, ибо, как говорят мудрецы,
всё всегда течет вверх и вниз42.
Протарх. Да, говорят, и, по-моему, неплохо
говорят.
Сократ. Может ли быть иначе, раз и сами
мудрецы неплохи. Однако я хочу увернуться от только что приведенного
положения и поэтому замышляю бежать, а ты сопровождай меня.
Протарх. Куда же ты хочешь бежать?
Сократ. Пусть будет по-вашему, скажем мы
{B} мудрецам. Ты же ответь мне, всегда ли одушевленное существо
ощущает все то, что оно испытывает, и от нас не ускользает даже то,
что мы растем и испытываем другие подобные вещи? Или происходит
совсем противоположное?
Протарх. Разумеется, совершенно
противоположное. Почти все подобные состояния ускользают от нас.
Сократ. Стало быть, мы нехорошо сейчас
сказали, что изменения в том или в другом направлении порождают
страдания и удовольствия.
Протарх. Нехорошо. {C}
Сократ. Лучше и точнее сказать следующим
образом...
Протарх. Каким?
Сократ. Что большие изменения причиняют
нам страдания и удовольствия, умеренные же и незначительные совсем
не доставляют ни того ни другого.
Протарх. Да, так будет правильнее, Сократ.
Сократ. Если это так, то вновь всплывает
только что названная нами жизнь.
Протарх. Какая?
Сократ. Та, о которой мы сказали, что она
и беспечальна, и безрадостна.
Протарх. Совершенно справедливо.
Сократ. На основании этого установим три
рода жизни: жизнь радостную, жизнь печальную и жизнь, {D} лишенную
печалей и радостей. А что сказал бы об этом ты?
Протарх. Я скажу то же, что и ты: есть три
рода жизни.
Сократ. Но не может ли отсутствие
страдания оказаться тождественным радости?
Протарх. Каким же образом?
Сократ. Если бы ты услышал, что приятнее
всего проводить свою жизнь беспечально, то как понимал бы ты это
утверждение?
Протарх. По-моему, тем самым утверждается,
что удовольствие есть отсутствие страдания.
Сократ. Допусти, что из трех данных нам
любых вещей одна – золото (постараемся выразиться как е можно
красивее), другая – серебро и третья – ни то ни другое.
Протарх. Пусть так.
Сократ. Может ли последняя каким-либо
образом стать золотом или серебром?
Протарх. Ни в коем случае.
Сократ. Стало быть, судя здраво, всякий
считающий среднюю жизнь приятной или печальной имел бы неправильное
мнение и говорил бы неправильно, если бы так говорил.
Протарх. Конечно.
Сократ. Однако, друг мой, мы знаем, что
так говорят и так думают. {44}
Протарх. И очень многие.
Сократ. Что же? Они думают также, что
радуются в то время, когда не печалятся?
Протарх. Так по крайней мере они говорят.
Сократ. Следовательно, они действительно
думают, что радуются; иначе ведь не говорили бы этого.
Протарх. По-видимому.
Сократ. Так о радости они имеют во всяком
случае ложное мнение, если только природа каждого из этих состояний
– отсутствия печали или радости – различна.
Протарх. А она, конечно, различна.
Сократ. Что же? Примем ли мы, как мы
сейчас это делали, что таких состояний у нас три, или будем считать,
что их только два, причем страдание назовем {B} злом для людей, а
прекращение страданий, что само по себе есть благо, – удовольствием?
Протарх. Как это, Сократ, мы задаем теперь
сами себе этот вопрос? Я не понимаю.
Сократ. Значит, ты, Протарх, действительно
не понимаешь противников Филеба43.
Протарх. О каких противниках говоришь ты?
Сократ. О тех, которые считаются весьма
искусными исследователями природы и которые утверждают, что
удовольствий нет вовсе.
Протарх. Как так? {С}
Сократ. Они считают бегством от скорбей
все то, что единомышленники Филеба называют удовольствием.
Протарх. Что же, ты советуешь нам верить
им, Сократ?
Сократ. Нет, ими нужно пользоваться как
гадателями, которые вещают не с помощью искусства, но в силу некоего
неудовольствия, благородного по своей природе, – настроения,
свойственного людям, чрезмерно возненавидевшим удовольствие и не
находящим в нем ничего здравого, а потому считающим все его обаяние
{D} колдовством, но никак не удовольствием. Так вот каким образом
пользуйся ими, да прими еще во внимание прочие их причуды. А затем
да будет тебе ведомо, что, по моему мнению, существуют истинные
удовольствия; таким образом, взвесив силу обоих доводов, мы будем в
состоянии применить их к нашему решению.
Протарх. Правильно.
Сократ. Последуем же за противниками
Филеба как за союзниками по следам их причуд. Я думаю, что они
говорят в таком роде, начиная как бы {E} издалека: "Если бы мы
пожелали узнать природу какого-нибудь вида, например твердости, то
как узнали бы мы ее – путем рассмотрения наиболее твердых тел или же
тел с незначительной твердостью?" Ведь тебе, Протарх, нужно дать
ответ и мне, и этим брюзгам.
Протарх. Совершенно верно, и я говорю им,
что нужно рассматривать наибольшее [в своем роде].
Сократ. Стало быть, если мы хотим увидеть,
какую природу имеет род удовольствия, то нам нужно смотреть {45} не
на малые удовольствия, но на те, которые считаются наивысшими и
сильнейшими.
Протарх. Всякий согласился бы с тем, что
ты сейчас говоришь.
Сократ. А не бывают ли самые доступные и
самые сильные удовольствия, по общему мнению, связаны с телом?
Протарх. Кто стал бы это отрицать?
Сократ. У кого же их бывает больше: у
страдающих от болезней или у здоровых? Поостережемся отвечать
необдуманно, а то еще споткнемся. Пожалуй, мы {B} сказали бы, что у
здоровых.
Протарх. Пожалуй, что так.
Сократ. Теперь скажи: не те ли
удовольствия отличаются наибольшей силой, которым предшествуют
наибольшие вожделения?
Протарх. Это правда.
Сократ. Разве больные горячкой и тому
подобными болезнями не испытывают более сильной жажды, озноба и
всего того, что обычно испытывают посредством тела? Разве они не
ощущают большего недостатка и при восполнении его не получают
большего удовлетворения? Или мы станем отрицать правильность этого?
Протарх. То, что ты сейчас сказал, кажется
совершенно правильным. {C}
Сократ. Далее. Ведь мы, по-видимому,
окажемся правыми, если станем утверждать, что желающий познакомиться
с величайшими удовольствиями должен испытать не здоровье, а болезнь?
Не сочти, однако, будто я спрашиваю тебя с целью получить ответ, что
очень больные испытывают большее удовольствие, чем здоровые; нет, я
исследую величину удовольствия и те случаи, когда о нем уместно
сказать "весьма сильное". Ведь мы должны, говорим мы, поразмыслить
над тем, какова природа удовольствия и какую природу приписывают ему
те, кто утверждает, что его вовсе не существует. {D}
Протарх. Я поспеваю за тем, что ты
говоришь.
Сократ. Быть может, Протарх, ты и сам не
хуже меня сумеешь показать все это. Отвечай же, где ты усматриваешь
большие удовольствия – я говорю большие не числом, но силой и
величиной – в разнузданности или же в разумной жизни? Будь
внимателен при ответе.
Протарх. Я понял, что ты спрашиваешь, и
усматриваю тут большое различие. Ведь к разумным людям приложимо
вошедшее в поговорку изречение: "Ничего чрез меру"44, и
они повинуются содержащемуся в нем {E} предписанию. Что же касается
неразумных и разнузданных до неистовства, то чрезмерное
удовольствие, завладевая ими, доводит их до исступления.
Сократ. Прекрасно. Но если все это так, то
ясно, что величайшие удовольствия и величайшие страдания коренятся в
некой порочности души и тела, а не в добродетели.
