"РАННИЕ ДИАЛОГИ ПЛАТОНА И СОЧИНЕНИЯ ПЛАТОНОВСКОЙ ШКОЛЫ."
(изд."Мысль". Философское Наследие. Том 98.)    

   ГИППИЙ  МЕНЬШИЙ.
         (Евдик, Сократ, Гиппий)

Евдик. Ты-то почему молчишь, мой Сократ, после столь внушительной речи Гиппия, не присоединяясь к нашим похвалам и ничего не опровергая, если что-нибудь у него кажется тебе плохо сказанным? Да ведь и остались здесь все свои люди, посвящающие досуг усердным занятиям философией.
Сократ. В самом деле, Евдик, я с радостью расспросил бы Гиппия о многом из того, что он сейчас поведал нам о Гомере. Ведь и от твоего отца Апеманта я слыхивал, будто Гомерова "Илиада" - поэма более прекрасная, чем его "Одиссея",- настолько более пре-красная, насколько Ахилл доблестнее Одиссея: по словам Апеманта, одна из этих поэм сочинена в честь Одиссея, другая же - в честь Ахилла. И если только Гиппий к тому расположен, именно это я с удовольствием вы-спросил бы у него - кто из этих двух мужей кажется ему более доблестным, коль скоро он явил нам множество разнообразных соображений не только о Гомере, но и относительно ряда других поэтов .
Евдик. Ну уж ясно, что Гиппий не откажет тебе в ответе, если ты у него о чем-либо спросишь. Послушай, Гиппий, ты ведь ответишь, если Сократ задаст тебе свой вопрос? Не правда ли? Гиппий. Было бы очень странно, Евдик, с моей стороны, если бы, прибывая всякий раз с родины, из Элиды, в Олимпию на всенародное празднество эллинов, я предоставлял себя в храме в распоряжение всякого, желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств, и отвечал любому на его вопросы, а тут вдруг попытался бы ускользнуть от вопросов Сократа!
Сократ. Блажен ты, Гиппий, если каждую Олимпиаду прибываешь в святилище столь уверенным в расположении твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов входил туда столь же бесстрашно и с такой же уверенностью в готовности своего тола к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума.
Гиппий. Моя уверенность, Сократ, вполне обоснованна: с тех пор как я начал участвовать в олимпийских состязаниях, я никогда ни в чем не встречал никого мне равного.
Сократ. Выходит, Гиппий, что прекрасен этот дар мудроститвоя слава - и для града элейцев и для твоих родителей! Однако что скажешь ты нам относительно Ахилла и Одиссея: который из них достойнее и в чем именно? Пока нас здесь было много и ты держал свою речь, я упустил сказанное тобою; я воздерживался от вопросов - и из-за присутствия огромной толпы, и чтобы не перебивать твою речь своими вопросами. Теперь же, поскольку нас мало, а наш Евдик побуждает меня к вопросам, ответь и разъясни нам получше, что говорил ты об этих двух мужах? Какое различение ты здесь проводишь?
Гиппий. Но, Сократ, я хочу еще яснее, чем раньше, изложить тебе свой взгляд и на них и на других мужей:
я утверждаю, что Гомер изобразил самым доблестным мужем из стоявших под Троей Ахилла, самым мудрым - Нестора , а самым хитроумным - Одиссея.
Сократ. Поразительно, Гиппий! Но не будешь ли ты так добр не смеяться надо мной, коль я с трудом усвою сказанное и буду часто тебя переспрашивать? Прошу тебя, попытайся в своих ответах быть кротким 
и невзыскательным.
Гиппий. Позором было бы для меня, Сократ, если бы, обучая всему этому других и считая возможным брать за это деньги, я не проявил бы снисходительности к твоим вопросам и кротости в ответах.
Сократ. Ты прекрасно сказал. Когда ты утверждал, что Ахилл изображен самым доблестным, а Нестор - мудрейшим, мне казалось, я понимаю твои слова; но вот когда ты сказал, что поэт изобразил Одиссея как самого хитроумного, я, по правде сказать, совсем не понял, что ты имеешь в виду. Скажи же, чтобы я лучше все это постиг: разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным?
Гиппий. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком, особенно в "Мольбах", где, изображая их беседующими друг с другом, Гомер заставляет Ахилла сказать Одиссею:
Сын богоравный Лаэрта, Улисс хитроумный и ловкий!
