"РАННИЕ ДИАЛОГИ ПЛАТОНА И СОЧИНЕНИЯ ПЛАТОНОВСКОЙ ШКОЛЫ."
(изд."Мысль". Философское Наследие. Том 98.)    

   Eвтидем. 
      (окончание)

— Ну и что же?

— Именно этому искусству, подумали мы, и военное
дело, и другие искусства передоверяют руководить тем,
что сами они создают,— единственному знающему, как
всем этим пользоваться. Нам показалось очевидным,
что это именно то, чего мы искали; как раз это искусство,
думалось нам, причина правильной деятельности в госу-
дарстве, и именно оно, как говорится в ямбах Эсхила, d
единственное стоит у государственного кормила, всем
управляя и повелевая всем творить одну пользу ³⁹.

Критон. Но разве не верно показалось вам это, Сократ?

Сократ. Ты рассудишь сам, Критон, если соблаговолишь послушать меня. После того, что было достигнуто нами ранее, мы снова принялись за рассмотрение примерно так: «Ну а царское искусство, руководящее всем, само-то оно что-нибудь для нас производит? Или ничего?— Несомненно,— сказали мы друг другу,—производит». Разве ты не был бы того же мнения, Критон?

Критон. Конечно, был бы.

С о к р а т. А что бы ты назвал в качестве его произведения? Ответь, например: если бы я спросил тебя, что производит врачебное искусство, руководящее всем, чем оно руководит, разве ты не назвал бы здоровье?

К р и т о н. Да, разумеется.

Сократ. Ну а ваше искусство — земледелие,  руководя всем тем, чем оно руководит, что именно производит? Разве ты не скажешь, что оно добывает для нас из земли пищу?

К р и т о н. Да, скажу.

Сократ. Ну а царское искусство, руководя всем, чем оно руководит, что производит? Не приводит ли тебя этот вопрос в некоторое смущение?

К р и т о н. Да, клянусь Зевсом, Сократ.

Сократ. Точно так же и нас, Критон. Но ведь, насколько ты знаешь, если оно — то самое, какое мы ищем, оно должно приносить пользу.

Критон. Несомненно.

Сократ. Не должно ли оно доставлять нам некое
благо?

Критон. Непременно, Сократ.

Сократ. Благо, которое, как мы согласились с Клинием, должно быть не чем иным, как неким знанием.

Критон. Да, ты это говорил.

Сократ. Но другие дела, которые кто-то мог бы счесть задачей государственного искусства,— их ведь множество: например, делать граждан богатыми, свободными и умиротворенными — все это оказалось ни благом, ни злом. Искусство это должно делать нас мудрыми и передавать нам знание, коль скоро оно хочет быть с полезным и делать людей счастливыми.

Критон. Да, так. И вы тогда на этом и сошлись, как следует из твоего рассказа.

Сократ. Значит, царское искусство делает людей мудрыми и достойными?

Критон. А что этому мешает, Сократ?

Сократ. Но всех ли и во всем делает оно достойными? И может ли оно передать всякое знание — и сапожничье, и плотничье, и любое другое?

Критон. Нет, Сократ, этого я не думаю.
Сократ. Ну а какое же знание может оно передать?
d И какую мы извлечем из этого знания пользу? Ведь оно
не должно быть творцом ни одного из тех дел, что не
плохи и не хороши, и не должно передавать никакого
иного знания, кроме себя самого. Так давай же опреде
лим, что это за знание и какую мы могли бы извлечь из
него пользу. Может, если тебе угодно, Критон, скажем,
что это то знание, с помощью которого мы сделаем дру-
гих достойными людьми?

Критон. Да, несомненно.

Сократ. А в чем они будут у нас достойными и
полезными? Быть может, они сделают такими других?
А те, другие, еще других? А в каком именно отношении
они достойные люди, это нам никак не становится ясным, е
потому что названные нами дела мы отнесли к государ-
ственному искусству, но все, что мы сказали, весьма на-
поминает пословицу «Коринф — сын Зевса» ⁴⁰, и нам
снова недостает стольких же слов и даже гораздо боль-
шего их числа, для того чтобы узнать, какое именно
знание сделает нас счастливыми.

Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, в ужасном
оказались вы тупике!

Сократ. Вот я и сам, Критон, когда попал в это
трудное положение, на все лады стал молить обоих
наших гостей, словно они Диоскуры ⁴¹, призывая их
спасти нас — меня и мальчика — от этой лавины слов и,
отнесясь к этому с полной ответственностью, совер-
шенно серьезно нам показать, что это за наука, изучая
которую мы бы достойно прожили оставшуюся часть
жизни.

Критон. Ну и как? Пожелал вам это показать Евтидем?

Сократ. Как же иначе! И повел он, мой друг, весьма высокомерно такую речь:

— Должен ли я научить тебя, Сократ, знанию, относительно коего вы давно недоумеваете, или же показать,что ты им уже обладаешь?

— Блаженный ты человек!— отвечал я.— И это в твоих силах?

— Несомненно,— подтвердил он.

— Покажи же, во имя Зевса,— попросил я,— что я им уже обладаю: ведь это гораздо легче для меня, чем учиться в преклонном возрасте.

— Отвечай же мне,— сказал он,— есть ли что-нибудь, что ты знаешь?

— Конечно,— отвечал я,— я знаю многие вещи, но малозначительные.

— Этого достаточно,— говорит он.— А считаешь ли ты возможным, чтобы какое-либо существо не было тем, что оно есть?

с    — Нет, клянусь Зевсом!

— Ну а ты ведь,— молвил он,— что-то знаешь?

— Да,— подтвердил я еще раз.