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Итак, нужно выбрать некоторые из
них и посмотреть, что за свойства побуждают нас называть их
величайшими. {46}
Протарх. Обязательно.
Сократ. Рассмотри же характер
удовольствий, присущих следующим болезням...
Протарх. Каким?
Сократ. Непристойным, которые особенно
ненавистны нашим брюзгам.
Протарх. Что же это за удовольствия?
Сократ. Например, лечение трением чесотки
и всех тех болезней, что обходятся без других лекарств. Как назовем
мы, ради богов, это состояние, когда оно приключается с нами?
Удовольствием или страданием?
Протарх. Это, по-видимому, Сократ,
какое-то смешанное зло. {B}
Сократ. Мы предложили такой пример, не
имея в виду Филеба. Но, Протарх, не рассмотрев этих удовольствий и
удовольствий, связанных с ними, мы вряд ли могли бы разрешить
вопрос, который сейчас исследуем.
Протарх. Стало быть, нужно обратиться к
удовольствиям, сродным только что названным.
Сократ. Ты имеешь в виду удовольствия,
участвующие в смешении?
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Бывают смешения телесные – в самих
{C} телах и душевные – в душе. Страдания души и тела мы в свою
очередь найдем смешанными с удовольствиями, и такая смесь называется
иногда удовольствием, иногда – страданием.
Протарх. Каким образом?
Сократ. Когда кто-нибудь при выздоровлении
или во время недуга испытывает одновременно противоположные
состояния, например, ощущая озноб, согревается, а ощущая жар,
зябнет, стремясь, как мне кажется, одно приобрести, а от другого
избавиться, то эта трудно разъединяемая, своеобразная смесь горького
со {D} сладким сначала раздражает, а затем вызывает жестокое
напряжение.
Протарх. Ты говоришь сущую правду.
Сократ. Не поровну ли в одних из этих
смесей скорбей и удовольствий и не больше ли чего-нибудь одного в
других?
Протарх. Да, конечно.
Сократ. Я говорю о тех случаях, когда
страдание превосходит удовольствие, как это бывает, например, во
время чесотки, о которой мы только что упоминали, и зуда. Когда мы
испытываем внутренний зуд и горение и трением и чесанием ничего не
достигаем, а только распространяем раздражение по поверхности кожи,
то, {E} приближая в банях наружные части к огню или к холоду и
изменяя их состояние, мы иногда доставляем внутренним частям
невыразимые удовольствия, иногда же [ощущение], противоположное тем,
которые испытывают наружные части, – это зависит от преобладания
страдания или удовольствия в их смеси; при этом мы насильственно
разъединяем смешанное и смешиваем {47} разъединенное, испытывая боль
и удовольствие сразу.
Протарх. Истинная правда.
Сократ. Когда во всей этой смеси больше
удовольствия, то примесь страдания лишь щекочет и причиняет тихий
зуд, значительно же большая доля удовольствия возбуждает, заставляет
иногда прыгать, вызывает различную окраску кожи, различные позы и
изменение дыхания и, приводя человека в совершенное исступление,
исторгает у него безумные вопли. Не правда ли?
Протарх. Да, конечно. {B}
Сократ. При этом, друг мой, он и сам
говорит, и другого убеждает, что, испытывая эти удовольствия, он как
бы умирает. И их-то он постоянно и всячески добивается тем
настойчивее, чем более он разнуздан и безумен, называет их
величайшими, а людей, преимущественно проводящих жизнь в этих
удовольствиях, причисляет к счастливейшим.
Протарх. Ты рассмотрел, Сократ, все то,
что соответствует мнению большинства людей. {C}
Сократ. Да, Протарх, я это сделал
относительно тех удовольствий, которые представляют собою смешение
внешних и внутренних состояний самого тела. Что же касается
удовольствий, при которых душа сообщает телу противоположное
состояние – страдание в противоположность удовольствию и
удовольствие в противоположность страданию, причем оба они сливаются
в одну общую смесь, – то относительно них мы уже раньше установили,
что живое существо, опустошаясь, жаждет наполнения и, поскольку
надеется получить его, радуется, поскольку же ощущает пустоту,
страдает; однако тогда мы не подтвердили этого, теперь {D} же
говорим, что во всех этих бесчисленных случаях различных состояний
души и тела образуется одна общая смесь страдания и удовольствия.
Протарх. Нельзя не признать полную
истинность твоих слов.
Сократ. Однако у нас остается еще одна
смесь страдания и удовольствия.
Протарх. Какая же именно?
Сократ. Та, которую часто воспринимает
сама душа.
Протарх. Каким же образом это происходит?
{E}
Сократ. Гнев, страх, тоску, горесть,
любовь, ревность, зависть и тому подобные чувства разве ты не
считаешь своего рода страданиями души?
Протарх. Считаю.
Сократ. А не найдем ли мы, что эти
страдания полны необычайных удовольствий? Нужно ли нам напоминать о
гневе,
который и мудрых в неистовство вводит,
Много слаще, чем мед, стекает он в грудь человека45,
{48} и об удовольствиях рыданий и тоски,
примешанных к страданиям?
Протарх. Не нужно: так именно и бывает в
действительности.
Сократ. Припомни, не это ли самое
происходит и на представлениях трагедий, когда зрители в одно и то
же время и радуются, и плачут?
Протарх. Да.
Сократ. А разве тебе неизвестно, что и в
комедиях наше душевное настроение также не что иное, как смесь
печали и удовольствия?46
Протарх. Не вполне понимаю. {B}
Сократ. И в самом деле, Протарх, тут
совсем нелегко каждый раз уловить подобное состояние.
Протарх. Я тоже думаю, что нелегко.
Сократ. Рассмотрим же это состояние тем
внимательнее, чем оно темнее, чтобы легче различить смесь страдания
и удовольствия в других случаях.
Протарх. Продолжай же.
Сократ. Назовешь ли ты недавно упомянутую
нами зависть страданием души? Или нет?
Протарх. Назову.
Сократ. А между тем завистник радуется
злоключениям ближнего.
Протарх. И даже очень. {C}
Сократ. Неведение же – зло, и мы называем
его состоянием глупости.
Протарх. Как не называть?
Сократ. Заключи же отсюда, какова природа
смешного.
Протарх. Поясни, прошу тебя.
Сократ. Вообще говоря, это порок,
получающий свое наименование от некоего свойства. Всем же вообще
порокам присуще качество, противоположное тому, о котором гласит
дельфийская надпись.
Протарх. Ты говоришь о надписи: "Познай
самого себя"47, Сократ?
Сократ. Конечно. Ведь ясно, что надпись,
гласящая: {D} "Не познай самого себя", была бы противоположна ей.
Протарх. Разумеется.
Сократ. Попытайся же, Протарх, произвести
здесь трехчастное деление.
Протарх. Как ты говоришь? Пожалуй, я
окажусь неспособным.
Сократ. Так ты думаешь, что это деление
должен произвести я сам?
Протарх. Да, и больше того – прошу тебя об
этом.
Сократ. Не должен ли каждый не знающий
себя человек быть таковым в трех отношениях?
Протарх. Каким образом?
Сократ. Во-первых, в отношении к имуществу
такие люди должны воображать себя богаче, чем они {E} есть на самом
деле.
Протарх. Да, много людей обманывает себя
таким образом.
Сократ. А еще больше, думаю я, обманывают
себя те, которые воображают себя более рослыми и красивыми и вообще
отличными от того, чем они являются в действительности, во всем, что
касается телесных свойств.
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Всего же больше, думаю я, касается
это людей, принадлежащих к третьему виду, то есть к тем, кто
погрешает в душе своей, воображая себя более добродетельными, чем
они есть на самом деле.
Протарх. Да, таких людей очень много.
Сократ. А из добродетелей не за мудрость
ли {49} более всего состязается толпа, всегда спорящая и полная
ложной, кажущейся мудрости?