Должен на речи твои прямым я отказом ответить,-
Что я мыслю, скажу, и что совершить полагаю;
Ибо не менее врат Аида мне тот ненавистен,
Кто на сердце таит одно, говорит же другое.
Сам я лишь то возвещу, чему неминуемо сбыться.
Эти слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и его прямоту, а с другой стороны, многоликость и лживость Одиссея. Ведь, по Гомеру, эти слова Ахилла направлены против Одиссея.
Сократ. Вот теперь, Гиппий, я, кажется, понимаю, что ты говоришь: ясно, что многоликого ты почитаешь лживым. 
Гиппий. Именно так, Сократ. Как раз таким изобразил Одиссея Гомер всюду - ив "Илиаде", ив "Одиссее".
Сократ. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает правдивым, другой же - лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и правдив и лжив. Гиппий. Как же иначе, Сократ?
Сократ. А твое собственное мнение, Гиппий, такое же?
Гиппий. Безусловно. Было бы странно, если бы оно оказалось иным.
Сократ. Пожалуй, оставим в покое Гомера: теперь уже невозможно его допросить, что именно он разумел, сочиняя эти стихи. Но поскольку, как видно, ты становишься сам ответчиком и тебе кажется, что ты единодушен с Гомером, то и говори сразу и за Гомера и за себя.
Гиппий. Пусть будет так; спрашивай что хочешь, только покороче.
Сократ. Как, по-твоему, лжецы не способны к действию - подобно больным - или они все же на что-то способны?
Гиппий. Я считаю их даже очень способными и весьма на многое, особенно же на обман людей. е
Сократ. Значит, по-твоему, они очень способны, а также и хитроумны, или ты это мыслишь иначе? Гиппий. Именно так.
Сократ. А хитроумные они обманщики по тупости и неразумию или же благодаря изворотливости и разуму? 
Г и п п и й. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму.
Сократ. Итак, похоже, что они умны.
Г и п п и и. Клянусь Зевсом, даже слишком.
Сократ. А будучи умными, они знают, что делают, Или не ведают?
Г и п п и и. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют.
С о к р а т. А зная то, что они знают, невежды они или мудрые?
Г и п п и й. Они мудры в таких вот вещах - и в обманах
Сократ. Постой. Давай припомним, что ты сказал: ты признаешь, что лжецы - люди способные, и умные, и знающие, и мудрые в своей лжи.
Г и п п ий. Да, признаю.
Сократ. А правдивые люди и лживые отличаются друг от друга и во всем друг другу протмвоположны?
Г и п п и и. Да, таково мoe мнение.
Сократ. Послушай же: лжецы, согласно твоему утверждению, относятся к людям способным и мудрым
Г и п п и й. Несомненно.
С о к р а т. А когда ты утверждаешь, что лжецы способны и мудры в одном и том же, ты разумеешь, что они способны лгать, когда им угодно (относительно того, в чем они лгут), или что они не способны на то, в чем они лгут? Гиппий. Я утверждаю, что они на это способны.
Сократ. Итак, если это обобщить, можно сказать, что лжецы - люди способные и мудрые в лжи. Гиппий. Да.
С о к р а т. А человек невежественный и неспособный лгать, значит, не будет лжецом.
Гиппий. Конечно же.
Сократ. Следовательно, способный человек - это каждый, кто может делать то, что ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от болезни или о других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен, когда захочешь, написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты способными?
Гиппий. Да, таких.
Сократ. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опытен в вычислениях и искусстве счета.
Г и п п ий. И даже очень опытен, Coкрат .
Сократ. Значит, если кто спросит тебя, сколько будет трижды семьсот, ты, если пожелаешь, быстрее
и лучше всех дашь правильный ответ?
Г и п п и и. Конечно.
Сократ. Потому, следовательно, что ты в этом деле самый способный и мудрый?
Г и п п и и. Да.
Сократ. Ты только самый мудрый и способный или и наиболее достойный человек в том, в чем ты способнейший и мудрейший,- в искусстве счета?
Г и п п и и. Конечно же, Сократ, и наиболее достойный.
Сократ. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь так?
Г и п п и и. Я полагаю, да. 
Сократ. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду, ты ли солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчет этого, если желал бы лгать и ни в коем случае не отвечать правду, или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину благодаря своему невежеству,- ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер?