— Значит, коль скоро ты знаешь, ты человек знающий?

— Да, знающий то, что я знаю.

— Это не имеет значения: коль скоро ты человек знающий, разве ты не должен в силу необходимости знать всё?

— Нет, клянусь Зевсом,— отвечал я,— ведь многого я не знаю.

— Но если ты чего-то не знаешь, ты будешь человеком незнающим.

— Не знающим лишь то, что мне неизвестно,—отвечал я.

— Но не делает ли это тебя менее знающим? А не давно ты сказал, что ты знающий. И таким образом ты, как таковой, одновременно и существуешь и не существуешь в одном и том же отношении.

— Что ж, Евтидем,— возразил я,— ты, как говорится, за словом в карман не лезешь. Но как же это поможет мне найти то знание, которое мы ищем? Быть может, я найду его в том смысле, что невозможно быть и не быть одним и тем же, и если я знаю что-либо одно,
то тем самым я знаю все: ведь не могу же я быть одновременно и знающим и незнающим,— а коль скоро я знаю все, значит, я обладаю и тем самым знанием? Вот, значит, что ты утверждаешь, и в этом-то и состоит твоя мудрость?
е    — Ты сам себя уличил, Сократ,— отвечал он.

— Ас тобой, Евтидем,— спросил я,— разве не случалось чего-либо подобного? Я-то ведь все стерпел бы вместе с тобой и с задушевным другом моим Дионисодором и не очень бы возмущался. Скажи мне: с обоими вами разве не бывало, что одно из сущего вы знали,другое же — нет?

— Никогда, Сократ, не бывало,— отвечал Дионисодор.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.— Быть может, вы ничего не знаете?

— Как бы не так!— отозвался он.
    — Значит, вы всё знаете, коль скоро знаете что-либо?

— Всё,— отвечал он.— И ты так же, если знаешь что-либо одно, знаешь всё.

— Великий Зевс!— воскликнул я.— О каком чуде ты говоришь и сколь великое возвещаешь благо! Так и другие люди либо всё знают, либо ничего?

— Конечно. Ведь невозможно, чтобы одно они знали, а другое нет и одновременно были бы знающими и незнающими.

— Ну а все-таки?— переспросил я.

— Все,— отвечал он,— знают всё, если они знают что-либо одно.

— Но ради богов, Дионисодор,— взмолился я,— теперь-то мне ясно, что вы говорите серьезно (еле-еле удалось мне от вас этого добиться!); итак, вы в самом деле знаете всё — и плотничье ремесло, и сапожничье?

— Конечно,— отвечал он.

— И накладывать швы из жил вы умеете?

— И тачать сапоги, клянусь Зевсом,— отвечал он.

— Ну а такие вещи — например, сосчитать, сколько звезд в небе или песка на дне морском?

— Разумеется,— подтвердил он.— Или ты думаешь, что мы в этом не признаемся?
Тут Ктесипп не выдержал.

— Ради Зевса, Дионисодор,— сказал он,— дайте мне с такое доказательство этих слов, чтобы я поверил в их истинность.

— Какое же мне дать доказательство?— возразил Дионисодор.

— А вот: знаешь ли ты, сколько зубов у Евтидема, а Евтидем — сколько их у тебя?

— Не довольно ли тебе знать,— отвечал Дионисодор,— что нам известно решительно все.··

— Нет, не довольно; скажите нам лишь это одно и докажите, что вы говорите правду. И если каждый из вас скажет, сколько у другого зубов, и после того, как мы сосчитаем, вы окажетесь знатоками, мы поверим вам и во всем остальном.

Почувствовав насмешку, они не уступили в этом Ктесиппу, ограничившись утверждением, что знают все вещи, о которых он спрашивал их в отдельности. А Ктесипп кончил тем, что совершенно откровенно стал спрашивать их обо всем на свете, вплоть до вещей уж совсем непристойных,— знают ли они их; те же два храбреца шли напролом, утверждая, что знают,— ни дать ни взять
кабаны, прущие прямо на нож, так что я и сам, Критон, побуждаемый недоверием, в конце концов спросил, умеет ли Дионисодор плясать.

А он:

e    — Ну конечно, умею,—говорит.

— Но уж само собой,— возразил я,— ты не можешь кувыркаться на остриях мечей и вертеться колесом — в твоем-то возрасте! Ведь не столь далеко зашел ты в своей премудрости.

— Нет ничего,— отвечал он,— чего бы мы не умели.

— Но,— спросил я,— вы только теперь всё знаете или вам всегда всё было известно?

— Всегда,— отвечал он.

— И когда детьми были, и даже новорожденными, вы тоже всё знали?

Оба в один голос подтвердили это.

— Но нам это кажется невероятным.
А Евтидем в ответ:

    — Тебе это кажется невероятным, Сократ?

— Всё, за исключением того, что вы, на мой взгляд,
мудрецы.

— Но если ты пожелаешь мне отвечать,— сказал он,— я покажу, что и тебе свойственно признаваться во всех этих чудесах.

— Да я с радостью приму такое доказательство. Если я сам не знал, что мудр, ты же докажешь, что я все знаю и знал всегда, выпадет ли за всю мою жизнь более счастливый случай?
b    — Отвечай же,— сказал он.

— Спрашивай, я буду отвечать.

— Итак, Сократ,— начал он,— ты знаешь что-либо
или нет?

— Знаю, конечно.

— А знающим ты являешься благодаря тому, чем ты познаёшь, или по какой-то другой причине?

— Благодаря тому, чем я познаю. Ведь, полагаю, ты имеешь в виду душу? Или же нет?

