ПЛАТОН. "ТИМЕЙ".1.
(Сократ,  Тимей,  Критий,  Гермократ ) 

Сократ. Один, два, три - а где же четвертый из тех, что вчера были нашими гостями, любезный

Тимей, а сегодня взялись нам  устраивать трапезу?

Тимей. С ним приключилась, Сократ, какая-то хворь, уж по доброй воле он ни за что не

отказался бы от нашей беседы.

Сократ. Если так, не на тебя ли и вот на них ложится долг восполнить и его долю?  

Тимей. О, разумеется, и мы сделаем все, что в наших силах! После того как вчера ты

как подобает исполнил по отношению к нам долг гостеприимства, с нашей стороны

было бы просто нечестно не приложить усердия, чтобы отплатить тебе тем же.  

Сократ. Так. Но помните ли вы, сколько предметов и какие именно я предложил вам

для рассуждения?  

Тимей. Кое-что помним, а если что и забыли, ты здесь, чтобы напомнить нам; а еще

лучше, если это тебя не затруднит, повтори вкратце все с самого начала, чтобы оно

тверже укрепилось у нас в памяти.  

Сократ. Будь по-твоему! Если я но ошибаюсь, главным предметом моих рассуждений

вчера было государственное устройство - каким должно оно быть и каких граждан

требует для своего совершенства.  

Тимей. Так, Сократ; и описанное тобой государство всем нам очень по сердцу.  

Сократ. Не правда ли, мы начали с того, что отделили искусство землепашцев и прочие

ремесла от сословия, предназначенного защищать государство на войне?  

Тимей. Да.

Сократ. И, определив, что каждый будет иметь сообразно своей природе подходящий

лишь ему род занятий и лишь одно искусство, мы решили: те, кому придется сражаться

за всех, не должны быть никем иным, как только стражами города против любой обиды,

чинимой извне или изнутри; им должно кротко творить справедливость по отношению к

своим подчиненным, их друзьям по природе, но быть суровыми в битве против любого,

кто поведет себя как враг.

Тимей. Совершенно верно.  

Сократ. Притом мы рассудили, что по природе душа этих стражей должна быть и

пылкой, и в то же время по преимуществу философической, чтобы они могли в

надлежащую меру вести себя и кротко, и сурово по отношению к тем и другим.  

Тимей. Да.  

Сократ. А как быть с воспитанием? Их нужно упражнять в гимнастических, мусических и

прочих науках, которые им приличествуют, но правда ли?  

Тимей. Еще бы!  

Сократ. А еще мы говорили, что, когда они пройдут все эти упражнения, они не должны

считать своей собственностью ни золота, ни серебра, ни чего-либо иного. Вместо этого

они будут получать от тех, кого они охраняют, содержание, соразмерное их скромным

нуждам, и тратить его сообща, кормясь все вместе от общего стола. Они должны

непрерывно соревноваться в добродетели, а от прочих трудов их надо избавить.

Тимей. Именно так и было сказано.  

Сократ. Речь зашла и о женщинах, и мы решили, что их природные задатки следует

развивать примерно так же, как и природные задатки мужчин, и что они должны делить

все мужские занятия как на войне, так и в прочем житейском обиходе.  

Тимей. Да, так было решено.  

Сократ. А как с произведением потомства? Это уж, наверно, хорошо запомнилось по

своей необычности. Но правда ли, речь шла о том, что все относящееся к браку и

деторождению должно быть общим, и мы хотели добиться того, чтобы никто и никогда

не мог знать, какой младенец родился именно от него, но каждый почитал бы каждого

родным себе: тех, кто родился недалеко по времени от него самого,- за братьев и

сестер, а старших и младших соответственно либо за родителей и родителей

родителей, либо же за детей и внуков?  

Тимей. Да, это в самом деле легко запомнить, как ты говоришь.  

Сократ. Затем мы сказали, как ты, может быть, помнишь, что ради обеспечения

возможно лучшего потомства на должностных лиц обоего пола возлагается

обязанность устраивать браки посредством хитрости со жребием, так, чтобы лучшие и

худшие сочетались бы с равными себе и в то же время никто не испытывал бы

неудовольствия, но все полагали бы, что этим распорядилась судьба. 

Тимей. Да, я припоминаю.  

Сократ. Далее, дети лучших родителей подлежат воспитанию, а дети худших должны

быть тайно отданы в другие сословия; когда же они войдут в возраст, правителям

надлежит следить и за теми, и за другими и достойных возвращать на прежнее место, а

недостойных отправлять на место тех, кто возвращен. Не так ли? Тимей. Да.  

Сократ. Что же, любезный Тимей, удалось нам вкратце восстановить ход наших

вчерашних рассуждений, или мы что-нибудь упустили?  

Тимей. Да нет, Сократ, ты перечислил все, о чем мы говорили.  