Гиппий. Да, получится так, как ты говоришь.
Сократ. Ну а лжец является лжецом во всем прочем, кроме числа, и не лжет, когда он ведет подсчет? Гиппий. Нет, клянусь Зевсом, лжет и в подсчете.
Сократ. Значит, мы допустим, Гиппий, что бывает лжец и в деле подсчета чисел?
Гиппий. Да, это так.
Сократ. Но кто же это будет такой? Коль скоро он хочет явиться лжецом, не должна ли ему по необходимости быть присуща и способность лгать, как ты это недавно признал? Если ты припоминаешь, согласно твоим же словам, человек, не способный лгать, вроде бы и не может оказаться лжецом. Гиппий. Да, припоминаю, я так сказал.
Сократ. А разве не оказался ты недавно самым способным на ложь при подсчетах?
Гиппий. Да, сказал я также и это.
Сократ. Но, следовательно, ты и больше других способен говорить правду при вычислениях? 
Гиппий. Конечно.
Сократ. Значит, один и тот же человек способен Лгать и говорить правду при вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах - знаток второго дела.
Гиппии. Да.
Сократ. Так кто же иной, Гиппий, оказывается лжецом при подсчетах, если не тот, кто в этом достоин и силен? Он же является и способным, и он же - правдивым.
Г и п п и и. Это очевидно.
Сократ. Вот ты и видишь, что правдивый человек и лжец - это в деле вычисления одно и то же, и первый и;" них ничуть не лучше второго. Ведь это один и тот же человек, и нет тут такой противоположности, как ты 
думал недавно.
Гиппий. В этом деле, как видно, нет.
Сократ. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода?
Гиппий. Что ж, если тебе угодно.
Сократ. Ведь ты, конечно, сведущ и в геометрии?
Гиппий. Да, разумеется.
Сократ. Ну что ж, не так ли все обстоит и в геометрии? Разве не один и тот же человек способнее всех и на ложь и на правду относительно чертежей, а именно знаток геометрии?
Гиппий. Да, это так.
Сократ. А достойным человеком в этом деле является он или кто-то другой?
Гиппий. Нет, именно он.
Сократ. Следовательно, достойный и мудрый геометр - способнейший из всех и на ложь и на правду? И уж если кто лжет относительно чертежей, это ведь будет он - тот, кто является достойным геометром? Ведь он же способен, а плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не окажется лжецом, как мы уже согласились.
Гиппий Это правда.
Сократ. Давай же рассмотрим и третьего знатока - астронома: ведь в этом искусстве ты считаешь себя еще более сведущим, чем в двух предыдущих, не так ли, Гиппий?
Гиппий. Да.
Сократ. Значит, и в астрономии дело обстоит таким же образом, как и там? 
Гиппий. Похоже, что так.
Сократ. Ив астрономии, следовательно, если кто вообще лжив, он-то и будет хорошим лжецом как знаток астрономии, раз он способен лгать; не способный же - не сможет: ведь он невежда.
Гиппий. Это очевидно.
Сократ. Значит, и в области астрономии правдивый человек и лжец будет одним и тем же.
Гиппий. Очевидно, да.
Сократ. Так вот, Гиппий, рассмотри таким же образом, без обиняков, все науки и убедись в том, что ни в одной из них дело не обстоит иначе. Ты ведь вообще мудрейший из всех людей в большей части искусств: слыхал я однажды, как ты рассыпался у лавок на площади, похваляясь своей достойной зависти многомудростью. Ты говорил, что, когда однажды прибыл в Олимпию, все твое тело было украшено изделиями твоих собственных рук, и прежде всего начал ты с перстня, c сказав, что это вещь твоей работы, поскольку ты владеешь искусством резьбы по камню; и другая печатка оказалась твоим изделием, а также скребок и флакончик для масла - будто ты сработал их сам; потом ты сказал, что свои сандалии на ремнях ты собственноручно вырезал из кожи, а также скроил свой плащ и короткий хитон. Но что уж всем показалось весьма необычным и знаком высокой мудрости, так это твое заявление, будто ты сам сплел свой поясок для хитона, хотя такие пояса обычноносят богатые персы. Вдобавок ты заявил, что принес с собою поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы и много не стихотворных, на разнообразный лад сочиненных речей. И по части тех искусств, о которых я только что говорил, ты явился превосходящим всех остальных своим знанием, да и самым искусным в науке о ритмах и гармониях, а также в правописании; и то же самое во многих других искусствах, насколько могу я припомнить... Да! Я совсем было позабыл о твоей преискусной памяти: ты ведь считаешь себя в этом самым блистательным из людей. Возможно, я забыл и о многом другом. Однако я повторяю: попробуй, бросив взгляд на свои собственные искусства - их ведь немало,- а также на умения других людей, сказать мне, найдешь ли ты, исходя из того, в чем мы с тобой согласились, хоть одно, где бы правдивый человек и лжец подвизались отдельно друг от друга и не были бы одним и тем же лицом? Ищи это в любом виде мудрости, хитрости или как тебе это
еще будет угодно назвать - не найдешь, мой друг! Ведь этого не бывает. А коли найдешь, скажи сам.