— И тебе не стыдно, Сократ? На вопрос ты отвечаешь вопросом!

— Хорошо,— возразил я,— но как же мне поступать? Я буду делать так, как ты мне велишь. Когда я не понимаю, что ты от меня хочешь, ты все же велишь мне отвечать, не переспрашивая тебя?

с    — Да ведь что-то ты усваиваешь,— сказал он,— из того, что я говорю?

— Да, конечно,— отвечал я.

— Так на то и отвечай, что ты усвоил.

— Как же так?— возразил я.— Если ты, спрашивая, имеешь в виду одно, я же восприму это по-другому и соответствующим образом стану тебе отвечать, тебя удовлетворит такой несуразный ответ?

— Меня-то да,— сказал он,— тебя же, я думаю, нет.

— Так не стану же я, Зевс свидетель, отвечать,— возразил я,— пока все в точности не пойму.

— Ты никогда не отвечаешь, хоть и прекрасно все понимаешь, потому что ты болтун и донельзя отсталый человек!

И я понял, что он зол на меня за то, что я расчленяю выражения, в то время как он хотел поймать меня в словесные силки. Тут я вспомнил о Конне ⁴²: он ведь тоже сердится на меня всякий раз, как я ему не уступаю, и перестает заботиться обо мне, словно я какой-то тупица. А так как я задумал поступить в обучение и к Евтидему, то порешил, что необходимо ему уступить, дабы он не отказал мне, сочтя меня бестолковым учеником. Итак, я сказал:

— Пусть будет по-твоему, Евтидем, если ты того хочешь. Ты ведь во всех отношениях умеешь рассуждать лучше, чем я, человек простой и неискусный. Спрашивай же сначала.

— Отвечай же,— начал он,— сызнова: познаешь ли ты чем-либо то, что ты познаешь, или нет?

— Разумеется, познаю,— отвечал я,— а именно душою.

— Ты опять,— сказал он,— предвосхищаешь вопрос! Я ведь не спрашиваю тебя, чем именно ты познаешь, а лишь познаешь ли чем-то.

— Снова,— говорю,— по неотесанности я ответил больше должного. Но прости мне это: теперь-то уж я отвечу просто, что познаю чем-то то, что я познаю.

— А всегда ли,— спросил он,— ты познаешь одним и тем же или то одним, то другим?

— Всегда,— говорю,— когда я познаю, то одним и тем же.

— Да перестанешь ли ты вставлять лишнее?!—вскричал он.

— Но как бы нас не подвело это «всегда».

— Если это и подведет кого-либо,— сказал он,— то не нас, а только тебя! Но отвечай: всегда ли ты познаешь одним и тем же?

— Всегда,— отвечал я,— если уж нужно исключить это «когда».

— Значит, ты всегда познаешь одним и тем же. А познавая всегда, ты одно познаешь тем, чем познаешь, а другое — другим или все познаешь одним и тем же?

— Одним и тем же,— отвечал я,— познаю в целом все то, что я познаю.

— Вот-вот!— воскликнул он.— Опять такая же вставка!

— Ну, хорошо,— отозвался я,— я исключу «то, что я познаю».

— Да не исключай ты ничего,— сказал он,— ведь с я ничего от тебя не требую! Но отвечай мне: можешь ли ты познавать «все в целом», если не познаешь всего?

— Это было бы дивом!— возразил я. А он в ответ:

— Теперь можешь вставлять все, что хочешь: ведь ты признался, что знаешь все.

— Что ж,— говорю,— если «то, что я познаю» не имеет никакого значения, значит, я знаю все.

— Итак, ты признал, кроме того, что всегда познаешь одним и тем же то, что ты познаешь,— когда бы ты ни познавал и что бы тебе ни было угодно: ведь ты согласился, что всегда познаешь и вместе с тем — всё. Значит, d ясно, что и будучи ребенком ты все знал, и при рождении, и при зачатии, а также и раньше, чем ты явился на свет, раньше возникновения неба и земли ты знал все
в целом, коль скоро ты всегда знал. И, клянусь Зевсом,—воскликнул он,— ты всегда будешь всё знать, если я того захочу!

— Так захоти этого, высокочтимый Евтидем,— попросил я,— коль скоро ты молвишь правду. Но я не вполне поверю в эту твою возможность, если только тебе не подсобит в этом присутствующий здесь Дионисодор, твой брат. В этом случае ты, быть может, и покажешься
е на это способным. Скажите же мне оба,— продолжал я,— вот что (во всем прочем я не смогу с вами, людьми столь диковинной мудрости, спорить и утверждать, будто я не все знаю, в то время как вы говорите противное) : смогу ли я настаивать, Евтидем, будто я знаю, что достойные люди несправедливы? Скажи же, знаю я это или не знаю?

— Конечно, ты это знаешь,— отвечал он.

— Что именно я знаю?— спросил я.

   — Что достойные люди не несправедливы.

    — Разумеется, я это давным-давно знаю. Но спрашиваю я не об этом, а о том, откуда я взял, что достойные люди — несправедливы?

— Ниоткуда,— ответствовал Дионисодор. 

      — Значит, я этого не знаю,— заключил я.

— Ты разрушаешь все рассуждение,— обратился Евтидем к Дионисодору. — Ведь окажется у нас, что он чего-то не знает, и выйдет, что он одновременно и знающий и незнающий.

Дионисодор покраснел.

— Но ты-то что при этом думаешь, Евтидем?— спросил я.— Не кажется ли тебе, что прав твой брат — он, всеведущий?                                      

— Ведь я — брат Евтидема,— живо подхватил Дионисодор.
А я на это:

— Брось это, милейший, пока Евтидем не покажет мне, что я знаю, будто достойные люди — несправедливы, и не мешай этому моему познанию.