Сократ. Тогда послушайте, какое чувство вызывает у меня наш набросок

государственного устройства. Это чувство похоже на то, что испытываешь, увидев

каких-нибудь благородных, красивых зверей, изображенных на картине, а то и живых,

но неподвижных: непременно захочется поглядеть, каковы они в движении и как они

при борьбе выявляют те силы, о которых с позволяет догадываться склад их тел. В

точности то же самое испытываю я относительно изображенного нами государства: мне

было бы приятно послушать описание того, как это государство ведет себя в борьбе с

другими государствами, как оно достойным его образом вступает в войну, как в ходе

войны его граждане совершают то, что им подобает, сообразно своему обучению и

воспитанию, будь то на поле брани или в переговорах с каждым из других государств.  

Так вот, Критий и Гермократ, мне ясно, что сам я не справлюсь с задачей прочесть

подобающее похвальное слово мужам и государству. И в моей неспособности нет

ничего странного: мне кажется, что этого не могут и поэты, будь то древние или

новейшие. Не то чтобы я хотел обидеть род поэтов, но ведь всякому ясно, что племя

подражателей легче и лучше всего будет воссоздавать то, к чему каждый из них привык

с ранних лет, а то, что лежит за пределом привычного, для них еще труднее хорошо

воссоздать в речи, нежели на деле.

Что касается рода софистов, я, разумеется, всегда считал его весьма искушенным в

составлении разнообразных речей и в других прекрасных вещах, но из-за того, что эти

софисты привыкли странствовать из города в город и нигде не заводят собственного

дома, у меня есть подозрение, что им не под силу те дела и слова, которые свершили и

сказали бы в обстоятельствах войны, сражений или переговоров как философы, так и

государственные люди. Итак, остается только род людей вашего склада, по природе и

по воспитанию равно причастный философским и государственным занятиям. Вот

перед нами Тимей: будучи гражданином государства со столь прекрасными законами,

как Локры Италийские, и не уступая никому из тамошних уроженцев по богатству и

родовитости, он достиг высших должностей и почестей, какие только может предложить

ему город, но в то же время поднялся, как мне кажется, и на самую вершину

философии. Что касается Крития, то уж о нем-то все в Афинах знают, что он не

невежда ни в одном из обсуждаемых нами предметов.  

Наконец, Гермократ, по множеству достоверных свидетельств, подготовлен ко всем

этим рассуждениям и природой, и выучкой. Потому-то и я вчера по зрелом

размышлении охотно согласился, вняв вашей просьбе, изложить свои мысли о

государственном устройстве, ибо знал, что, если только вы согласитесь продолжать,

никто лучше вас этого не сделает; вы так способны представить паше государство

вовлеченным в достойную его войну и действующим сообразно своим свойствам, как

никто из ныне живущих людей. Сказав все, что от меня требовалось, я в свою очередь

обратил к вам то требование, о котором сейчас вам напоминаю. Посовещавшись между

собой, вы согласились отдарить меня словесным угощением сегодня; и сейчас я, как

видите, приготовился к нему и с нетерпением его ожидаю.  

Гермократ. Конечно же, Сократ, как сказал наш Тимей, у нас не будет недостатка в

усердии, да мы и не нашли бы никакого себе извинения, если бы отказались. Ведь и

вчера, едва только мы вошли к Критию, в тот покой для гостей, где и сейчас проводим

время, и даже на пути туда, мы рассуждали об этом самом предмете. Критий тогда еще

сообщил нам одно сказание, слышанное им в давнее время. Расскажи-ка его теперь и

Сократу, чтобы он помог нам решить, соответствует ли оно возложенной на нас задаче

или не соответствует.  

Критий. Так и надо будет сделать, если согласится Тимей, третий соучастник беседы.  

Тимей. Конечно, я согласен. 

Критий. Послушай же, Сократ, сказание хоть и весьма странное, но, безусловно,

правдивое, как засвидетельствовал некогда Солон, мудрейший из семи мудрецов . Он

был родственником и большим другом прадеда нашего Дропида, о чем сам

неоднократно упоминает в своих стихотворениях; и он говорил деду нашему Критию - а

старик в свою очередь повторял это нам,- что нашим городом в древности были

свершены великие и достойные удивления дела, которые были потом забыты по

причине бега времени и гибели людей; величайшее из них то, которое сейчас нам

будет кстати припомнить, чтобы сразу и отдарить тебя, и почтить богиню в ее праздник

достойным и правдивым хвалебным гимном.  

Сократ. Прекрасно. Однако что же это за подвиг, о котором Критий со слов Солона

рассказывал как о замалчиваемом, но действительно совершенном нашим городом?

Критий. Я расскажу то, что слышал как древнее сказание из уст человека, который сам

был далеко не молод. Да, в те времена нашему деду было, по собственным его словам,

около девяноста лет, а мне - самое большее десять. Мы справляли тогда как раз

праздник Куреотис на Апатуриях, и по установленному обряду для нас, мальчиков,

наши отцы предложили награды за чтение стихов. Читались различные творения

разных поэтов, и в том числе многие мальчики исполняли стихи Солона, которые в то

время были еще новинкой. И вот один из членов фратрии , то ли впрямь по убеждению,

то ли думая сделать приятное Критию, заявил, что считает Солона не только

мудрейшим во всех о прочих отношениях, но и в поэтическом своем творчестве

благороднейшим из поэтов. А старик - помню это, как сейчас, - очень обрадовался и

сказал, улыбнувшись: "Если бы, Аминандр, он занимался поэзией не урывками, но

всерьез, как другие, и если бы он довел до конца сказание, привезенное им сюда из

Египта, а не был вынужден забросить его из-за смут и прочих бед, которые встретили

его по возвращении на родину, а я полагаю, что тогда ни Гесиод, ни Гомер, ни какой-

либо иной поэт не мог бы превзойти его славой". "А что это было за сказание, Критий?"