Гиппий. Да нет, Сократ, сейчас не найдусь, что сказать.
Сократ. Ну так не найдешься и впредь, как я полагаю. Если я прав, припомни, Гиппий, что вытекает из нашего рассуждения.
Гиппий. Не очень-то я могу уразуметь, Сократ, о чем ты толкуешь. Сократ. Быть может, именно сейчас ты забыл о споей изобретательной памяти: видно, ты считаешь, что это здесь неуместно. Но я напомню тебе: ты же знаешь, что ты сказал об Ахилле, будто он правдив, об Одиссее же, что он лжив и многолик, 
Гиппий. Да.
Сократ. Теперь же, как ты сам чувствуешь, выявилось, что правдивый и лжец - это одно и то же лицо, так что если Одиссей был лжецом, то он же и ныходит правдивым, а если Ахилл был правдивым, то он же оказывается лжецом, и эти мужи не различны между собой и не противоположны друг другу, но одинаковы.
Гиппий. Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения и, выбирая в них самое трудное, цепляешься к мелочам, а не опровергаешь в целом положение, о котором идет речь. Вот и сейчас, если желаешь, я приведу тебе достаточно веское доказательство, подкрепленное множеством доводов, в пользу того, что Гомер изобразил Ахилла как человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же - хитер, без конца лжет и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. Если же хочешь, противопоставь свою речь моей и докажи, что Одиссей более достойный человек, чем Ахилл; тогда все вокруг скорее поймут, кто из нас двоих красноречивей. Сократ. Гиппий, я ведь не сражаюсь с тобой и не оспариваю того, что ты мудрее меня; но по всегдашней своей привычке я, когда кто что-либо говорит, стараюсь вдуматься в это, особенно если говорящий кажется мне мудрецом; стремясь понять, что он говорит, я исследую, пересматриваю и сопоставляю его слова с целью познания. Если же говорящий кажется мне невеждой, я не переспрашиваю его, и нет мне дела до того, что он говорит. Из этого ты поймешь, каких людей я считаю мудрыми. Ты увидишь, что я бываю очень дотошен в отношении речей подобного человека и выспрашиваю его, чтобы извлечь таким образом полезное знание. Вот и . теперь, слушая тебя, я подумал насчет прочтенных тобою недавно стихов, которые должны были показать, что Ахилл порицает Одиссея как пустого бахвала (если только ты верно это толкуешь): странно, но мне кажется, что как раз изворотливый Одиссей всегда
правдив, Ахилл же изворотлив - в твоем понимании: ведь именно он лжет. Произнеся сперва те слова, которые ты недавно привел:
Ибо не менее врат Аида мне тот ненавистен,
Кто на сердце таит одно, говорит же другое,
он немного погодя заявляет, что Одиссею и Агамемнону его не убедить и что он не намерен оставаться у Трои, но
Завтра, принесши Зевесу и всем небожителям жертвы,
Я корабли нагружу и спущу их на волны морские.
Если желаешь и если до этого есть тебе дело,
Рано с зарей ты усидишь, как рыбным они Геллеспонтом
 
Вдаль по волнам побегут под ударами сильными весел.
Если счастливое плаванье даст мне земли колебатель,
В третий уж день я прибуду в мою плодородную Фтию.
А еще раньше, браня Агамемнона, он говорил:
Еду теперь же во Фтию! Гораздо приятней вернуться
На кораблях изогнутых домой. Посрамленный тобою
Не собираюсь тебе умножать здесь богатств и запасов!