Протарх. Конечно, за мудрость.
Сократ. Поэтому, кто назовет все это злом,
тот будет прав.
Протарх. Весьма даже.
Сократ. Но тут, Протарх, нужно произвести
еще одно деление – надвое, если мы хотим усмотреть в ребяческой
зависти странную смесь удовольствия и страдания. Но как, спрашиваешь
ты, произвести это деление надвое? Люди, неразумно составившие о
себе такое {B} ложное мнение, совершенно неизбежно должны, подобно
всем вообще людям, либо соответствовать своим крепости и силе, либо
нет.
Протарх. Это неизбежно.
Сократ. Поэтому и руководствуйся в своем
делении названным признаком; ты поступишь правильно, если назовешь
смешными тех из них, которые, будучи слабы и неспособны отметить за
себя, когда их осмеивают, в то же время держатся о себе ложного
мнения. Тех же, кто в силах отметить, назови страшными, {C}
гнусными, опасными; ты отдашь себе, таким образом, самый точный
отчет в том, что они собой представляют. В самом деле, неведение
сильных опасно и постыдно, так как и само оно, и всевозможные его
личины пагубны для ближних, неведение же слабых мы относим к разряду
смешных по своей природе вещей.
Протарх. Совершенно верно. Однако смесь
удовольствий и страданий во всем этом мне еще не ясна.
Сократ. Возьми сначала силу зависти.
Протарх. Продолжай. {D}
Сократ. Бывают ли несправедливые страдания
и удовольствия?
Протарх. Конечно, бывают.
Сократ. Но разве можно назвать
несправедливым или завистливым того, кто радуется злосчастью врагов?48
Протарх. Разумеется, нет.
Сократ. Ну а если кто вместо печали
испытывает радость при виде злосчастья друзей – справедлив ли такой
человек?
Протарх. Как можно!
Сократ. А не сказали ли мы, что неведение
– зло для всех?
Протарх. Правильно.
Сократ. Итак, поведя речь о друзьях ложной
{E} мудрости и ложной красоты и всего того, о чем мы сейчас
рассуждали, и указав, что все это разделяется на три вида, мы
назвали смешным все слабое и ненавистным все сильное. Что же:
повторим ли мы или нет мое недавнее утверждение, что такое свойство,
когда оно безвредно, вызывает смех, даже если оно принадлежит нашим
друзьям?
Протарх. Конечно.
Сократ. А так как оно – неведение, то не
согласились ли мы в том, что оно зло?
Протарх. Вполне согласились.
Сократ. Но радуемся ли мы или печалимся,
когда смеемся над ним?
Протарх. Ясно, что радуемся. {50}
Сократ. Не приходим ли мы, таким образом,
к выводу, что удовольствие по поводу злосчастья друзей порождается
завистью?
Протарх. Неизбежно.
Сократ. Итак, наше рассуждение гласит:
смеясь над смешными свойствами друзей, сочетая удовольствие с
завистью, мы смешиваем удовольствие со страданием. Ибо мы раньше уже
согласились, что зависть есть страдание души, смех же –
удовольствие, а в этих случаях то и другое бывает у нас
одновременно.
Протарх. Верно.
Сократ. Значит, теперь наше рассуждение
{B} указывает нам, что в плачах, а также в трагедиях, разыгрываемых
не только на сцене, но вообще во всей трагедии и комедии жизни, и в
тысяче других случаев страдание и удовольствие смешаны друг с
другом.
Протарх. Невозможно не согласиться с этим,
Сократ, хотя бы кто-либо и стал отстаивать противное.
Сократ. В качестве примеров состояний, в
которых можно обнаружить разбираемую нами теперь смесь, мы называли
гнев, тоску, гордость, страх, любовь, ревность, зависть и тому
подобные чувства. Не правда ли? {C}
Протарх. Да.
Сократ. А все только что законченное
рассуждение касалось лишь горести, зависти и гнева; разве это не
очевидно?
Протарх. Как не очевидно!
Сократ. Следовательно, остается еще многое
другое?
Протарх. Разумеется.
Сократ. Но, как ты думаешь, почему я
показал тебе эту смесь главным образом па примере комедии? Не для
того ли, чтобы удостовериться в том, что {D} смешение в страхе,
любви и в других [чувствах] показать легко? Постигнув это, я
надеюсь, ты позволишь мне не удлинять рассуждение, обращаясь еще и к
прочим упомянутым нами чувствам, но просто примешь, что тело и душа,
как отдельно друг от друга, так и взятые вместе, постоянно
испытывают смесь удовольствия и страданий. Скажи же мне теперь:
отпускаешь ли ты меня или хочешь задержать до полуночи? Впрочем,
думаю, я буду отпущен тобою, если добавлю, что во {E} всем этом я
намерен дать тебе отчет завтра; теперь же я хочу перейти к
остальному – к тому решению, которого требует Филеб.
Протарх. Прекрасно сказано, Сократ.
Рассмотри же, как тебе будет угодно, то, что у нас остается.
Сократ. Следуя естественному порядку, мы
должны после смешанных удовольствий перейти к несмешанным. {51}
Протарх. Превосходно.
Сократ. Итак, я постараюсь показать тебе
их оборотную сторону. Как я уже сказал, я не очень-то верю людям,
утверждающим, будто все удовольствия – это прекращение страданий;
однако я использую их в качестве свидетелей того, что некоторые
удовольствия лишь кажутся таковыми, не будучи ими вовсе на самом
деле, другие же, кажущиеся большими и сильными, смешаны со
страданиями и прекращением сильнейших болей при тяжелых состояниях
тела и души. {B}
Протарх. Ну а если бы кто допустил, что
некоторые [из несмешанных удовольствий] истинны, правильным было бы
такое предположение?
Сократ. Это удовольствия, вызываемые
красивыми, как говорят, красками, очертаниями, многими запахами,
звуками49 и всем тем, в чем недостаток незаметен и не
связан со страданием, а восполнение заметно и приятно.
Протарх. Почему же, Сократ, мы так
говорим?
Сократ. Разумеется, не сразу ясно то, что
я говорю; {C} постараюсь, однако, разъяснить. Под красотой очертаний
я пытаюсь теперь понимать не то, что хочет понимать под ней
большинство, то есть красоту живых существ или картин; нет, я имею в
виду прямое и круглое, в том числе, значит, поверхности и тела,
рождающиеся под токарным резцом и построяемые с помощью линеек и
угломеров, если ты меня понимаешь. В самом деле, я называю это
прекрасным не по отношению к чему-либо, как это можно сказать о
других вещах, но вечно прекрасным самим по себе, по своей природе и
возбуждающим некие особые, свойственные только ему удовольствия, не
имеющие ничего общего с {D} удовольствием от щекотания. Есть и
цвета, носящие тот же самый характер. Но понятно ли то, что я
говорю, или нет?
Протарх. Я пытаюсь понять, Сократ; однако
попытайся и ты говорить яснее.
Сократ. Я говорю о нежных и ясных звуках
голоса, поющего какую-нибудь цельную и чистую мелодию: они прекрасны
не по отношению к чему-либо другому, но сами по себе и
сопровождаются особыми, свойственными им удовольствиями.
Протарх. Да, это так.
Сократ. Род же удовольствий, доставляемых
{E} запахами, менее божествен, чем эти. А то, что к ним не
примешиваются неизбежные страдания, какого бы рода ни были и кому бы
ни доставлялись эти удовольствия, это я считаю вполне
соответствующим названным раньше удовольствиям. Так вот, если ты
схватил мою мысль, есть два вида того, что мы называем
удовольствиями.
Протарх. Понимаю.
Сократ. Присоединим к ним еще
удовольствия, получаемые от занятий науками, поскольку, как {52}
представляется, в них отсутствует жажда познания и поскольку жажда
эта изначально не связана с неприятностями.
Протарх. Да, и мне так кажется.