- спросил тот. "Оно касалось,- ответил наш дед,- величайшего из деянии, когда-либо

совершенных нашим городом, которое заслуживало бы стать и самым известным из

всех, но по причине времени и гибели совершивших это деяние рассказ о нем до нас не

дошел". "Расскажи с самого начала,- попросил Аминандр,- в чем дело, при каких

обстоятельствах и от кого слышал Солон то, что рассказывал как истинную правду?"

"Есть в Египте,- начал наш дед,- у вершины Дельты, где Нил расходится на отдельные

потоки, ном, именуемый Саисским; главный город этого нома - Саис, откуда, между

прочим, был родом царь Амасис. Покровительница города - некая богиня, которая по-

египетски зовется Нейт, а по-эллински, как утверждают местные жители, это Афина:

они весьма дружественно расположены к афинянам и притязают на некое родство с

последним".  

Солон рассказывал, что, когда он в своих странствиях прибыл туда, его приняли с

большим почетом; когда же он стал расспрашивать о древних временах самых

сведущих среди жрецов, ему пришлось убедиться, что ни сам он, ни вообще кто-либо

из эллинов, можно сказать, почти ничего об этих предметах не знает. Однажды,

вознамерившись перевести разговор на старые предания, он попробовал рассказать

им наши мифы о древнейших событиях - о Форонсе, почитаемом за первого человека, о

Ниобо и о том, как Девкалион и Пирра пережили потоп; при этом он пытался вывести

родословную их потомков, а также исчислить по количеству поколений сроки, истекшие

с тех времен. И тогда воскликнул один из жрецов, человек весьма преклонных лет: "Ах,

Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и пет среди эллинов старца!"

"Почему ты так говоришь?" - спросил Солон. "Все вы юны умом,- ответил тот,- ибо умы

ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и

никакого учения, поседевшего от времени. Причина же тому вот какая. Уже были и еще

будут многократные и различные случаи погибели людей, и притом самые страшные -

из-за огня и воды, а другие, менее значительные,- из-за тысяч других бедствий. Отсюда

и распространенное у вас сказание о Фаэтоне, сыне Гелиоса, который будто бы некогда

запряг отцовскую колесницу, но не смог направить ее по отцовскому пути, а потому

спалил все на Земле и сам погиб, испепеленный молнией.  

Положим, у этого сказания облик мифа, по в нем содержится и правда: и самом деле,

тела, вращающиеся по небосводу вокруг Земли, отклоняются от своих путей, и потому

через известные промежутки времени все на Земле гибнет от великого пожара. В такие

времена обитатели гор и возвышенных либо сухих мест подвержены более полному

истреблению, нежели те, кто живет возле рек или моря; а потому постоянный наш

благодетель Нил избавляет нас и от этой беды, разливаясь.  

Когда же боги, творя над Землей очищение, затопляют ее водами, уцелеть могут

волопасы и скотоводы в горах, между тем как обитатели ваших городов оказываются

унесены потоками в море, но в нашей стране вода ни в такое время, ни в какое-либо

иное не падает на поля сверху, а, напротив, по природе своей поднимается снизу. По

этой причине сохраняющиеся у нас предания древнее всех, хотя и верно, что во всех

землях, где тому не препятствует чрезмерный холод или жар, род человеческий

неизменно существует в большем или меньшем числе. Какое бы славное или великое

деяние или вообще замечательное событие ни произошло, будь то в нашем краю или в

любой стране, о которой мы получаем известия, все это с древних времен

запечатлевается в записях, которые мы храним в наших храмах; между тем у вас и

прочих пародов всякий раз, как только успеет выработаться письменность и все

прочее, что необходимо для городской жизни, вновь и вновь в урочное время с небес

низвергаются потоки, словно мор, оставляя из всех вас лишь неграмотных и неученых.

И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не зная о том,

что совершалось в древние времена в нашей стране или у вас самих.  

Взять хотя бы те ваши родословные. Солон, которые ты только что излагал, ведь они

почти ничем не отличаются от детских сказок. Так, вы храните память только об одном

потопе, а ведь их было много до этого; более того, вы даже не знаете, что

прекраснейший и благороднейший род людей жил некогда в вашей стране. Ты сам и

весь твои город происходите от тех немногих, кто остался из этого рода, но вы ничего о

нем не ведаете, ибо их потомки на протяжении многих поколений умирали, не оставляя

никаких записей и потому как бы немотствуя. Между тем. Солон, перед самым большим

и разрушительным наводнением государство, ныне известное под именем Афин, было

и в делах военной доблести первым, и по совершенству своих законов стояло превыше

сравнения; предание приписывает ему такие деяния и установления, которые

прекраснее всего, что нам известно под небом". Услышав это Солон, по собственному

его признанию, был поражен и горячо упрашивал жрецов со всей обстоятельностью и

по порядку рассказать об этих древних афинских гражданах.