И, сказав это в первый раз перед лицом всего войска, а затем в кругу своих друзей, он, как это становится ясным, не делает никаких приготовлений к отплытию домой и даже попыток спустить корабли на воду, выра-зив тем самым великолепнейшее пренебрежение к необходимости говорить правду. Так вот, Гиппий, я с самого начала спрашивал тебя, потому что недоумевал, который из этих двух мужей изображен у поэта достойнейшим, и
 
считал, что оба они в высшей степени достойные люди и трудно различить, кто из них лучше в правде и лжи и в любой способности: ведь оба они во всем этом чрезвычайно между собою сходны. Гиппий. Твой взгляд неверен, Сократ: ведь Ахилл лжет, как это очевидно, не умышленно, но невольно; он вынужден остаться из-за бедственного положения своего войска, чтобы ему помочь. Одиссей же лжет добровольно и с умыслом.
Сократ. Ты вводишь меня в заблуждение, Гиппий, беря тем самым пример с Одиссея. 166
Г и п п и и. Вот уж нет, Сократ; скажи, в чем и ради чего я тебя обманываю?
Сократ. В том, что уверяешь, будто Ахилл лжет без умысла - это он-то, завзятый обманщик, столь нацеленный на похвальбу (как его изобразил Гомер), что оказывается гораздо более ловким, чем Одиссей, от которого он легко утаивает свое хвастовство; он осмеливается прямо противоречить самому себе, а Одиссею это и невдомек. По крайней мере слова Одиссея, обра-щенные к Ахиллу, ничем не выдают понимания Ахилловой лжи.
 
Гиппий. Что ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. Разве тебе не известно, что после разговора с Одиссеем, когда он уверял, что намерен отплыть на заре, Аяксу он сообщает совсем другое, вовсе не подтверждая, что собирается отплывать? Гиппий. В каком это месте?
Сократ. А там, где он говорит:
Думать начну я о битве кровавой, скажите, не раньше,
Чем крепкодушным Приамом рожденный божественный Гектор 
К нашему стану придет и к черным судам Мирмидонским,
Смерть аргивявам неся и огнем корабли истребляя.
Здесь же, у ставки моей, пред моим кораблем чернобоким,
Думаю, Гектор от боя удержится, как ни желал бы.
Так неужели же ты, Гиппий, считаешь сына Фетиды и воспитанника премудрого Хирона настолько лишенным памяти, что, лишь недавно жестоко выбранив лицемеров, он теперь Одиссею говорит, будто намерен отплыть, Аяксу же - что он остается, и все это - словно без умысла и вовсе не потому, что он считает Одиссея простаком, а себя - далеко превосходящим его во всех этих штуках, в кознях и лжи?
 Гиппий. Нет, Сократ, я так не думаю: здесь, переубежденный, он простодушно говорит Аяксу не совсем то, что до того говорил Одиссею. А вот Одиссей и правду и ложь произносит всегда с умыслом.
Сократ. Выходит, Одиссей - человек более дос-тойный, чем Ахилл.
Гиппий. Ну уж нет, Сократ, отнюдь.
Сократ. Как же так? Разве не выяснилось недавно, что добровольно лгущие лучше, чем обманывающие невольно?
Гиппий. Но уаким же образом, Сократ, доброволь-ные нечестивцы, злоумышленники и преступники могут быть достойнее невольных? Ведь этим последним оказывается обычно большое снисхождение, коль скоро они учинят какое-то зло - несправедливость или ложь - по неведению? Да и законы куда более суровые существуют для сознательных преступников и лжецов, чем для невольных.
Сократ. Вот видишь, Гиппий, я говорю правду, когда утверждаю, что бываю очень назойлив, расспрашивая мудрецов. Это, смею сказать, единственное мое достоинство, ведь прочие мои качества ничего не стоят. По существу вопроса я обычно колеблюсь, не зная, как оно обстоит на самом деле. Об этом достаточно свидетельствует то, что когда я оказываюсь лицом к лицу с кем-либо из вас, прославленных мудростью, свидетели которой - все эллины, то кажется, будто я круглый неуч: ведь я решительно ни в чем с вами, скажем прямо, не соглашаюсь, а какое может быть более сильное доказательство невежества, чем расходиться в мнениях с мудрыми мужами? Но есть у меня и чудесное преимущество, которое меня выручает: я не стыжусь учиться, я выспрашиваю и выведываю и питаю великую благодарность к тому, кто мне отвечает, и никто не бывает у меня этой благодарностью обойден. Вдобавок я никогда не отрицал, что был чему-то научен, и не делал вид, будто это мое собственное изобретение; наоборот, я всегда прославляю своего учителя как мудреца и объявляю во всеуслышание, чему я от него научился. 