— Ты увиливаешь, Сократ,— возразил Дионисодор, - И не желаешь отвечать.

— Естественно, — сказал я. — Ведь я слабее каждого
из вас, так не могу я не бежать от вас обоих! Мне ведь с
далеко до Геракла, а и он не был в силах сражаться
с гидрой — настоящей софисткой, которая, когда сни-
мали одну голову с ее рассуждения, выпускала вместо
нее, пользуясь своей мудростью, много новых,— а также
с неким раком, другим софистом, недавно приплывшим,
как мне кажется, прямо из моря: поскольку этот рак
досаждал ему своими речами и укусами слева, он по-
звал на помощь своего племянника Иолая, и тот ему
крепко помог. Мой же Иолай [Патрокл], если придет,
только испортит дело.

— Отвечай же,— вставил тут Дионисодор,— раз уж
ты сам затянул эту песню: был ли Иолай больше Герак-
ловым племянником, чем твоим?

— Да уж самое лучшее для меня, Дионисодор,—
возразил я,— ответить тебе! Ты ведь не оставишь свои
вопросы,— я почти в этом уверен,— и будешь сердиться
и мне мешать, не желая, чтобы Евтидем научил меня той
премудрости.

— Так отвечай же,— настаивал он.

— Итак, я отвечаю, что Иолай был племянником
Геракла; моим же, как мне кажется, не был ни в коей
мере. Ведь отцом его не был мой брат Патрокл, но был е
Ификл, близкий ему по имени брат Геракла.

— А Патрокл,— спросил он,— твой брат?

— Разумеется,— отвечал я,— но по матери, не по
отцу.

— Значит, он и брат тебе и не брат.

— Не со стороны отца, милейший,— отвечал я.—
Его отцом был Хэредем, моим же — Софрониск.

— Отцом-то был,— говорит он,— и Софрониск и
Хэредем?

— Конечно,— отвечаю,— Софрониск — моим, Хэ-
редем — его.

  — Значит,— говорит он,— Хэредем отличается от
отца?

— От моего,— отвечаю.

— Следовательно, он был отцом, отличным от отца?
Или же ты подобен камню?

— Боюсь,— отвечал я,— как бы по твоей милости
я и в самом деле не показался камнем. Себе же я таким
не кажусь.

— Значит, ты отличаешься от камня?

— Конечно, отличаюсь.

— То есть, отличаясь от камня, ты сам — не камень?
И, отличаясь от золота, ты сам — не золото?

— Это так.

— Значит, и Хэредем, отличаясь от отца, сам не
может быть отцом.

— Похоже, что он и впрямь не отец,— отвечал я.
    — Если же, с другой стороны,— подхватил тут
Евтидем,— Хэредем — отец, то Софрониск, отличаясь
от отца, не является отцом, и у тебя, Сократ, нет
отца.

Тут вмешался Ктесипп.

— А разве с вашим отцом,— сказал он,— не произо-
шло того же самого? Ведь он отличен от моего отца?

— Вовсе нет,— отвечал Евтидем.

— Значит, он с моим отцом — одно и то же?

— Да, одно и то же.

 — Я бы с этим не согласился. Но, Евтидем, мне ли он
только отец или и прочим людям?

— И прочим людям также,— отвечал тот.— Или ты
думаешь, что один и тот же человек, будучи отцом,
может не быть отцом?

— Я и в самом деле хотел бы так думать,— отвечал
Ктесипп.

— Как же так?— возразил Евтидем.— То, что
является золотом, будет не золотом? Или тот, кто есть
человек, не будет человеком?

— Да нет же, Евтидем,— отвечал Ктесипп.— Как
говорится, не громозди на заплату заплату ⁴⁹. Ведь чуд
ные вещи ты говоришь — будто твой отец также отец
всем людям.

— Но это верно,— говорит тот.

— А только ли людям,— спросил Ктесипп,— или
также лошадям и всем прочим животным?

— Всем животным,— отвечал тот.

— И мать твоя — мать всем животным?          

— И мать.

— И морским ежам,— спросил Ктесипп,— она
также мать?

— Да, и твоя мать — тоже.

— И значит, ты — брат телят, щенят и поросят?

— И ты тоже.

— А вдобавок отцом твоим будет кабан или пес?

— И твоим также.

— Ты тотчас же,— вмешался Дионисодор,— если
станешь мне отвечать, с этим согласишься, Ктесипп.
Скажи мне, есть у тебя пес?

— Да, и очень злой,— отвечал Ктесипп.

— А щенята у него есть?

— Есть, тоже очень злые.                      

— Этот пес, значит, им отец?

— Сам видел,— отвечал Ктесипп,— как он покрыл
суку.

— Ну что же, разве это не твой пес?

— Конечно, мой,— отвечает.

— Следовательно, будучи отцом, он твой отец, так что отцом твоим оказывается пес, а ты сам — брат щеня-
там.

И снова Дионисодор, не дав Ктесиппу произнести ни звука, продолжил речь и сказал:

— Ответь мне еще самую малость: бьешь ты этого
пса?

А Ктесипп, рассмеявшись:

— Да,— говорит,— клянусь богами! Ведь не могу же я прибить тебя.

— Значит, ты бьешь своего отца?

— Нет, гораздо справедливее было бы, если бы я прибил вашего отца, которому взбрело в голову взрастить таких мудрецов сыновей. Но, верно, Евтидем,— продолжал Ктесипп,— немалыми благами попользовался от этой вашей мудрости ваш отец, он же и отец щенят?