Жрец ответил ему: "Мне не жаль, Солон; я все расскажу ради тебя и вашего

государства, но прежде всего ради той богини, что получила в удел, взрастила и

воспитала как ваш, так и наш город. Однако Афины она основала на целое

тысячелетие раньше, восприняв о ваше семя от Геи и Гефеста, а этот наш город -

позднее. Между тем древность наших городских установлении определяется по

священным записям в восемь тысячелетий. Итак, девять тысяч лет назад жили эти твои

сограждане, и чьих законах и о чьем величайшем подвиге мне предстоит вкратце тебе

рассказать; позднее, на досуге, мы с письменами в руках выясним все обстоятельнее и

по порядку. Законы твоих предков ты можешь представить себе по здешним: ты

найдешь ныне в Египте множество установлении, принятых в те времена у вас, и

прежде всего сословие жрецов, обособленное от всех прочих, затем сословие

ремесленников, в котором каждый занимается своим ремеслом, ни во что больше не

вмешиваясь, и, наконец, сословия пастухов, охотников и земледельцев; да и воинское

сословие, как ты, должно быть, заметил сам, отделено от прочих, и членам его закон

предписывает не заботиться ни о чем, кроме войны.  

Добавь к этому, что снаряжены наши воины щитами и копьями, этот род вооружения

был явлен богиней, и мы ввели его у себя первыми в Азии, как вы - первыми в ваших

землях.  

Что касается умственных занятий, ты и сам видишь, какую заботу о них проявил с

самого начала наш закон, исследуя космос и из наук божественных с выводя науки

человеческие, вплоть до искусства гадания и пекущегося о здоровье искусства

врачевания, а равно и всех прочих видов знания, которые стоят в связи с упомянутыми.

Но весь этот порядок и строй богиня еще раньше ввела у вас, устроя ваше государство,

а начала она с того, что отыскала для вашего рождения такое место, где под действием

мягкого климата вы рождались бы разумнейшими на Земле людьми. Любя брани и

любя мудрость, богиня избрала и первым заселила такой край, который обещал

порождать мужей, более кого бы то ни было похожих па нее самое. И вот вы стали

обитать там, обладая прекрасными законами, которые были тогда еще более

совершенны, н превосходя всех людей во всех видах добродетели, как это и

естественно для отпрысков и питомцев богов. Из великих деяний вашего государства

немало таких, которые известны по нашим записям и служат предметом восхищения;

однако между ними есть одно, которое превышает величием и доблестью все

остальные. Ведь по свидетельству наших записей, государство ваше положило предел

дерзости несметных воинских сил, отправлявшихся на завоевание всей Европы и Азии,

а путь державших от Атлантического моря.  

Через море это в те времена возможно было переправиться, ибо еще существовал

остров, лежавший перед тем проливом, который называется на вашем языке

Геракловыми столпами . Этот остров превышал своими размерами Ливию и Азию,

вместо взятые, и с него тогдашним путешественникам легко было перебраться на

другие острова, а с островов - на весь противолежащий материк, который охватывал то

море, что и впрямь заслуживает такое название (ведь море по эту сторону упомянутого

пролива является всего лишь заливом с узким проходом в него, тогда как море по ту

сторону пролива есть море в собственном смысле слова, равно как и окружающая его

земля воистину и вполне справедливо может быть названа материком). На этом-то

острове, именовавшемся Атлантидой, возникло удивительное по величине и

могуществу царство, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие

острова и на часть материка, а сверх того, по эту сторону пролива они овладели

Ливией вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении. И вот вся эта сплоченная

мощь была брошена на то, чтобы одним ударом ввергнуть в рабство и ваши и наши

земли и все вообще страны по эту сторону пролива. Именно тогда, Солон, государство

ваше явило всему миру-блистательное доказательство своей доблести и силы: всех

превосходя твердостью духа и опытностью в военном деле, оно сначала встало во

главе эллинов, но из-за измены союзников оказалось предоставленным самому себе, в

одиночество встретилось с крайними опасностями и все же одолело завоевателей и

воздвигло победные трофеи.  

Тех, кто еще по был порабощен, оно спасло от угрозы рабства; всех же остальных,

сколько ни обитало нас по эту сторону Геракловых столпов, оно великодушно сделало

свободными. Но позднее, когда пришел срок для невиданных землетрясении и

наводнении, за одни ужасные а сутки вся ваша воинская сила была поглощена

разверзнувшейся землей; равным образом и Атлантида исчезла, погрузившись в

пучину. После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и

недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, который

оставил после себя осевший остров". Ну, вот я и пересказал тебе, Сократ, возможно

короче то, что передавал со слов Солона старик Критий. Когда ты вчера говорил о

твоем государстве и его гражданах, мне вспомнился этот рассказ, и я с удивлением

заметил, как многие твои слова по какой-то поразительной случайности совпадают со

словами Солона.