Вот и сейчас я не согласен с тем, что ты утверждаешь, и весьма сильно расхожусь с тобою во мнении. Я отлично понимаю, что дело тут во мне самом, ибо я таков, каков я есть, говорю это без всяких преувеличений. Ведь мое представление, Гиппий, прямо противоположно твоему: те, кто вредят людям, чинят несправедливость, лгут, обманывают и совершают проступки по своей воле, а не без умысла,- люди более достойные, чем те, кто все это совершает невольно. Правда, иногда у меня возникает противоположное мнение и я блуждаю вокруг да около, видимо, по неведению, но вот сейчас на меня сошло как бы наитие и мне представляется, что люди, добровольно совершающие какие-либо проступки, лучше, чем те, кто вершат их невольно. Виню же я в этом своем состоянии наши прежние рассуждения, из-за которых мне теперь кажется, что люди, совершающие все это невольно, хуже тех, кто действуют добровольно. Так уж будь столь любезен и не откажи исцелить мою душу; ибо, искоренив невежество моей души, ты сотворишь мне гораздо большее благо, чем если бы ты излечил болезнь моего тела. Но если ты собираешься произнести длинную речь, предупреждаю тебя - ты меня не исцелишь, ибо я за нею не услежу; если же ты, как перед этим, захочешь отвечать на мои вопросы, ты великую принесешь мне пользу, себе же, я полагаю, не повредишь. Честно говоря, должен я обратиться и к тебе, сын Апеманта: ведь это ты подвигнул меня на беседу с Гиппием; и теперь, если Гиппий не пожелает мне отвечать, заступись перед ним за меня. Е в д и к. Но, Сократ, я думаю, что Гиппий не нуждается в нашей просьбе: ведь его прежние слова не имели такого смысла, наоборот, он заявил, что не собирается уклоняться от чьих бы то ни было вопросов. Послушай, Гиппий! Разве не так ты сказал?
Гиппий. Да, именно так. Но, Евдик, ведь Сократ всегда мутит воду при рассуждениях вроде какого-то злоумышленника.
Сократ. Достойнейший Гиппий! Я делаю это без умысла - ведь тогда бы я был мудр и искусен по смыслу твоих утверждений - и невольно, так что будь ко мне снисходителен: ведь ты говоришь, что к невольному злоумышленнику надо иметь снисхождение.
Евдик. Да, ни в коем случае не поступай иначе, Гиппий, но и ради нас и ради подтверждения своих прежних слов отвечай на вопросы Сократа.
Гиппий. Яи буду отвечать, раз ты просишь. Спрашивай же, что тебе угодно.
Сократ. Я горячо желаю, Гиппий, рассмотреть то, что было сейчас сказано: кто достойнее - те, кто совер-шают проступки добровольно или невольно? И я думаю, что к этому рассмотрению правильнее всего приступить так... Отвечай же: называешь ли ты какого-либо бегуна хорошим?
Гиппий. Да, конечно.
Сократ. Или же скверным?
Гиппий. Да.
Сократ. Значит, бегущий хорошо - хороший бегун, а бегущий плохо - плохой? Гиппий. Да.
Сократ. И значит, бегущий медленно бежит плохо, и богущий быстро - хорошо? Гиппий. Да. Сократ. Следовательно, в беге и в умении бегать быстрота - это благо, а медлительность - зло? 
Г и п п и и. Как же иначе?
Сократ. Так лучшим бегуном будет тот, кто бежит медленно с умыслом или невольно?
Г и п п и и. Тот, кто с умыслом.
Сократ. А разве бежать не значит что-то делать?
Г и п п и и. Конечно, значит.
Сократ. А если делать, то и совершать? 
Г и п пи и. Да.
Сократ. Следовательно, тот, кто скверно бежит, совершает в беге дурное и постыдное дело?