Сократ. Ну а что, если насытившиеся
науками впоследствии утрачивают свои знания по причине забвения,
усматриваешь ли ты в этом какую-либо неприятность?
Протарх. Эта горесть не естественна, по
рождается в размышлениях о том состоянии, когда кто-либо, лишившись
знания и чувствуя в нем потребность, {B} печалится.
Сократ. Однако теперь, любезнейший, мы
имеем дело только с естественными состояниями, не зависящими от
размышлений.
Протарх. Да, ты говоришь правду: забвение
знаний никогда не вызывает у нас печали.
Сократ. Стало быть, нужно сказать, что
удовольствия от наук не смешаны с печалью и свойственны отнюдь не
многим людям, а лишь небольшому числу.
Протарх. Именно так нужно сказать. {С}
Сократ. Значит, различив в достаточной
мере чистые удовольствия и те, которые по справедливости можно
назвать нечистыми, добавим в нашем рассуждении, что в сильных
удовольствиях отсутствует мера, а несильным, напротив, свойственна
соразмерность. Установим, что удовольствия, которые имеют большую
величину и силу и бывают такими то часто, то редко, относятся к роду
беспредельного, в большей или {D} меньшей степени проникающему тело
и душу, другие же удовольствия отнесем к числу соразмерных.
Протарх. Ты говоришь совершенно верно,
Сократ.
Сократ. Сверх того, нужно рассмотреть еще
некоторые свойства удовольствий.
Протарх. Какие?
Сократ. Что вообще следует отнести к
истине: чистое и несмешанное или же сильное, многочисленное, большое
и самодовлеющее?
Протарх. Чего ты добиваешься своим
вопросом, Сократ?
Сократ. Я забочусь, Протарх, о том, чтобы
при {E} исследовании удовольствия и знания не было упущено ничего
чистого или нечистого, содержащегося в том и другом; пусть все
чистое, явившись на суд – мой, твой и всех здесь присутствующих,
легче приведет нас к решению.
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Так вот, обо всем том, что мы
называем чистыми родами, мы будем рассуждать таким способом: выбрав
сначала один из них, подвергнем его рассмотрению. {53}
Протарх. Какой же род мы выберем?
Сократ. Сначала, если хочешь, рассмотрим
род белизны.
Протарх. Прекрасно.
Сократ. Итак, каким образом она бела и что
такое для нас ее чистота? Есть ли она самое большое и многочисленное
или же то, что свободно от всякой примеси и в чем не содержится ни
частицы другой какой-либо краски?
Протарх. Ясно, что она – самое чистое.
Сократ. Правильно. Не признаем ли мы ее,
Протарх, самой истинной и вместе с тем самой прекрасной {B}
белизной, а не тем, что встречается чаще всего и больше всего?
Протарх. Совершенно правильно.
Сократ. Следовательно, если мы скажем, что
небольшая чистая белая вещь и белее, и вместе с тем прекраснее и
истиннее большой смешанной белой вещи, то наши слова будут
совершенно правильны.
Протарх. Как нельзя более правильны.
Сократ. По-видимому, у нас не будет
надобности в большом числе таких примеров для рассуждения об
удовольствии: довольно и этого, чтобы сообразить, что всякое, даже
незначительное и редко выпадающее нам удовольствие, раз оно чисто от
страдания, приятнее, {C} истиннее и прекраснее, чем сильное и
многочисленное.
Протарх. Да, одного этого примера вполне
достаточно.
Сократ. Ну а что ты скажешь о следующем?
Разве не слышали мы об удовольствии, что оно всегда – становление и
что никакого бытия у удовольствия нет? Искусники те50,
кто пытается доказать нам это, и мы должны им за это быть
благодарны.
Протарх. Как так?
Сократ. Я рассмотрю это, задавая тебе,
дорогой Протарх, вопросы. {D}
Протарх. Говори же и спрашивай.
Сократ. Допустим, что существует два
[начала]: одно – само по себе, другое же – вечно стремящееся к
иному.
Протарх. Что же это за начала, о которых
ты говоришь?
Сократ. Одно начало по природе своей
всегда почтенно, другое же уступает ему в достоинстве.
Протарх. Скажи еще яснее.
Сократ. Мы нередко видим благородных
юношей в сопровождении их мужественных поклонников.
Протарх. Весьма часто.
Сократ. Подыщи же к этим двум другие две
вещи, подобные им, среди всех вещей, которые мы считаем {E}
существующими.
Протарх. Третий раз повторяю, Сократ,
говори яснее, что ты имеешь в виду.
Сократ. Ничего мудреного, Протарх. Я лишь
подшучиваю над нами, говоря, что одно всегда существует для другого
существующего, другое же – это то, ради чего всегда возникает
возникающее для чего-либо.
Протарх. Насилу понял, и то потому, что
слова эти были сказаны многократно.
Сократ. Быть может, дитя мое, ты поймешь и
{54} больше, по мере того как рассуждение будет подвигаться вперед.
Протарх. Я надеюсь.
Сократ. Возьмем же еще две такие вещи.
Протарх. Какие?
Сократ. Пусть одна будет становлением
всего, а другая – бытием.
Протарх. Допускаю эти два [начала] –бытие
и становление.
Сократ. Правильно. Какое же из них бывает
для какого: становление для бытия или бытие для становления?
Протарх. Ты спрашиваешь теперь, для
становления ли есть то, что оно есть, бытие?
Сократ. Видимо. {B}
Протарх. Ради богов, не спрашиваешь ли ты
меня нечто такое: "Скажи мне, Протарх, кораблестроение, по-твоему,
возникает для кораблей или же корабли для кораблестроения?" – и
прочее в том же роде?
Сократ. Да, именно это.
Протарх. Почему же, Сократ, ты не
отвечаешь сам себе?
Сократ. Почему бы и не ответить? Однако и
ты принимай участие в рассуждении.
Протарх. Хорошо. {C}
Сократ. Я утверждаю, что лекарства и
всякого рода орудия и вещества применяются ко всему ради
становления, каждое же определенное становление становится ради
определенного бытия, все же становление в целом становится ради
всего бытия.
Протарх. Это совершенно ясно.
Сократ. Следовательно, удовольствие, если
только оно – становление, необходимо должно становиться ради
какого-либо бытия.
Протарх. Как же иначе! {D}
Сократ. Стало быть, то, ради чего всегда
становится становящееся ради чего-то, относится к области блага;
становящееся же ради чего-то нужно отнести, любезнейший, к другой
области.
Протарх. Совершенно необходимо.
Сократ. Следовательно, если удовольствие
есть становление, то мы правильно поступим, отнеся его к другой
области, а не к области блага. Не так ли?
Протарх. Как нельзя более правильно.
Сократ. Стало быть, как я сказал уже в
начале этого рассуждения, мы должны быть благодарны тому, кто
говорит, что удовольствие – это становление и никакого бытия у него
нет; ясно, что он осмеёт тех, кто утверждает, что удовольствие есть
благо.
Протарх. Еще как осмеёт.
Сократ. И конечно, такой человек будет
каждый раз осмеивать и тех, кто успокаивается на {E} становлении.
Протарх. Как так? Кого ты имеешь в виду?
Сократ. Всех тех, кто, утоляя голод, жажду
и вообще все, что утоляется становлением, радуются благодаря
становлению, так как оно – удовольствие, и говорят, что они не
пожелали бы жить, не томясь жаждой, голодом и так далее и не
испытывая наступающих в результате всего этого состояний.
Протарх. Похоже на это. {55}
Сократ. Но противоположностью становления
все мы назвали бы разрушение, не так ли?
Протарх. Необходимо назвали бы.
Сократ. Стремящийся [к удовольствию]
избирает, следовательно, разрушение и становление, а не ту третью
жизнь, в которой нет ни радости, ни печали, а только разумение,
сколь возможно чистейшее.
Протарх. Да, Сократ, получается, видно,
большая нелепость, если кто-нибудь изображает нам удовольствие в
виде блага!