Но тогда мне не хотелось ничего говорить, ибо по прошествии столь долгого времени я

недостаточно помнил содержание рассказа; поэтому я решил, что мне не следует

говорить до тех пор, пока я не припомню всего с достаточной обстоятельностью. И вот

почему я так охотно принял па себя те обязанности, которые ты вчера мне предложил:

мне представилось, что если в таком деле важнее всего положить в основу речи

согласный с нашим замыслом предмет, то нам беспокоиться не о чем. Как уже заметил

Гермократ, я начал в беседе с ними припоминать суть дела, едва только вчера ушел

отсюда, а потом, оставшись один, восстанавливал в памяти подробности всю ночь

напролет и вспомнил почти все.  

Справедливо изречение, что затверженное в детстве куда как хорошо держится в

памяти. Я совсем не уверен, что мне удалось бы полностью восстановить в памяти то,

что я слышал вчера; но вот если из этого рассказа, слышанного мною давным-давно, от

меня хоть что-то ускользнет, мне это покажется странным. Ведь в свое время я

выслушивал все это с таким истинно мальчишеским удовольствием, с а старик так

охотно давал разъяснения в ответ на мои всегдашние расспросы, что рассказ

неизгладимо запечатлелся в моей памяти, словно выжженная огнем по воску картина.

А сегодня рано поутру я поделился рассказом вот с ними, чтобы им тоже, как и мне,

было о чем поговорить. Итак, чтобы .наконец-то дойти до сути дела, я согласен, Сократ,

повторить мое повествование уже не в сокращенном виде, но со всеми подробностями,

с которыми я сам его слышал. Граждан и государство, что были тобою вчера нам

представлены как в покоем мифе, мы перенесем в действительность и будем исходить

из того, что твое государство и есть вот эта наша родина, а граждане, о которых ты

размышлял, суть вправду жившие наши предки из рассказов жреца.  

Соответствие будет полное, и мы не погрешим против истины, утверждая, что в те-то

времена они и жили. Что же, поделим между собой обязанности и попытаемся сообща

должным образом справиться с той задачей, что ты нам поставил. Остается

поразмыслить, Сократ, по сердцу ли нам такой предмет или вместо него нужно искать

какой-либо иной.  

Сократ. Да что ты, Критий, какой же предмет мы могли бы предпочесть этому? Ведь он

как нельзя лучше подходит к священнодействиям в честь богини, ибо сродни ей самой;

притом важно, что мы имеем дело не с вымышленным мифом, но с правдивым

сказанием. Если мы его отвергнем, где и как найдем мы что-нибудь лучше? Это

невозможно. Так в добрый час! Начинайте, а я в отплату за мои вчерашние речи буду

молча вас слушать.

Критий. Если так, узнай же, Сократ, в каком порядке будем мы тебя угощать. Мы

решили, что, коль скоро Тимей являет собою среди нас самого глубокого знатока

астрономии и главнейшим своим занятием сделал познание природы всех вещей, он и

будет говорить первым, начав с возникновения космоса и закончив природой человека.

После него - мой черед; я как бы приму из его рук людей, которые в его речи претерпят

рождение, а от тебя некоторых из них получу еще и с превосходным воспитанием.  

Затем в соответствии с Солоновым рассказом и законоположением я представлю их на

наш суд, чтобы добиться для них права гражданства, исходя из того что они и есть те

самые афиняне былых времен, о которых после долгого забвения возвестили нам

священные записи, и в дальнейшем нам придется говорить о них уже как о наших

согражданах и подлинных афинянах.

Сократ. Я вижу, вы собираетесь отблагодарить меня сполна и щедро! Что ж, Тимей,

тебе, кажется, пора говорить, по обычаю сотворив молитву богам.  

Тимей. Еще бы, Сократ! Все, в ком есть хоть малая толика рассудительности, перед

любым неважным или важным начинанием непременно призывают на помощь

божество. Но ведь мы приступаем к рассуждениям о Вселенной, намереваясь

выяснить, возникла ли она и каким именно образом; значит, нам просто необходимо,

если только мы не впали в совершенное помрачение, воззвать к богам и богиням и

испросить у них, чтобы речи паши были угодны им, а вместе с тем удовлетворяли бы

нас самих.  

Таким да будет наше воззвание к богам! Но и к самим себе нам следует воззвать, дабы

вы наилучшим образом меня понимали, а я возможно более правильным образом

развивал свои мысли о предложенном предмете. Представляется мне, что для начала

должно разграничить вот какие две вещи: что есть вечное, не имеющее возникновения

бытие и что есть вечно возникающее, но никогда не сущее. То, что постигается с

помощью размышления и рассуждения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а

то, что подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда

не существует на самом деле.  

Однако все возникающее должно иметь какую-то причину для своего возникновения,

ибо возникнуть без причины совершенно невозможно. Далее, если демиург любой

вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве первообраза при создании

идеи и свойств данной вещи, все необходимо выйдет прекрасным; если же он взирает

на нечто возникшее и пользуется им как первообразом, произведение его выйдет

дурным.  

А как же всеобъемлющее небо? Назовем ли мы его космосом или иным именем,

которое окажется для него самым подходящим, мы во всяком случае обязаны

поставить относительно него вопрос, с которого должно начинать рассмотрение любой

вещи: было ли оно всегда, не имея начала своего возникновения, или же оно возникло,

выйдя из некоего начала?