— Однако ни он не нуждается во многих благах, Ктесипп, ни ты сам.

— И ты, Евтидем, тоже не нуждаешься?— спросил тут Ктесипп.

— Мало того, и никто из людей. Скажи мне, Ктесипп,  считаешь ли ты благом для больного пить лекарство,когда он в том нуждается, или это представляется тебе не благом? Или когда кто-нибудь идет на воину, быть вооруженным лучше, чем выступать безоружным?

— Думаю, что да,— отвечал Ктесипп,— хотя и ожидаю, что ты нас чем-нибудь огорошишь.

— Да, в наилучшем виде,— промолвил тот.— Но отвечай: коль скоро ты признаёшь, что пить лекарство —благо для человека, когда он в этом нуждается, и, значит, этого добра надо пить по возможности больше, то ему будет хорошо, если кто-нибудь разотрет и намешает ему целый воз эллебора?
А Ктесипп отвечал:

  — Да, очень хорошо, если пьющий это лекарство будет ростом с дельфийское изваяние .

— Значит, и на войне, коль скоро это благо — иметь
оружие, надо иметь как можно больше копий и щитов,
ведь это же благо?

— Разумеется,— отвечал Ктесипп.— А ты этого не
думаешь, Евтидем? По-твоему, достаточно одного щита
и одного копья?

— По-моему, да.

— И ты бы так вооружил,— возразил Ктесипп, - η Гериона и Бриарея?  Я-то думал, ты более искусный боец в тяжелом вооружении — и ты, и твой дружок.

Евтидем тут промолчал. А Дионисодор, возвращаясь к тому, на что Ктесипп уже отвечал, спросил его:

— Тебе и золото, значит, кажется благом?

— Конечно, и очень большим,— отвечал Ктесипп.

— Что ж, разве ты не думаешь, что блага надо иметь всегда и везде?

— Безусловно,— отвечал тот.

— Значит, ты признаешь, что золото — это благо?

— Уже признал ведь,— отвечал тот.

— Значит, его нужно иметь повсюду, и особенно —  в себе самом? И счастливейшим был бы тот человек, который имел бы три таланта золота в желудке, один талант —в черепе и по золотому статеру в каждом глазу?

— Да ведь рассказывают же о скифах, Евтидем,—молвил тут Ктесипп,— в точности как ты сейчас говорил о родителе-псе, что достойнейшими и счастливейшими из них считаются те, у кого много золота в черепах, а еще удивительнее, что и пьют они из своих собственных позолоченных черепов, держа собственные головы в руках и заглядывая им внутрь .

— Ну а смотрят-то и скифы, и все прочие люди,—спросил Евтидем,— на то, что им доступно видеть или недоступно?

— Конечно, на то, что доступно.

— Значит, и ты также?

— И я.

— А видишь ты наши плащи?

         — Да.

— Значит, им доступно видеть.

— Восхитительно!— воскликнул Ктесипп.

— Ну и что же дальше?— спросил Евтидем.

— Ничего. А ты, возможно, такой простак, что не веришь, будто плащи видят? Но мне кажется, Евтидем, что ты спишь наяву, и, коли возможно, чтобы говорящий не говорил, так ты именно это и делаешь.

— А разве невозможно,— вмешался Дионисодор,— молчащему говорить?

— Никоим образом,— отвечал Ктесипп.

— И говорящему — молчать?

— Еще менее того,— отвечал он.

— А когда ты говоришь о камнях, о дереве, о железе, разве ты говоришь не о молчащем?

— Вовсе нет, наоборот: когда я бываю в кузницах, железо, как говорится, вопит и издает прегромкие звуки, если к нему притрагиваются. А ты, со своей премудростью, этого не знал и сказал ерунду. Но вы мне все-таки покажите, как это возможно — говорящему молчать.

Тут мне показалось, что Ктесипп из-за своего любимца чересчур увяз в споре.

— Но разве,— сказал Евтидем,— когда ты молчишь, это молчание относится не ко всему?

— Ко всему,— отвечал Ктесипп.

— Значит, ты молчишь и о говорящем, если только то, что говорится, относится ко всему.

— Как так?— спросил Ктесипп.— Разве всё не молчит?

— Конечно, нет,— отвечал Евтидем.

— Но тогда, почтеннейший, всё говорит?

— Да, всё говорящее.

— Однако,— возразил Ктесипп,— я спрашиваю не об этом, но о том, говорит ли всё или молчит.

d    — Ни то ни другое, а вместе с тем и то и другое,—подхватил здесь Дионисодор. — Уверен, что ты не извлечешь ничего для себя из этого ответа.

Но Ктесипп, по своей привычке громко захохотав, сказал:

— Евтидем, твой братец, внеся двусмысленность в рассуждение, поражен насмерть!

А Клиний смеялся и радовался, и Ктесипп почувствовал, что силы его удесятерились. Мне же показалось, что этот ловкач Ктесипп перенял у них собственный их прием: ведь никто другой из ныне живущих людей не е обладает подобной мудростью. И я сказал:

— Что же ты, Клиний, смеешься над столь важными и прекрасными вещами?

— Так, значит, Сократ, тебе все-таки известна какая-то прекрасная вещь? — вставил тут Дионисодор.

— Известна, Дионисодор, и не одна, а многие.
    — Но вещи эти отличны от прекрасного или они —то же самое, что прекрасное?

Тут я всем своим существом почувствовал затруднение и подумал, что это мне поделом: не надо было произносить ни звука; однако я отвечал, что прекрасные вещи
отличны от прекрасного самого по себе: в каждой из них
присутствует нечто прекрасное.