Сократ. Большая, особенно если мы прибавим
к сказанному еще следующее.
Протарх. Что?
Сократ. Разве не нелепо думать, что блага
и {B} красоты нет ни в телах, ни во многом другом и что они
заключены только в душе? Да и здесь все сводится к одному
удовольствию, мужество же, рассудительность, ум и другие блага,
выпадающие на долю души, не таковы. К тому же при этих условиях не
получающий удовольствия, страдающий вынужден был бы сказать, что он
дурен, когда страдает, хотя бы он был самым лучшим из. людей, а
получающий его, напротив, что, чем более он его получает, тем более
преуспевает в добродетели в это время. {C}
Протарх. Все это, Сократ, как нельзя более
нелепо.
Сократ. Пусть, однако, не кажется, будто
мы стараемся дать исчерпывающее исследование удовольствия и в то же
время всячески избегаем касаться ума и знания. "Обстучим" же все это
потщательнее, нет ли здесь где-нибудь изъяна51, пока не
обнаружим чистейшее по природе и не воспользуемся для общего решения
самыми истинными частями как ума и знания, так и удовольствия.
Протарх. Правильно. {D}
Сократ. Итак, не следует ли допустить, что
одна сторона нашего знания, обращенная на науки, – творческая,
другая же – воспитательная и образовательная? Или это не так?
Протарх. Так.
Сократ. Что касается искусств, то обсудим
сначала, не содержат ли в себе одни из них больше знания, а другие –
меньше и нужно ли одни из них считать чистейшими, другие же – менее
чистыми.
Протарх. Конечно, следует поступить именно
так.
Сократ. Мы должны, стало быть, в каждом из
них выделить руководящие части.
Протарх. Какие и каким образом? {E}
Сократ. Допустим, что кто-нибудь выделит
из всех искусств арифметику, измерительное искусство и искусство
взвешивания, – в таком случае остальное окажется, так сказать,
несущественным.
Протарх. Конечно, несущественным.
Сократ. После этого осталось бы заняться
подражанием, то есть уподоблением, упражнением ощущений с помощью
навыка, опыта и способностей к {56} угадыванию, все это многие
называют искусствами, могущими достигать совершенства благодаря
упражнению и труду.
Протарх. То, что ты говоришь, совершенно
необходимо.
Сократ. А этим полна прежде всего музыка,
строящая созвучие не на размере, но на упражнении чуткости; такова
же и вся часть музыки, относящаяся к кифаристике, потому что она
ищет меру всякой приводимой в движение струны по догадке, так что
содержит в себе много неясного, устойчивого же мало.
Протарх. Совершенно верно. {B}
Сократ. Такие же свойства мы обнаружим у
врачебного искусства, земледелия, искусства управлять кораблями и
военного искусства.
Протарх. Разумеется.
Сократ. Что же касается строительного
искусства, то, по-моему, оно пользуется многочисленными мерами и
орудиями, которые сообщают ему большую точность и ставят его выше
многих наук.
Протарх. В каких случаях?
Сократ. В кораблестроении, в постройке
жилищ и во многих других отраслях плотничьего искусства. Ибо оно
применяет отвес, токарный резец, циркуль, плотничий шнур и хитро
сделанный прибор – тиски. {C}
Протарх. Ты правильно говоришь, Сократ.
Сократ. Разделим, значит, надвое так
называемые искусства: одни в своих творениях следуют музыке и
причастны меньшей точности, другие же приближаются к строительному
искусству и более точны.
Протарх. Пусть будет так.
Сократ. Точнейшими из них будут те
искусства, которые мы только что назвали первыми.
Протарх. Ты, вероятно, имеешь в виду
арифметику и те искусства, которые ты назвал вместе с нею.
Сократ. Совершенно верно. Но не следует
ли, {D} Протарх, и эти искусства в свою очередь разделить надвое?
Как, по-твоему?
Протарх. О каких искусствах ты говоришь?
Сократ. Во-первых, об арифметике. Не
следует ли одну ее часть назвать искусством большинства, другую же –
искусством философствующих?
Протарх. На основании какого же признака
можно установить различие между двумя этими частями арифметики?
Сократ. Различие здесь немалое, Протарх.
Одни ведь подвергают счету и нарицательные единицы того, что можно
подсчитывать, например: два лагеря, два {E} быка и два самых малых
или же два величайших предмета. Другие же никогда не последуют за
ними, если только не будет допущено, что между многими тысячами
[подлежащих счету] единиц не существует никакого различия.
Протарх. Ты прекрасно изображаешь
немаловажное различие, существующее между людьми, корпящими над
числом; так что есть достаточное основание различать две арифметики.
Сократ. Ну а что ты скажешь относительно
искусства счета и измерения, применяемых при постройке домов и в
торговле, в отличие от геометрии и {57} вычислений, применяемых в
философии: нужно ли назвать то и другое одним искусством или же
допустить два?
Протарх. Следуя прежнему, я со своей
стороны подал бы голос за то, что они представляют собой два
искусства.
Сократ. Правильно. Но понимаешь ли ты,
ради чего мы сделали на этом ударение?
Протарх. Может быть, и понимаю, но я желал
бы, чтобы ты сам ответил на этот вопрос.
Сократ. Мне кажется, что наше рассуждение
пришло к этому, ища так же рьяно, как вначале, то, что {B}
соответствует удовольствиям, то есть исследуя, бывает ли какое-то
знание чище другого52, подобно тому как это обстоит с
удовольствиями.
Протарх. Да, совершенно ясно, что
рассуждение было предпринято ради этой цели.
Сократ. Итак, что же? Не было ли найдено
раньше, что одно искусство оказывается то более, то менее ясным, чем
другое?
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. А после того как мы назвали в
наших рассуждениях какое-то искусство одним именем и выразили
мнение, что оно едино, снова возникает вопрос, {C} не два ли это
искусства и не точнее ли будет отнести то, что в них ясно и чисто, к
искусству философствующих, чем к искусству нефилософствующих.
Протарх. Мне кажется, что наше рассуждение
действительно приводит к этому вопросу.
Сократ. Какой же ответ, Протарх, мы дадим
на него?
Протарх. В отношении ясности знаний мы
обнаружили, Сократ, поразительное различие.
Сократ. Тем легче будет нам ответить. Не
так ли?
Протарх. Почему же нет? Скажем, что эти
искусства сильно отличаются от прочих, и те из них, которые {D}
входят в круг занятий истинно философствующих, отличаются
необычайной точностью и истинностью в отношении мер и чисел.
Сократ. Пусть будет по-твоему; опираясь на
твои слова, мы смело дадим ответ мастерам растягивать речи.
Протарх. Какой ответ?
Сократ. Что существуют две арифметики и
два искусства измерения и что эта двойственность присуща всем другим
смежным с ними искусствам того же рода, хотя каждое из них и носит
одно и то же имя.
Протарх. В добрый час, Сократ. Дадим этот
ответ {E} мастерам, как ты их называешь.
Сократ. Итак, мы утверждаем, что эти
знания [философствующих] особенно точны?
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. По наша способность к диалектике
пристыдила бы нас, Протарх, если бы мы предпочли ей какую-либо
другую.
Протарх. Как же нам описать эту
способность? {58}
Сократ. Очевидно, как ту, которая знала бы
всякое только что упомянутое искусство, ибо, кажется мне, все, в ком
есть хоть немного ума, считают познание бытия, подлинного и вечно
тождественного по своей природе, гораздо более истинным. А ты что
думаешь? Как, Протарх, стал бы ты судить об этом?
Протарх. Я, Сократ, много раз слышал от
Горгия63, что искусство убеждать значительно отличается
от всех других искусств, так как оно всех их заставляет рабски
служить себе добровольно, а не насильно, и что {B} оно гораздо лучше
всех искусств. Мне не хотелось бы выступать ни против тебя, ни
против него.