Оно возникло, ведь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого рода ощутимы и,

воспринимаясь в результате ощущения мнением, оказываются возникающими и

порождаемыми. Но мы говорим, что все возникшее нуждается для своего

возникновения в некоей причине. Конечно, творца и родителя этой Вселенной нелегко

отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем рассказывать.

И все же поставим еще один вопрос относительно космоса: взирая на какой первообраз

работал тот, кто его устроял,- на тождественный и неизменный или на имевший

возникновение? Если космос прекрасен, а его демиург благ, ясно, что он взирал на

вечное; если же дело обстояло так, что и выговорить-то запретно, значит, он взирал на

возникшее.  

Но для всякого очевидно, что первообраз был вечным: ведь космос - прекраснейшая из

возникших вещей, а его демиург - наилучшая из причин. Возникши таким, космос был

создан по тождественному и неизменному [образцу], постижимому с помощью рассудка

и разума. Если это так, то в высшей степени необходимо, чтобы этот космос был

образом чего-то. Но в каждом рассуждении важно избрать сообразное с природой

начало. Поэтому относительно изображения и первообраза надо принять вот какое

различение: слово о каждом из них сродни тому предмету, который оно изъясняет. О

непреложном, устойчивом и мыслимом предмете и слово должно быть непреложным и

устойчивым; в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и

бесспорностью, ни одно из этих свойств не может отсутствовать. Но о том, что лишь

воспроизводит первообраз и с являет собой лишь подобие настоящего образа, и

говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие относится к рождению,

так истина относится к вере А потому не удивляйся, Сократ, что мы, рассматривая во

многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение Вселенной, не достигнем в

наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости.  

Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее

правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий, и вы,

мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится л довольствоваться в таких

вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.  

Сократ. Отлично, Тимей! Мы так и поступим, как ты предлагаешь. Запев твой мы

выслушали с восторгом, а теперь поскорее переходи к самой песне .

 

Тимей. Рассмотрим же, по какой причине устроил возникновение и эту Вселенную тот,

кто их устроил. Он был благ, а тот, кто благ, никогда и ни в каком доле не испытывает

зависти. Будучи чужд зависти, он пожелал, чтобы все вещи стали как можно более

подобны ему самому. Усмотреть в этом вслед за разумными мужами подлинное и

наиглавнейшее начало рождения и космоса было бы, пожалуй, вернее всего. Итак,

пожелавши, чтобы все было хорошо и чтобы ничто по возможности не было дурно, бог

позаботился обо всех видимых вещах, которые пребывали не в покое, но в нестройном

и беспорядочном движении; он привел их из беспорядка в порядок, полагая, что второе,

безусловно, лучше первого.  

Невозможно ныне и было невозможно издревле, чтобы тот, кто есть высшее благо,

произвел нечто, что не было бы прекраснейшим; между тем размышление явило ему,

что из всех вещей, по природе своей видимых, ни одно творение, лишенное ума, не

может быть прекраснее такого, которое наделено умом, если сравнивать то и другое

как целое; а ум отдельно от души ни в ком обитать не может.  

Руководясь этим рассуждением, он устроил ум в душе, а душу в теле и таким образом

построил Вселенную, имея в виду создать творение прекраснейшее и по природе своей

наилучшее. Итак, согласно правдоподобному рассуждению, следует признать, что наш

космос есть живое существо, наделенное душой и умом, и родился он поистине с

помощью божественного провидения. Коль скоро это так, мы сейчас же должны

поставить другой вопрос: что же это за живое существо, по образцу которого

устроитель устроил космос? Мы не должны унижать космос, полагая, что дело идет о

существе некоего частного вида, ибо подражание неполному никоим образом не может

быть прекрасным.  

Но предположим, что было такое [живое существо], которое объемлет все остальное

живое по особям и родам как свои части, и что оно было тем образцом, которому более

всего уподобляется космос, ведь как оно вмещает в себе все умопостигаемые живые

существа, так космос дает в себе место нам и всем прочим видимым существам. Ведь

бог, пожелавши возможно более уподобить мир прекраснейшему и вполне

совершенному среди мыслимых предметов, устроил его как единое видимое живое

существо, содержащее все сродные ему по природе живые существа в себе самом.

Однако правы ли мы, говоря об одном небе, или вернее было бы говорить о многих,

пожалуй, даже неисчислимо многих? Нет, оно одно, коль скоро оно создано в

соответствии с первообразом. Ведь то, что объемлет все умопостигаемые живые

существа, не допускает рядом с собою иного; в противном случае потребовалось бы

еще одно существо, которое охватывало бы эти два и частями которого бы они

оказались, и уже не их, но его, их вместившего, вернее было бы считать образцом для

космоса. Итак, дабы произведение было подобно всесовершенному живому существу в

его единственности, творящий не сотворил ни двух, ни бесчисленного множества

космосов, лишь одно это единородное небо, возникши, пребывает и будет пребывать.