— Так, значит, если около тебя присутствует бык,
то ты и будешь быком, а коль скоро я нахожусь около
тебя, то ты — Дионисодор?

— Нельзя ли поуважительней,— сказал я.

— Но каким же образом одно, присутствуя в другом,
делает другое другим?

b    — И это тебя затрудняет?—возразил я; теперь я уже
попробовал подражать мудрости этих двух мужей, на-
столько я ее жаждал.

— Как же не затрудняться и мне, и всем прочим
людям в том, чего нет на свете?

— Что ты говоришь, Дионисодор? Прекрасное не
прекрасно и безобразное не безобразно?

— Да,— отвечал он,— если так мне кажется.

— А тебе так кажется?

— Конечно, и даже очень.

— Значит, одно и то же — это одно и то же, а дру-
гое — это другое? Ведь конечно же другое не может быть
с одним и тем же; думаю, и ребенку ясно, что другое не
может не быть другим. Но ты, Дионисодор, нарочно это
опустил: мне кажется, что, как мастера колдуют над тем,
что им положено обработать, так и вы великолепно отра-
батываете .искусство рассуждения.

— А знаешь ли ты,— сказал он,— что подобает
делать каждому из мастеров? И прежде всего, кому
подобает ковать?

— Знаю, конечно,— кузнецу.

— А заниматься гончарным делом?

— Гончару.

— А кто должен забивать скот, свежевать и, нарубив
мясо на мелкие куски, жарить его и варить?

— Повар,— отвечал я.                          

— Значит, если кто-нибудь делает то, что ему надле-
жит, он поступает правильно?

— Безусловно.

— А повару, как ты утверждаешь, надлежит убой
и свежевание? Признал ты это или же нет?

— Признал,— отвечал я,— но будь ко мне снисходи-
телен.

— Итак, ясно,— заявил он,— если кто, зарезав и
зарубив повара, сварит его и поджарит, он будет делать
то, что ему подобает; и если кто перекует кузнеца или
вылепит сосуд из горшечника, то он будет делать лишь
надлежащее.

— Великий Посейдон!— воскликнул я.— Теперь ты е
увенчал свою мудрость! Но будет ли когда-нибудь так,
что она станет моею собственной?

— А признаешь ли ты ее, Сократ,— возразил он,—
если она станет твоею?

— Коль ты того пожелаешь,— отвечал я,— ясно, что
признаю.

— Как?— спросил он.— Ты думаешь, что знаешь
свое?

— Да, если ты не возражаешь (ведь начинать нужно
с тебя, а кончать вот им — Евтидемом).

— Итак,— сказал он,— считаешь ли ты своим то, что
тебе подвластно и чем ты можешь пользоваться, как тебе
угодно? Например, считаешь ли ты, что тебе принадле- 302
жит вол или мелкий скот, который ты можешь продать,
подарить или принести в жертву любому из богов по
выбору? И то, чем ты не можешь распорядиться подоб-
ным образом, ты ведь не считаешь своим?

А я, чувствуя, что из всех этих вопросов вынырнет
нечто прекрасное, и сгорая от желания поскорее его
услышать, говорю:

— Безусловно, дело обстоит именно так: только
подобные вещи и могут считаться моими.

— Ну а животными,— сказал он,— ты называешь
то, что имеет душу?

— Да,— отвечал я.

b    — А ты признаешь, что из животных лишь те твои,
в отношении которых тебе позволено делать все то, что
я сейчас перечислил?

— Признаю.

Выдержав с весьма ироническим видом паузу, как
если бы он обдумывал нечто значительное, Дионисодор
спросил:

— Скажи мне, Сократ, есть ли у тебя родовой Зевс? ⁵⁴
А я, заподозрив, к чему именно он клонит свою речь,
сделал беспомощную попытку вывернуться, подобно
дичи, пойманной в сеть, и бросил рывком:

— Нету, Дионисодор!

с    — Злополучный же ты человек и вовсе не похож на
афинянина, коли у тебя нет ни родовых богов, ни свя-
тынь, ни чего-либо другого прекрасного и достойного.

— Позволь, Дионисодор,— возразил я,— не бо-
гохульствуй и не учи меня уму-разуму. Есть у меня
и семейные, и родовые святыни и все прочее в том же
роде, что имеют другие афиняне.

— Значит, у других афинян,— молвил он,— нет
родового Зевса?

— Ни у кого из ионян,— отвечал я,— нет такого
бога-покровителя — ни у тех, кто выселился из нашего
d города, ни у нас самих; покровитель наш — Аполлон,
через род Иона ⁵⁵. Зевса же мы не именуем «Родовым»,
но «Оградителем» и «Фратрием», и Афину также «Фра-
трией» ⁵⁶.

— Однако довольно,— прервал меня Дионисодор.—
Похоже, что у тебя есть и Аполлон, и Зевс, и Афина.

— Несомненно,— отвечал я.

— Так разве боги эти не твои?— говорит он.

— Нет, они мои родоначальники и повелители.

— Но ведь твои же,— возразил он.— Или ты не
признал, что они принадлежат тебе?

— Признал,— отвечаю.— Куда ж мне деваться?

— Но,— говорит он,— разве эти боги — не живые
е существа? Ведь ты признал живыми существами всех
тех, кто имеет душу. А эти боги разве не имеют души?

— Имеют,— отвечал я.

— Значит, они — животные?

— Животные,— отвечаю.

— А из животных,— говорит он,— ты тех признал
своими, которых ты волен дарить, продавать и прино-
сить в жертву тому из богов, какому тебе заблагорассу-
дится?

— Да, я это признал,— говорю.— Вижу, Евтидем,
что нет у меня пути к отступлению.