Сократ. Ты как будто намеревался сказать:
"выступить с оружием", но, устыдившись, сложил его.
Протарх. Пусть будет так, как тебе
кажется.
Сократ. Виноват ли я, что ты неправильно
понял?
Протарх. Что именно?
Сократ. Я ведь не занимался, дорогой
Протарх, исследованием того, какое искусство или какое знание {C}
превосходит прочие своей величиной, своим достоинством и приносимой
нам пользой; нет, предмет нашего исследования теперь – искусство,
рассматривающее то, что ясно, точно и наиболее истинно, хотя бы все
это было незначительным по размерам и приносило ничтожную пользу.
Поверь: ты нисколько не досадишь Горгию, соглашаясь, что его
искусство способно приносить пользу людям; я же говорю о только что
упомянутом мною занятии, которое я имел в виду, когда утверждал по
поводу белизны, что, будучи чистой, она, даже если ее мало,
превосходит, благодаря этому истинному своему свойству, большую
массу нечистой белизны. Так вот, {D} основательно взвесив и
достаточно обсудив все это, мы смотрим теперь не на пользу и громкую
славу знаний, а на то, присуща ли нашей душе способность любить
истину и все делать ради нее. Об этой-то способности нам и предстоит
сказать, расследуя чистоту ума и разумения, действительно ли мы
должны приобретать ее или же {E} нам надо искать другую, более
сильную.
Протарх. Я внимательно слежу за тобой и
думаю, что трудно допустить, чтобы какое-либо другое знание или
искусство было больше прикосновенно к истине, чем то, которое ты
имеешь в виду.
Сократ. Не в том ли смысле нужно понимать
эти твои слова, что большинство искусств и все люди, {59} трудящиеся
над ними, пользуются прежде всего мнениями и усиленно исследуют все,
что касается мнения? А если кто и полагает, что изучает природу, то,
как ты знаешь, такой человек всю свою жизнь исследует этот вот
космос, как он возник, что он претерпевает и как творит. Признаем мы
это или нет?
Протарх. Признаем.
Сократ. Значит, такой человек затрачивает
свой труд не на вечное бытие, но на возникающее, долженствующее
возникнуть и возникшее54.
Протарх. Сущая правда.
Сократ. Вправе ли мы, однако, назвать
что-либо из {B} этого ясным в смысле точнейшей истины, коль скоро
здесь никогда не было, не будет и в настоящем нет ничего
тождественного?
Протарх. Никоим образом.
Сократ. А можем ли мы вообще получить
что-либо устойчивое относительно того, что не содержит в себе
никакой устойчивости?
Протарх. Я думаю, что это совершенно
невозможно.
Сократ. Стало быть, нет такого ума и
такого знания, которые обладали бы высшей истиной относительно
этого.
Протарх. Похоже, что нет.
Сократ. Оставим же сразу всех – тебя,
меня, Горгия и Филеба – и засвидетельствуем нашим {C} рассуждением
следующее...
Протарх. Что именно?
Сократ. Что устойчивое, чистое, истинное и
то, что мы называем беспримесным, может быть направлено либо на это,
то есть на вечно пребывающее тождественным себе и совершенно
несмешанным, либо на то, что наиболее сродно с ним; все прочее надо
назвать второстепенным и менее значительным.
Протарх. Ты говоришь сущую правду.
Сократ. Не будет ли наиболее справедливым
назвать прекрасные эти вещи прекрасными именами?
Протарх. Конечно.
Сократ. А не самые ли почтенные имена –
"ум" и {D} "разумение"?
Протарх. Да.
Сократ. Стало быть, если эти имена
правильно применены к мыслям о подлинном бытии, то их можно назвать
вполне подходящими.
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. А ведь имена, которые я предложил
обсудить в самом начале, были как раз вот эти.
Протарх. Да, Сократ.
Сократ. Хорошо. Итак, если бы кто-нибудь
сказал нам, точно творцам, о смеси разумения и удовольствия, {E} что
они лежат перед нами, как то, из чего и в чем нужно что-либо
изготовить, тот дал бы, таким образом, хорошее сравнение.
Протарх. И даже очень.
Сократ. Так не попытаться ли нам
произвести это смешение?
Протарх. Почему бы нет?
Сократ. Но не правильнее ли будет
предварительно сказать и напомнить себе следующее...
Протарх. Что именно?
Сократ. То, что мы и раньше вспоминали:
есть хорошая пословица, что дважды и трижды нужно повторять
прекрасное55. {60}
Протарх. Почему бы и нет.
Сократ. Ну так с богом! Сказанное тогда,
думается мне, было сказано вот как...
Протарх. Как?
Сократ. Филеб утверждал, что удовольствие
– правильная цель для всех живых существ и все они должны к ней
стремиться, что это – благо для всех и оба этих наименования –
"хорошее" и "приятное" – справедливо прилагаются к единой вещи одной
природы. Сократ же утверждал, что вещь эта не одна, но, согласно {B}
именам, их две и что благо и удовольствие имеют отличную друг от
друга природу и области блага более причастно разумение, чем
удовольствие. Не так ли было сказано тогда, Протарх?
Протарх. Именно так.
Сократ. Однако не были ли мы согласны в
этом и тогда, и теперь?
Протарх. В чем?
Сократ. В том, что природа блага
отличается от всего прочего. {C}
Протарх. Чем, Сократ?
Сократ. Тем, что живое существо, которому
оно во всех отношениях, всегда и вполне присуще, никогда не
нуждается ни в чем другом, но пребывает в совершенном довольстве. Не
так ли?
Протарх. Именно так.
Сократ. А не пытались ли мы в своем
рассуждении ввести порознь удовольствие и разумение в жизнь каждого
– удовольствие, не смешанное с разумением, и разумение, не
содержащее в себе ни малейшей примеси удовольствия?
Протарх. Пытались. {D}
Сократ. Но не показалось ли нам тогда, что
ни то ни другое само по себе ни для кого не достаточно?
Протарх. Как не показаться!
Сократ. Если же мы сделали тогда
какое-либо упущение, то пусть теперь кто-нибудь, возвратившись к
нашей теме, найдет более правильное решение, отнеся к одной и тон же
идее память, разумение, знание и истинное мнение и исследуя, захочет
ли кто без них какого бы то ни было бытия или становления, не говоря
уж об удовольствии, как бы велико и сильно оно ни было; захочет ли
он всего этого, если у него не будет ни истинного мнения о том, что
оно доставляет радость, пи какого бы то ни было сознания
испытываемого им состояния, {E} ни памяти об этом состоянии в
течение хотя бы самого малого времени? То же самое следует сказать и
о разумении: предпочтет ли кто-нибудь разумение без всякого, даже
самого краткого, удовольствия разумению, соединенному с некоторыми
удовольствиями, или, с другой стороны, всяческие удовольствия без
разумения удовольствию, исполненному разумности?
Протарх. Все это невозможно, Сократ, и нет
надобности так часто возвращаться к этим вопросам. {61}
Сократ. Стало быть, совершенное, для всех
желанное и всеблагое не может быть ни удовольствием, ни разумением?
Протарх. Как можно!
Сократ. Возьмем же благо либо
непосредственно, либо в виде какого-нибудь образца, чтобы можно было
знать, чему присудить вторую награду, о которой мы говорили раньше.
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Не нашли ли мы некой тропки к
благу?
Протарх. Какой?
Сократ. Ведь если мы, отыскивая
какого-нибудь человека, сначала узнаём о точном его {B}
местопребывании, это – не правда ли – очень содействует нахождению
искомого?
Протарх. Как не содействовать!
Сократ. И теперь наше рассуждение
показывает нам, как вначале, что благо нужно искать не в
беспримесной жизни, а в смешанной.
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Больше ли надежды на то, что
искомое будет яснее видно в хорошо смешанном, чем в смешанном
неладно?
Протарх. Гораздо больше.