 Итак, телесным, а потому видимым и осязаемым - вот каким надлежало быть тому, что

рождалось. Однако видимым ничто не может стать без участия огня, а осязаемым - без

чего-то твердого, твердым же ничто не может стать без земли. По этой причине бог,

приступая к составлению тела Вселенной, сотворил его из огня и земли ". Однако два

члена сами по себе не могут быть хорошо сопряжены без третьего, ибо необходимо,

чтобы между одним и другим родилась некая объединяющая с их связь.

Прекраснейшая же из связей такая, которая в наибольшей степени единит себя и

связуемое, и задачу эту наилучшим образом выполняет пропорция, ибо, когда из трех

чисел - как кубических, так и квадратных - при любом среднем числе первое так

относится к среднему, как среднее к последнему, и соответственно последнее к

среднему, как среднее к первому, тогда при перемещении средних чисел на первое и

последнее место, а последнего и первого, напротив, на средние места выяснится, что

отношение необходимо остается прежним, а коль скоро это так, значит, все эти числа

образуют между собой единство. При этом, если бы телу Вселенной надлежало стать

простой плоскостью без глубины, было бы достаточно одного среднего члена для

сопряжения его самого с крайними. Однако оно должно было стать трехмерным, а

трехмерные предметы никогда не сопрягаются через один средний член, но всегда

через два.  

Поэтому бог поместил между огнем и землей воду и воздух, после чего установил

между ними возможно более точные соотношения, дабы воздух относился к воде, как

огонь к воздуху, и вода относилась к земле, как воздух к воде. Так он сопряг их, построя

из них небо, видимое и осязаемое. На таких основаниях и из таких составных частей

числом четыре родилось тело космоса, упорядоченное с благодаря пропорции, и

благодаря этому в нем возникла дружба, так что разрушить его самотождественпость

не может никто, кроме лишь того, кто сам его сплотил . При этом каждая из четырех

частей вошла в состав космоса целиком: устроитель составил его из всего огня, из всей

воды, и воздуха, и земли, не оставив за пределами космоса ни единой их части или

силы.  

Он имел в виду, во-первых, чтобы космос был целостным и совершеннейшим живым

существом с совершенными то частями; далее, чтобы космос оставался единственным

и чтобы по было никаких остатков, из которых мог бы родиться другой, подобный, и,

наконец, чтобы он был недряхлеющим и непричастным недугам. Устроителю пришло

па ум, что, если тело со сложным составом будет извне окружено теплом, холодом и

другими могучими силами, то, в недобрый час на пего обрушиваясь, они его подточат,

ввергнут в недуги и дряхление и принудят погибнуть. По такой причине и согласно

такому усмотрению он построил космос как единое целое, составленное из целостных

же частей, совершенное и непричастное дряхлению и недугам. Очертания же он

сообщил Вселенной такие, какие были бы для нее пристойны и ей сродны.

 

В самом деле, живому существу, которое должно содержать в себе все живые

существа, подобают такие очертания, которые содержат в себе все другие. Итак, он

путем вращения округлил космос до состояния сферы , поверхность которой повсюду

равно отстоит от центра, то есть сообщил Вселенной очертания, из всех очертаний

наиболее совершенные и подобные самим себе, а подобное он нашел в мириады раз

более прекрасным, чем неподобное. Всю поверхность сферы он вывел совершенно

ров-с ной, и притом по различным соображениям. Так, космос не имел никакой

потребности ни в глазах, ни в слухе, ибо вне его не осталось ничего такого, что можно

было бы видеть или слышать. Далее, его не окружал воздух, который надо было бы

вдыхать.

 

Равным образом ему не было нужды в каком-либо органе, посредством которого он

принимал бы пищу или извергал обратно уже переваренную: ничто не выходило за его

пределы и не входило в него откуда бы то ни было, ибо входить было нечему. [Тело

космоса] было искусно устроено так, чтобы получать пищу от своего собственного

тления, осуществляя все свои действия и состояния в себе самом и само через себя.

Ибо построявший его нашел, что пребывать самодовлеющим много лучше, нежели

нуждаться в чем-либо. Что касается рук, то не было никакой надобности что-то брать

ими или против кого-то обороняться, и потому он счел излишним прилаживать их к

телу, равно как и ноги или другое устройство для хождения.

 

Ибо такому телу из семи родов движения он уделил соответствующий род, а именно

тот, который близко всего к уму и разумению. Поэтому он заставил его единообразно

вращаться в одном и том же месте, в самом себе, совершая круг за кругом, а

остальные шесть родов движения были устранены, чтобы не сбивать первое.

Поскольку же для такого круговращения не требовалось ног, он породил [это существо]

без голеней и без стоп. Весь этот замысел вечносущего бога относительно бога,

которому только предстояло быть, требовал, чтобы тело [космоса] было сотворено

гладким, повсюду равномерным, одинаково распространенным во все стороны от

центра, целостным, совершенным и составленным из совершенных тел.

 

В его центре построявший дал место душе, откуда распространил ее по всему

протяжению и в придачу облек ею тело извне. Так он создал небо, кругообразное и

вращающееся, одно-единственное, по благодаря своему совершенству способное

пребывать в общении с самим собою, не нуждающееся ни в ком другом и

довольствующееся познанием самого себя и содружеством с самим собой.