— Так иди же вперед,— говорит он,— и отвечай:

когда ты признаёшь, что Зевс и все остальные боги —
твои, ты тем самым считаешь, что волен их продавать,
дарить и всячески использовать по своему разумению,
как и других животных?

А я, Критон, как бы пораженный насмерть этим рас-
суждением, остался безгласен. Но Ктесипп, желая
прийти мне на помощь, воскликнул:

— Геракл меня побери! Да это чудо что за рассужде-
ние!

А Дионисодор на это:

— Так что же, Геракл — это «тебя побери» или
«тебя побери»— это Геракл?
И Ктесипп отвечал:

— Великий Посейдон! Потрясающие слова! Отсту-
паюсь: эти мужи непобедимы.

Тут уже, милый Критон, не было ни одного из при- b
сутствующих, кто бы не превозносил в похвалах этих
мужей и их рассуждение: все смеялись, рукоплескали
и восторгались до изнеможения. До сих пор при каждом
метком слове поднимали ужасный шум лишь поклон-
ники Евтидема, теперь же зашумели чуть ли не сами
колонны Ликея, радуясь за этих двух мужей! Я и сам
был в таком настроении, что готов был признать, будто с
никогда не видывал людей столь премудрых, и, совер-
шенно покоренный их мудростью, принялся их восхва-
лять и прославлять в таких словах:

«О вы, блаженно одаренные столь удивительным
свойством и сумевшие выполнить столь великое дело
так проворно и в такой малый срок! В ваших речах,
Евтидем и Дионисодор, содержится много прекрасного,
но великолепнее всего то, что вам нет никакого дела
до многих людей, весьма уважаемых и, по-видимому, d
значительных, а вы думаете лишь о тех, кто подобен
вам. Уверен, что речи вроде ваших любезны лишь
немногим людям, похожим на вас, другие же о них столь
низкого мнения, что, я знаю, более стыдились бы опро-
вергать с их помощью собеседников, чем быть опроверг
нуты сами. Есть в ваших речах еще одна черта — друже-
любие и благожелательность: когда вы утверждаете, что
не существует никаких прекрасных и достойных вещей,
ничего белого и ничего другого в том же роде, да и вообще

е никаких различий между вещами, вы просто-напросто
зашиваете людям рты (впрочем, вы и сами это
признаете) ; но поскольку это касается не только других,
но, по-видимому, и вас самих, это становится очень
приятным и крадет у ваших речей их явную непривлека-
тельность. Самое же главное — ваши рассуждения
таковы и так искусно изобретены, что в самый неболь-
шой срок научают любого человека: я наблюдал это и на
304 примере Ктесиппа — ведь он прямо с места научился
вам подражать. Это умение быстро преподать — пре-
красная черта вашего ремесла, однако она неудобна
для публичных выступлений с рассуждениями; если бы
вы меня послушались, вы воздержались бы от речей
перед толпой, а не то, быстро выучившись вашему делу,
эти люди не почувствуют к вам благодарности. Лучше
всего вам рассуждать между собою; если же у вас будет

ь слушатель, то пусть лишь такой, который заплатит впе-
ред. То же самое, по зрелом размышлении, вы посове-
туете и своим ученикам — никогда не вести рассужде-
ний ни с кем из людей, кроме как с вами и между собою.
Ты ведь понимаешь, Евтидем, что ценны редкие вещи,
самая же дешевая вещь — вода, хоть она и превосходна,
по выражению Пиндара ⁵⁷. Но,— заключил я,— примите
все же в обучение меня и нашего Клиния».

После этой речи, мой Критон, и краткого обмена
словами мы удалились. Так смотри же начни посещать

с школу этих двух мужей, ведь они уверяют, что могут
обучить любого, кто заплатит деньги, причем ни природ-
ные свойства, ни возраст им не помеха; а еще важнее
тебе узнать, что, по их мнению, даже и деловая занятость
не может служить препятствием любому с налета вос-
принять их премудрость.

Критон. Конечно, Сократ, я внимательный слуша-
тель и с радостью чему-нибудь поучился бы, но боюсь,
что я один из тех, непохожих на Евтидема, о которых

d ты сказал, что они с большей радостью позволяют опро-
вергать себя подобными речами, чем сами опровергают
других. И хотя смешно было бы мне наставлять тебя
уму-разуму, все же я хочу сообщить тебе то, что я слы-
шал. Знай же: один из покинувших вас после беседы
подошел ко мне во время моей прогулки — муж, почи
тающийся весьма мудрым, из тех, кто особенно искусны
в судебных речах⁵⁸,— и молвил:

«— Критон, ты не слушаешь этих мудрецов?

— Нет, клянусь Зевсом,— отвечал я.— Я не сумел
пробиться сквозь толпу, чтобы послушать.

— И однако,— возразил тот,— стоило бы это сделать.

— Зачем же?— спрашиваю.

— Чтобы услышать рассуждения мужей, искусней- е
ших ныне в такого рода речах.
А я в ответ:

— Ну а как они показались тебе?

— Да не иначе,— отвечал он,— как всегда, когда
слушаешь людей подобного сорта — болтливых и при-
дающих мнимую серьезность никчемным вещам. (Вот
прямо так он мне это сказал.)

— Однако,— возразил я,— ведь милое это дело —
философия.

— Да чем же,— говорит,— почтеннейший, оно
мило? Самое никчемное дело, и, если бы ты оказался там, 305
я уверен, тебе было бы очень стыдно за своего приятеля:

уж очень он был нелеп в своем стремлении пойти в
обучение к людям, совершенно не задумывающимся над
своими словами и имеющим на все готовые возражения.
А ведь они, как я тебе сейчас сказал, ходят нынче в силь-
нейших. Но, Критон,— продолжал он,— их дело —
пустое, и люди, занимающиеся таким делом, пусты
и смешны».