Сократ. Так начнем же смешивать, Протарх,
вознося молитву – Дионису, Гефесту56 или другому {C}
богу, чей почетный удел это смешение.
Протарх. Отлично.
Сократ. Перед нами, точно пред
виночерпиями, текут две струи; одну из них – струю удовольствия –
можно сравнить с медом, другая – струя разумения, – отрезвляющая и
без примеси вина, походит на грубую и здоровую воду. Вот их-то и
нужно постараться смешать как можно лучше.
Протарх. Отчего же не смешать?
Сократ. Прежде всего: получили бы мы
особенно {D} хорошую смесь, если бы стали смешивать все виды
удовольствия со всеми видами разумения?
Протарх. Быть может.
Сократ. Но это небезопасно. А как смешать
безопаснее – на этот счет я, кажется, составил себе некоторое
мнение.
Протарх. Скажи, какое это мнение.
Сократ. Действительно ли мы нашли, что
одно удовольствие, как мы думаем, истиннее другого, равно как и одно
искусство точнее другого?
Протарх. Конечно, нашли.
Сократ. И знание отлично от знания,
поскольку одно направлено па возникающее и погибающее, другое же на
то, что не возникает и не погибает, но вечно {E} пребывает
тождественным и неизменным. Имея в виду истину, мы сочли это
последнее знание более подлинным, чем первое.
Протарх. И правильно сочли.
Сократ. Итак, если мы смешаем сначала
самые истинные части того и другого, то увидим ли, что этой смеси
достаточно, чтобы доставить нам самую желанную жизнь, или же мы
будем нуждаться еще в чем-либо? {62}
Протарх. Мне по крайней мере кажется, что
нужно произвести указанное тобой смешение.
Сократ. Возьмем в таком случае человека,
разумеющего, что такое справедливость сама по себе, и речь которого
соответствует его мысли; пусть он таким же образом мыслит обо всем
вообще существующем.
Протарх. Пусть будет так.
Сократ. Достигнет ли он достаточного
знания, имея понятие относительно круга и самой божественной сферы,
человеческой же нашей сферы и кругов не ведая, {B} но пользуясь при
постройке домов и в других искусствах правилом и циркулем?
Протарх. Мы окажемся, Сократ, в смешном
положении, если будем иметь дело только с божественными знаниями.
Сократ. Что ты говоришь? Неужели
необходимо привнести и примешать сюда ненадежное и нечистое
искусство ложного правила и ложного круга?
Протарх. Необходимо, если кто из нас на
самом деле хочет отыскать путь к себе домой. {C}
Сократ. Неужели и музыку придется взять,
которая, как мы немного раньше говорили, построена на угадывании и
подражании и которой недостает чистоты?
Протарх. Мне кажется, она необходима, если
только мы хотим, чтобы наша жизнь хоть сколько-нибудь походила на
жизнь.
Сократ. Ты, видно, хочешь, чтобы я, как
толкаемый и теснимый толпой привратник, уступил и, распахнув ворота,
позволил всем знаниям вливаться в них и чистому перемешиваться с
недостаточно чистым? {D}
Протарх. Не понимаю, Сократ, какой вред
будет нам, если, обладая главными знаниями, мы примем также все
прочие?
Сократ. Значит, нужно пустить их все
стекать в водоем поэтической долины Гомера?57
Протарх. Да, конечно.
Сократ. Ну пусть текут! Однако теперь
нужно возвратиться к источнику удовольствия. В самом деле, нам не
удалось смешать знания, как мы задумали, то есть вводя в смесь
сначала лишь части истинных знаний, так как, любя все знания, мы все
их пустили в одно и то {E} же место, и притом раньше удовольствий.
Протарх. Сущая правда.
Сократ. Теперь пора нам столковаться
относительно удовольствий: следует ли и их пускать все вместе, или
же в этом случае мы также должны позволить пройти сначала тем из
них, которые истинны?
Протарх. Безопасности ради гораздо лучше
сначала впустить истинные.
Сократ. Хорошо, впустим их. Что же затем?
Не примешать ли сюда еще и некоторые удовольствия, если они окажутся
необходимыми, как это мы делали по отношению к знаниям?
Протарх. Как же иначе? Необходимые уж само
собою.
Сократ. Так как знание всех искусств в
течение {63} всей жизни оказалось безвредным и даже полезным, то мы
говорим теперь то же самое об удовольствиях: если для всех нас будет
полезно и нисколько не вредно получать их всю жизнь, то нужно их все
смешать.
Протарх. Что же, однако, мы скажем
относительно их? И как мы поступим?
Сократ. Не к нам, Протарх, следует
обращаться с этим вопросом, но к самим удовольствиям и знаниям и у
них самих выпытывать это друг о друге. {B}
Протарх. Что именно?
Сократ. "О милые! Как бы ни называть вас –
Удовольствиями или каким-то другим именем – предпочитаете ли вы жить
совместно со всяческим разумением или отдельно от него?" Думаю, что
на это Удовольствия необходимо ответили бы следующее...
Протарх. Что?
Сократ. "Согласно сказанному раньше,
отдельный и одинокий несмешанный род и не очень возможен, и
бесполезен. Мы считаем, что из всех родов, если сравнивать их друг с
другом, лучшим для {C} сосуществования с нами будет род
совершеннейшего познания всех вещей и каждой из наших способностей в
особенности".
Протарх. "Вы прекрасно ответили сейчас", –
скажем мы на это.
Сократ. Правильно. После этого нам
остается обратиться с вопросом к Разумению и Уму: "Нуждаетесь ли вы
в смешении с удовольствиями?" В ответ на этот вопрос Ум и Разумение,
вероятно, скажут: "С какими?"
Протарх. Возможно, они так скажут. {D}
Сократ. Наши слова после этого будут
таковы: "Удовлетворитесь ли вы истинными удовольствиями, или же вам
нужна еще связь с величайшими и сильнейшими?" – "Как так, Сократ? –
возможно, ответят они. – Ведь эти удовольствия доставляют нам тысячи
затруднений, смущая своим неистовством души, в которых мы обитаем; с
самого начала они не дают возникнуть {E} нам самим, а рожденных нами
детей большей частью совершенно губят, внушая нам, по нашей
беспечности, забвение о них. Удовольствия же, названные тобой
истинными и чистыми, считай почти что нашими родственниками, да,
кроме того, присоедини к ним удовольствия, вызываемые здоровьем,
рассудительностью и любой добродетелью и всюду следующие за
последней, словно спутники за богиней. Напротив, что касается
удовольствий, постоянно сопровождающих неразумие и прочие пороки, то
примешивать их к уму было бы, конечно, величайшей нелепостью со
стороны того, кто желает получить {64} самую прекрасную и устойчивую
смесь и пытается узнать по ней, что такое естественное благо в
человеке и во Вселенной и какую идею нужно угадать в этой смеси".
Разве не разумно и не в согласии со своей природой отвечает этими
словами ум за себя, за память и за правильное мнение?58
Протарх. Совершенно разумно.
Сократ. Однако вот что еще необходимо и
без чего ничто никогда не могло бы возникнуть... {B}
Протарх. Что именно?
Сократ. К чему мы не примешиваем истину,
то никогда не может на самом деле возникнуть, а возникнув,
существовать.
Протарх. Да и как оно могло бы?
Сократ. Никак. Но может быть, в этой смеси
недостает еще чего-либо? Я обращаюсь к тебе и Филебу. Мне же
теперешнее рассуждение кажется совершенным, точно некий бесплотный
космос, прекрасно властвующий над одушевленным телом.
Протарх. Будь уверен, Сократ, что и мне
так кажется. {C}
Сократ. Стало быть, если бы мы теперь
сказали, что уже стоим в преддверии обители блага, то наши слова
были бы в некотором роде правильны.
Протарх. Мне так кажется.