Г и п п и и. Конечно, дурное. Как же иначе?
Сократ. А тот, кто бежит медленно, бежит скверно?
Г иппи и. Да.
Сократ. Значит, хороший бегун совершает это скверное и постыдное дело добровольно, а дурной - невольно?
Г и п п и и. Похоже, что так.
Сократ. Следовательно, в беге хуже тот, кто совершает скверное дело невольно, чем тот, кто вершит его добровольно?
Г и п п и и. В беге - да. 
С о к р а т. А как же в борьбе? Кто будет лучший борец: тот, кто падает с умыслом, или тот, кто невольно?
Г и п п и и. Похоже, тот, кто с умыслом.
С о к р а т. А что в борьбе хуже и постыднее - упасть или повергнуть противника?
Г и п п и и. Упасть.
Сократ. Ив борьбе, следовательно, тот, кто добро-вольно совершает дурное и постыдное дело, является лучшим борцом, чем тот, кто это вершит невольно.
Г и п п и и. Похоже, что так.
Сократ. А как же в любом другом телесном занятии? Разве тот, кто крепче телом, не может выполнять оба дела - дело сильного и дело слабого, то, что постыдно, и то, что прекрасно? И когда совершается что-то постыдное для тела, тот, кто покрепче телом, совершает это добровольно, а тот, кто хил,- невольно?
Г и п п и и. Как будто и в отношении силы дело обстоит таким образом.
Сократ. Ну а насчет благообразия как обстоит дело, Гиппий? Разве не так, что более красивому телу свойственно добровольно принимать постыдные и безобразные обличья, более же безобразному - невольно? Или ты думаешь иначе?
Г и п п и и. Нет, именно так.
Сократ. Следовательно, умышленное безобразие следует приписать достоинству тела, а невольное - его с пороку?
Г и п п и и. Это очевидно.
Сократ. А что ты скажешь относительно голоса? Какой голос ты назовешь лучшим - фальшивящий умышленно или невольно?
Г и п п и и. Умышленно.
Сократ. А более негодным - тот, что фальшивит невольно?
Г и п п и и. Да.
Сократ. Ну а что бы ты предпочел иметь - хорошее или негодное?
Г и п п и и. Хорошее.
Сократ. Так ты предпочел бы иметь ноги, хромающие нарочно или же поневоле?
Г и п п и и. Нарочно.
Сократ. А хромота-разве это не безобразный порок?
Г и п п и и. Да.
Сократ. Пойдем дальше: подслеповатость - разве это не порок глаз?
Г и п п и и. Да.
Сократ. Какие же ты предпочел бы иметь и какими пользоваться глазами - теми, что умышленно щурятся и косят или же невольно?
Г и п п и и. Теми, что умышленно.
Сократ. Значит, ты считаешь лучшим для себя добровольно совершаемое зло, а не то, что вершится невольно?
Г и п п и и. Да, если это зло такого рода.
Сократ. Но разве все органы чувств - уши, ноздри, рот и другие - не подчинены одному и тому же определению, гласящему, что те из них, кои невольно вершат зло, нежелательны, ибо они порочны, те же, что вершат его добровольно, желанны, ибо они добротны?
Г и п п и и. Мне кажется, это так.
Сократ. Ну а какими орудиями лучше действовать - теми, с помощью которых можно добровольно действовать дурно, или теми, которые толкают на дурное поневоле? Например, какое кормило лучше - то, которым приходится дурно править поневоле, или то, с помощью которого неверное направление избирается добровольно?
Гиппий. То, с помощью которого это делается добровольно.
Сократ. И разве не так же точно обстоит дело с луком и лирой, с флейтами и со всем остальным? Гиппий. Ты говоришь правду.
Сократ. Ну а что касается норова лошади - будет ли он лучше, если кто из-за него станет скверно наездничать добровольно или же поневоле?
Г и п п и и. Если добровольно.
Сократ. Значит, такой норов лошади лучше.
Г и п п и и. Да.
Сократ. Значит, с лошадью менее норовистой ты дела, зависящие от ее норова, будешь добровольно совершать дурно, а с лошадью более норовистой - поневоле?
Г и п п и и. Конечно же.
Сократ. Не так же ли обстоит дело и с нравом собак и всех прочих животных?
Г и п пи и. Так.