Мне же, Сократ, показалось, что само дело ошибочно
порицают и он и другие, кто этим занимается; но он ь
правильно порицал стремление рассуждать с такими
людьми перед лицом целой толпы.

Сократ. Ах, Критон! Удивительны подобные люди.
Не знаю, что тебе и сказать. А тот, кто подошел к тебе
и порицал философию,— из каких он? Из тех ли, кто
искусны в судебных препирательствах, какой-нибудь
оратор, или же он сам посылает таких ораторов в суд,
сочиняя для них речи, с помощью которых они участ-
вуют в тяжбах?

Критон. Да нет, клянусь Зевсом, он не оратор; с
полагаю, он никогда даже не появлялся в суде. Но
говорят, что он очень хорошо понимает судебное дело —
клянусь Зевсом — и весьма искусные сочиняет речи.

Сократ. Теперь понимаю. Я и сам только что хотел
сказать о подобных людях. Это те, Критон, кого Продик
называет пограничными между философом и полити
ком: они воображают себя мудрейшими из всех и вдоба-

d вок весьма значительными в глазах большинства, при-
чем никто не мешает им пользоваться у всех доброй
славой, кроме тех, кто занимается философией. Поэтому
они думают, что если ославят философов как людей
никчемных, то уж бесспорно завоюют у всех награду
за победу в мудрости. Ведь они считают себя поистине
великими мудрецами, но, когда терпят поражение в
частных беседах, сваливают вину за это на последовате-
лей Евтидема. Естественно, что они считают себя мудре-
цами, ибо в меру заимствуют у философии, в меру —

е у политики, и делают это на вполне достаточном основа-
нии: следует-де насколько положено приобщаться к то-
му и другому; при этом, оставаясь вне опасностей
и споров, они пользуются плодами мудрости.

К ρ и т о н. Ну и как, Сократ? Кажется тебе, дело они
говорят? Ведь в их словах есть все-таки какая-то види-
мость истины.

Сократ. Но на самом деле, Критон, здесь больше
зоб видимости, чем истины. Ведь нелегко убедить их в том,
что и люди, и все прочие вещи, расположенные на грани
неких двух [начал] и причастные к ним обоим, когда
находятся посредине между благом и злом, оказываются
хуже блага и лучше зла; те, что слагаются из двух разно-
родных благ, хуже каждого из них в том, в отношении
чего каждое из них хорошо; и лишь те, что слагаются
из двух разнородных зол и расположены посредине

ь между ними, лучше каждого из двух зол, к которым они
причастны. Итак, если философия — это благо и полити-
ческая деятельность — тоже, однако в различных отно-
шениях, те, кто причастен к ним обеим и находятся
посредине между ними, болтают вздор, ибо они ниже
и той и другой; если же одна из них — благо, а другая —
зло, то они хуже представителей одной из них и лучше
представителей другой. Наконец, если и то и другое —

с зло, то лишь в этом случае они правы, в противном же
случае — никогда. Но я не думаю, чтобы они признали
как то и другое злом, так и одно из них добром, а дру-
гое — злом. На самом деле, будучи причастны к тому и
другому, они ниже и философии и политики во всем том,
в чем та и другая заслуживают внимания, и, занимая
поистине третье место, претендуют, однако, на первое.
Надо простить им это поползновение и не сердиться на

d них, однако следует считать их такими, каковы они есть:
ведь нужно почитать всякого, кто заявляет, что он хоть
как-то печется о разуме, и кто мужественно проводит
в жизнь свое дело.

Критон. Но вот, Сократ, как я всегда тебе говорил,
меня заботят мои сыновья, и я недоумеваю, что же мне
с ними делать? Младший еще очень мал, но Критобул
уже возмужал и нуждается в руководителе. И знаешь,
когда я с тобой беседую, мне начинает представляться
безумием, что я, во всем остальном проявив столько
старания о детях — ив смысле брака, чтобы они роди-
лись от благороднейшей матери, и в отношении состоя- ,е
ния, чтобы дать им побольше средств, —о воспитании их
вдруг не позабочусь! Но когда я смотрю на кого-либо
из тех, кто берется воспитывать людей, я всякий раз
бываю поражен, и все они представляются мне при
ближайшем рассмотрении весьма странными, так что
скажу тебе откровенно: не приложу ума, как мне скло- зо
нить мальчика к философии.

Сократ. Милый Критон, разве тебе неведомо, что
к любому делу большинство людей непригодно и ничего
не стоит, серьезных же людей и во всех отношениях
стоящих очень мало? Не кажутся ли тебе прекрасными
делами гимнастика, торговля, риторика, стратегия?

Критон. Конечно.

Сократ. Ну а разве ты не замечаешь, что большин-
ство людей, берущихся за эти дела, достойны лишь ь
презрения?

Критон. Да, клянусь Зевсом, ты говоришь сущую
правду.

Сократ. Так что ж, из-за этого ты и сам оставишь
все занятия и сыновей не будешь к ним приучать?

Критон. Нет, Сократ, это не дело.

Сократ. Вот, Критон, и не поступай так, как не
следует, но, махнув рукой на тех, кто подвизается
в философии,—достойные они люди или плохие—
хорошенько попытай само дело и, если оно покажется с
тебе негодным, отвращай от него любого, а не только
своих сыновей; если же оно явится тебе таким, каким
я его считаю, смело принимайся за него и в нем упраж-
няйся, как говорится «и сам, и дети твои».