Сократ. Что же в этой смеси покажется нам
самым драгоценным и вместе с тем главной причиной того, что такое
состояние всех привлекает? Выяснив это, мы затем рассмотрим, чему
названная причина в целом более сродна и более свойственна –
удовольствию или уму.
Протарх. Правильно; это будет весьма
полезно для {D} решения.
Сократ. Но ведь нетрудно увидеть причину
всякого смешения, вследствие которой смесь либо оказывается самой
ценной, либо не стоит решительно ничего.
Протарх. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Да ведь это известно каждому.
Протарх. Что именно?
Сократ. Всякая смесь, если она ни в какой
степени не причастна мере и соразмерности, неизбежно губит и свои
составные части, и прежде всего самое себя. Ибо при таких условиях
это не смесь, но поистине {E} какая-то беспорядочная масса, всегда
приносящая беду ее обладателям.
Протарх. Совершенно верно.
Сократ. Вот теперь сила блага перенеслась
у нас в природу прекрасного, ибо умеренность и соразмерность всюду
становятся красотой и добродетелью.
Протарх. Без сомнения.
Сократ. Но мы сказали, что к соединению их
примешана также истина.
Протарх. Разумеется.
Сократ. Итак, если мы не в состоянии
уловить благо59 одной идеей, то поймаем его тремя –
красотой, {65} соразмерностью и истиной; сложив их как бы воедино,
мы скажем, что это и есть действительная причина того, что
содержится в смеси, и благодаря ее благости самая смесь становится
благом.
Протарх. Это как нельзя более верно.
Сократ. Стало быть, Протарх, теперь всякий
из нас может быть сведущим судьей относительно удовольствия и
разумения: которое из них более сродно высшему благу и что
драгоценнее у людей и у богов. {B}
Протарх. Видимо, так, хотя лучше
рассмотреть это путем рассуждения.
Сократ. Будем же судить об отношении трех
[названных начал] к удовольствию и уму, беря их порознь. Ибо нужно
посмотреть, к удовольствию или к уму мы отнесем каждое из них как
более сродное.
Протарх. Ты имеешь в виду красоту, истину
и меру?
Сократ. Да. Прежде всего возьми, Протарх,
истину. Взяв ее и присмотревшись к трем [началам] – {C} уму, истине
и удовольствию, выжди подольше и затем отвечай самому себе, что
более сродно истине – удовольствие или ум?
Протарх. К чему тут время? Думаю, что
между ними – большое различие. Ведь, как говорят, ничему так не
присуща хвастливость, как удовольствию, а в любовных наслаждениях,
которые кажутся самыми сильными, боги прощают даже
клятвопреступление, так как наслаждения, словно дети, лишены всяких
{D} признаков ума. Ум же либо тождествен с истиной, либо всего более
ей подобен и близок.
Сократ. Вслед за этим рассмотри таким же
образом умеренность: удовольствие ли обладает ею в большей степени,
чем разумение, или разумение в большей степени, чем удовольствие?
Протарх. И эту предложенную тобой задачу
решить нетрудно. Я думаю, в целом мире нельзя найти ничего столь
неумеренного по природе, как удовольствие и ликование, и. ничего
столь проникнутого мерой, как ум и знание. {E}
Сократ. Прекрасно сказано. Но упомяни еще
и о третьем: в большей ли степени причастен наш ум красоте, чем род
удовольствия, – так что он прекраснее последнего, или же наоборот?
Протарх. Что касается разумения и ума,
Сократ, то никто никогда ни наяву, ни во сне не видел и не думал
никоим образом, что ум был, есть или будет безобразным.
Сократ. Правильно.
Протарх. Что же касается удовольствий, и
притом, пожалуй, величайших, то, когда мы видим кого-либо им
предающегося и подмечаем в них либо нечто {66} смешное, либо в
высшей степени безобразное, мы и сами стыдимся и стараемся
отвернуться, предоставляя все это ночи, как то, что не должно видеть
свету.
Сократ. Стало быть, ты, Протарх, будешь
всячески утверждать, и через вестников и лично обращаясь к
присутствующим, что удовольствие не есть ни первое достояние, ни
даже второе, но что на первом месте как бы стоит все относящееся к
мере, умеренности и своевременности и все то, что, подобно этому,
принадлежит вечности.
Протарх. Из сказанного сейчас это
представляется очевидным.
Сократ. Второе место занимают
соответствующее, {B} прекрасное, совершенное, самодовлеющее и все
то, что относится к этому роду.
Протарх. Похоже на то.
Сократ. Поставив же на третье место,
согласно моей догадке, ум и разумение, ты, я думаю, не очень
уклонишься от истины.
Протарх. Пожалуй.
Сократ. Ты не ошибешься также, отведя
четвертое место сверх только что названных трех тому, что было
признано нами свойствами самой души, – знаниям, искусствам и так
называемым правильным мнениям, {C} коль скоро все это более
родственно благу, чем удовольствие. Не правда ли?
Протарх. Может быть.
Сократ. Не поставить ли на пятом месте те
удовольствия, которые мы определили как беспечальные и назвали
чистыми удовольствиями самой души, сопровождающими в одних случаях
знания, а в других – ощущения?
Протарх. Пожалуй.
Сократ. "На шестом же колене60,
– говорит Орфей, – прервите песенный строй". По-видимому, и наше
рассуждение прерывается на шестом выводе. После этого нам остается
лишь увенчать сказанное {D} заключение61.
Протарх. Да, это следует сделать.
Сократ. Итак, третья чаша – богу-хранителю62.
Давайте вновь пересмотрим наше рассуждение и подкрепим его доводами.
Протарх. Какое рассуждение?
Сократ. Филеб утверждал, что удовольствие
есть полное и совершенное благо.
Протарх. Ты, Сократ, сказал только что:
"третья", разумея, видно, что нужно еще раз обозреть наше
рассуждение с самого начала.
Сократ. Да. Выслушаем же следующее.
Предвидя {E} все то, что нами теперь рассмотрено, и досадуя на
довод, приводимый не только Филебом, но часто и многими другими, я
сказал, что в человеческой жизни ум гораздо лучше и превосходнее,
чем удовольствие.
Протарх. Это было.
Сократ. Подозревая при этом, что
существует много другого в таком же роде, я сказал, что, если
обнаружится нечто лучшее, чем ум и удовольствие, я буду сражаться за
второе место для ума, против удовольствия, и это последнее лишится
даже второго места. {67}
Протарх. Да, ты говорил это.
Сократ. Но потом наиболее
удовлетворительным оказалось то, что ни одно ни другое не
удовлетворительно.
Протарх. Сущая правда.
Сократ. Не были ли в тогдашнем рассуждении
совершенно отброшены и ум, и удовольствие как лишенные
самодовлеющего значения, а также достаточности и совершенства, ибо
ни то ни другое не оказалось благом?
Протарх. Вполне правильно.
Сократ. Когда же обнаружилось иное, третье
[начало], лучшее каждого из упомянутых двух, ум оказался бесконечно
более близок и сроден по своей природе с победившей его идеей, чем
удовольствие.
Протарх. Без сомнения.
Сократ. Таким образом, согласно приговору,
вынесенному теперешним рассуждением, способность к удовольствиям
должна занимать пятое место.
Протарх. По-видимому. {B}
Сократ. Первое же место ей ни в каком
случае не принадлежит, хотя бы это утверждали все быки, лошади и
прочие животные на том основании, что сами они гоняются за
удовольствиями. Веря им, как гадатели верят птицам, большинство
считает удовольствия лучшим, что есть в жизни, и готово скорее
руководствоваться скотскими похотями, чем страстью к вещаниям
философской Музы.
Протарх. Мы все теперь согласны, Сократ,
что ты говоришь совершенную истину.
Сократ. Значит, вы отпускаете меня?
Протарх. Осталось еще немногое, Сократ, и
ты, конечно, не уйдешь отсюда раньше нас. А я напомню тебе, что еще
остается.