Предоставив космосу все эти преимущества, [демиург] дал ему жизнь блаженного бога.

Если мы в этом пашем рассуждении только позднее попытаемся перейти к душе, то это

отнюдь не означает, с будто и бог построил ее после [тела], ведь при сопряжении их он

не дал бы младшему [началу] главенства над старшим.

 

Это лишь мы, столь подверженные власти случайного и приблизительного, и в речах

наших руководимся этим, но бог сотворил душу первенствующей и старейшей по

своему рождению и совершенству, как госпожу и повелительницу тела, а составил он

ее вот из каких частей и вот каким образом: из той сущности, которая неделима и вечно

тождественна, и той, которая претерпевает разделение в телах, он создал путем

смешения третий, средний вид сущности, причастный природе тождественного и

природе иного, и подобным же образом поставил его между тем, что неделимо, и тем,

что претерпевает разделение в телах. Затем, взяв эти три [начала], он слил их все в

единую идею, силой принудив не поддающуюся смешению природу иного к

сопряжению с тождественным.

 

Слив их таким образом при участии сущности и сделав из трех одно, он это целое в

свою очередь разделил на нужное число частей, каждая из которых являла собою

смесь тождественного, иного и сущности. Делить же он начал следующим образом:

прежде всего отнял от целого одну долю, затем вторую, вдвое большую, третью - в

полтора раза больше второй и в три раза больше первой, четвертую - вдвое больше

второй, пятую - втрое больше третьей, шестую - с в восемь раз больше первой, а

седьмую - больше первой в двадцать семь раз.

 

После этого он стал заполнять образовавшиеся двойные и тройные промежутки,

отсекая от той же смеси все новые доли и помещая их между прежними долями таким

образом, чтобы в каждом промежутке было по два средних члена, из которых один

превышал бы меньший из крайних членов на такую же его часть, на какую часть

превышал бы его больший, а другой превышал бы меньший крайний член и уступал

большему на одинаковое число. Благодаря этим скрепам возникли новые промежутки,

внутри прежних промежутков. Тогда он заполнил все промежутки, оставляя от каждого

промежутка частицу такой протяженности, чтобы числа, разделенные этими

оставшимися промежутками, всякий раз относились друг к другу как 256 к 243. При этом

смесь, от которой бог брал упомянутые доли, была истрачена до конца.

 

Затем, рассекши весь образовавшийся состав по длине на две части, он сложил обе

части крест-накрест наподобие буквы Х и согнул каждую из них в круг, с заставив концы

сойтись в точке, противоположной точке их пересечения. После этого он принудил их

единообразно и в одном и том же место двигаться по кругу, причем сделал один из

кругов внешним, а другой - внутренним. Внешнее вращение он нарек природой

тождественного, а внутреннее - природой иного. Круг тождественного он заставил

вращаться слева направо, вдоль стороны [прямоугольника], а круг иного - справа

налево, вдоль диагонали [того же прямоугольника], но перевес он даровал движению

тождественного и подобного, ибо оставил его единым и неделимым, в то время как

внутреннее движение шестикратно разделил на семь неравных кругов, сохраняя число

двойных и тройных промежутков, а тех и других было по три. Вращаться этим кругам он

определил в противоположных друг другу направлениях, притом так, чтобы скорость у

трех кругов была одинаковая, а у остальных четырех - неодинаковая сравнительно друг

с другом и с теми тремя, однако отмеренная в правильном соотношении.

 

Когда весь состав души был рожден в согласии с замыслом того, кто его составлял,

этот последний начал устроить внутри души все телесное и приладил то и другое друг к

другу в их центральных точках . И вот душа, простертая от центра до пределов неба и

окутывающая небо по кругу извне, сама в себе вращаясь, вступила в божественное

начало непреходящей и разумной жизни на все времена. Притом тело неба родилось

видимым, а душа - невидимой, и, как причастная рассуждению и гармонии, рожденная

совершеннейшим из всего мыслимого и вечно пребывающего, она сама совершеннее

всего рожденного.

 

Она являет собою трехчастное смешение природ тождественного и иного с сущностью,

которое пропорционально разделено и слито снова и неизменно вращается вокруг себя

самого, а потому при всяком соприкосновении с вещью, чья сущность разделена или,

напротив, неделима, она всем своим существом приходит в движение и выражает в

слове, чему данная вещь тождественна и для чего она иное, а также в каком

преимущественно отношении, где, как и когда каждое находится с каждым, как в

становлении, так и в вечной тождественности, будь то бытие или страдательное

состояние. Это слово, безгласно и беззвучно изрекаемое в самодвижущемся [космосе],

одинаково истинно, имеет ли оно отношение к иному или к тождественному. Но если

оно изрекается о том, что ощутимо, и о нем по всей душе космоса возвещает

правильно движущийся круг иного, тогда возникают истинные и прочные мнения и

убеждения; если же, напротив, оно изрекается о мыслимом предмете и о нем с подает

весть в своем легком беге круг тождественного, тогда необходимо осуществляют себя

ум и знание.

                                                                                      далее