Сократ. Ну а у человека - например, у стрелка - какая душа кажется тебе достойнее - та, что добро- вольно не попадает в цель, или та, что невольно?
Гиппий. Та, что не попадает в цель добровольно.
Сократ. Значит, такая душа лучше в стрелковом деле?
Гиппий. Да.
С о к р а т. А душа, промахивающаяся невольно, хуже той, что делает это добровольно?
Г и п п и и. В стрелковом деле - да.
С о к р а т. А во врачебном? Разве душа, добровольно причиняющая телу зло, не более сведуща в искусстве врачевания?
Г и п п и и. Да, более.
Сократ. Значит, такая душа более искусна, чем та, что не сведуща?
Г и п п и и. Да, более искусна.
Сократ. Ну а если душа весьма искушена в игре на кифаре и флейте и во всех других искусствах и науках, то разве та, что искушена в них больше, не добро-вольно погрешает в этом, совершая дурное и постыдное, а та, что менее искушена, разве не совершает это не-вольно?
Г и п п и и. Очевидно.
Сократ. Итак, мы бы, конечно, предпочли, чтобы рабы наши имели души, добровольно погрешающие и вершащие зло, а не невольно, ибо души эти более искушены в подобных делах.
Г и п п и и. Да.
Сократ. Что же, а собственную свою душу разве не желали бы мы иметь самую лучшую?
Г и п п и и. Да.
Сократ. И значит, лучше будет, если она добровольно будет совершать зло и погрешать, а не невольно?
Г и п п и и. Однако чудно бы это было, Сократ, если бы добровольные злодеи оказались лучшими людьми, чем невольные.
Сократ. Но это вытекает из сказанного.
Г и п п и и. По-моему, это неверно.
Сократ. А я думаю, Гиппий, что и тебе это кажется верным. Ответь же мне снова: справедливость не есть ли некая способность или знание или то и другое вместе? Ведь необходимо, чтобы она была чем-то таким? 
Гиппий. Да.
С о к р а т. А ведь если справедливость - это способность души, то более способная душа будет и более справедливой: такая душа, милейший, оказалась у нас достойнее.
Гиппий. Да, оказалась.
Сократ. Ну а если справедливость есть знание? Разве более мудрая душа - не более справедливая, а более невежественная - не менее справедливая?
Гиппий. Это так.
Сократ. Ну а если справедливость - и то и другое? Разве не так обстоит дело, что, обладая и знанием и способностью, душа бывает более справедливой, невежественная же душа - менее? Ведь это же неизбежно.
Гиппий. Да, очевидно.
Сократ. Так ведь душа более способная и мудрая оказывается лучшей и более способной совершать и то и другое - прекрасное и постыдное - в любом деле?
Гиппий. Да.
Сократ. Следовательно, когда она совершает нечто постыдное, она делает это добровольно, с помощью спо-собности и искусства? А последние, по-видимому, присущи справедливости - оба или каждое порознь?
Гиппий. Похоже, что так.
Сократ. Ведь чинить несправедливость - значит поступать плохо, а не чинить ее - хорошо?
Гиппий. Да.
Сократ. Итак, более способная и достойная душа, когда она чинит несправедливость, чинит ее добро-вольно, а недостойная душа - невольно?
Гиппии. Это очевидно.
Сократ. И достойный человек - это тот, кто имеет достойную душу, скверный же человек имеет душу недостойную?
Гиппии. Да.
Сократ. Итак, достойному человеку свойственно чинить несправедливость добровольно, а недостойному - невольно, коль скоро достойный человек имеет достойную душу?
Гиппий. Да ведь он же ее имеет.
Сократ. Следовательно, Гиппий, тот, кто добровольно погрешает и чинит постыдную несправедливость - если только такой человек существует, - будет не кем иным, как человеком достойным. Гиппий. Трудно мне, Сократ, согласиться с тобою в этом.
Сократ. Да я и сам с собой здесь не согласен, Гиппий, но все же это с необходимостью вытекает из нашего рассуждения. Однако, как я говорил раньше, я блуждаю в этом вопросе вокруг да около и никогда не имею одинакового мнения на этот счет. Правда, не удивительно, что я или другой какой-либо обычный человек здесь находится в заблуждении. Но уж если вы, мудрецы, станете тут блуждать, это и для нас ужасно, раз мы даже с вашей помощью не можем избавиться от ошибки.