|
Платонизм-аристотелизм
как
необходимая несовместность.
(подходы к
логической модели
фактической
достоверности)
Третья исходная идея:
История как раз-воплощение во времени и культуре
античной идеи целого .
Комплекс вопросов .
1 . История как
смысло-форма времени .
2. Логическая и историческая
противоположность платонизма и
аристотелизма , двух направленных друг
на друга античных смыслоформ, может
быть снята либо синтезирующим
раскрытием в логико-мистическом Едином
неоплатонизма, о чём нам говорит
история, либо личным сокрытием в
историко-мифологическом времени, что
позволяет сказать о Вечности и о
времени своё, самостоятельное слово ,
каждому человеку.© Или, если
оставаться на логической платформе, в
сторогом смысле слова лишь первое
снимает логическую противоположность ,
второе - введение истории - приковывает
внимание к тому, как с новой категорией
работают или платонизм, или
аристотелизм .
3. А.Ф.Лосев. Христианское видение и
греческое умозрение . Жизнь и наука -
одно у Лосева ? Конечный Платон и
бесконечная сила умного различения
смысла, оставленная им . Философия как
дар и дерзновение вдохновлять жизнь и
видеть её пульс там, где её нет, - в
отвлечённой от неё категории .
Жизненное преодоление Платона и
христианское служение .
Две античные
смысло-формы, два образа, типа, вышедших из античного космоса в пределы
европейской культуры, - платонизм и аристотелизм,
однажды уже "соединялись" в истории
человеческого духа, когда неоплатонизм вдохнул в платонизм новый
мистический воздух. Однако христианство,
многое почерпнувшее из неоплатонического синтеза для задач оценки и
описания личностного духовного опыта, обратным, возвратным движением,
"выдохом", многое переменило в старом неоплатонизме, аристотелизм же
обрел
абсолютно новую жизнь, особенно если вспомнить Фому и томистов.
Неоплатонизм Дионисия Ареопагита, Августина, дают ярчайшие примеры этого
нового проникновения аристотелизмом уже христианского
неоплатонизма, в то время как сам
Платон, с его вещно-космической философией, оказываются
христианству почти совсем чуждым явлением. Так ли это? Ведь платонизм
- это тот исток, вечно пребывающий и всегда живо чувствуемый, во всякой
неоплатонической мысли, языческой, христианской, натурфилософской,
сколько бы ее, эту мысль не "выводил на чистую воду" Аристотель.
Платоновская
мысль - с ее
уже ставшей примитивной и неверной
метафизикой, с порою мистическим беспределом,
с ее патологическим логицизмом и
бесконечным риторизмом, со стойким метампсихозом - сохраняется во всяком
серьезном христианском мышлении.
Христианство выдвинуло свои ценности, в том числе в культуре мысли. Не истина
для избранных, в которой всё, а Богочеловек Ииусус Христос,
сходит к людям и рассказывает простым и необразованным о правде и
истинной жизни. И простые люди слышат Его, и не слышат философов,
понемногу ничем уже не отличающихся от риторов или демагогов. Но Платона "закрыли"
и "оттёрли" за спины и свои, -могучие "торсы"
его комментаторов и последователей, и
теперь мы сталкиваемся с
невозможностью более-менее прямых
связей с его текстами. Диалоги? Конечно, это вечная духовная "пища" для
философов. Но если пытаться приблизиться к феномену, к историческому
феномену, к тому, что хотел и что думал об этом сам основатель Академии?
Как читать диалоги, что стоит за этим, а что - за тем местом диалога, -
возникает почти выжженное, пустое место. Будь ты четырежды академик и
трижды дешифратор, - только из диалогов полноты учения Платона не
вырисовывается. "Нужно оставлять пробелы", писал Пастернак, "в
судьбе, а не в черновиках", и это естественно для частной жизни
культурного человека, однако, когда перед историком-исследователем резко
обрывается черновик документа, и когда он тут же пытается его
воссоздать, восстановить, и при этом всегда будет знать, что вот здесь
закончился текст и отсюда пошла гипотетическая работа, - он все готов
отдать за то, чтобы отказаться от своих домыслов, пусть он великий
философ и крупный специалист в вопросе, лишь бы чья-то мысль сбылась
до-конца, и так, как она когда-то сбылась.
Мощнейший философ, Алексей
Фёдорович Лосев, уже в наше время,
попробовал выйти сквозь
комментаторские наслоения и штампы
непосредственно к античности, а там,
сквозь Аристотеля, Плотина, Сократа,
софистов и других, и к Платону в
частности. Сам он, в лице имяславской
проблематики в 10-е годы ХХ века, имея
некоторое лично-заинтересованное
приращение к старейшей терминологии
платонизма и эллинизма, настоящему
ему церковному времени, (её
конкретное историческое заострение и для нас
теперь), не был кабинетным учёным не-сущего
для исторической проблематики своего
времени, но наоборот, как никто ясно
видел это сущее. Платон Лосева служит
христианству в настоящей церковной
жизни, как это было и во все
терминологически-трудные для церкви
времена, времена , ставившие её перед
необходимостью формулирования
собственной доктрины.
И Лосев
двигался к Платону, можно сказать, что (во
всяком случае он никогда не терял его
из виду) всё время. Присутствие Платона
и платонизма в любых текстах Лосева
всегда ощущается где-то рядом. И,
наконец, учёный к нему однажды "выбежал".
Узнал. "Пожал руку". ( Извиняюсь за
невольную мистификацию.) Выбежал к нему
как к человеку, давно и хорошо
знакомому, впервые увидев его так ясно
и так же ясно и до глубины души
разочаровавшись в нём! Тоже, кажется,
как в человеке. Платона он и любит - и
ненавидит. Ненавидит всё-таки больше.
Но любит всё-таки бережнее. Как-же можно
столько двигаться вглубь античности и
не выйти там на яркий свет ? Да на этот
свет он и шёл всё время.
Лосев
всегда непреложно констатировал
отсутствие личностного начала в
античном космосе, не попробовал ли он
таким образом реконструировать
античную "личность" для нас,©
- вселив самого себя в античный
вещественный космос? - Как профессор и
at hoc ? ( Слишком вольное над-историческое
заявление наше оставим также at hoc.)
Как учёный, уже в самых
ранних своих работах, в 20-е годы, Лосев
увидел и исследовал неоплатонизм как
явление вершинное и поэтому обречённое на
гибель в обстоятельствах, складывающихся
в 2-3, тем более 5-ом, веках. Явления, как
известно, достигшего совершенной
синтетической оформленности у Прокла,
сразу после
Плотина.
Показав
последовательное самособирание (в
своей первой работе 20-х годов,"Античный корсмос и
современная наука") античной мысли в
синтетическое целое, наиболее
отчётливым Лосев это видит в
Прокловой "Теологии...", где из
мифологического и образного
корреллята им выделяются
платоническая, аристотелевская и
собственно неоплатоническая
логические составляющие. Как
христианину, жившему в обстановке
советской церкви и как профессору,
рассмотревшему в эллинистических
рукописях историческое становление
Личностного начала из
мифологически-экзальтированного
неоплатонического Единого , Лосев
пишет гневную работу, последнюю из
своих работ 20-х годв,
"Очерки об античном символизме и
мифологии". В ней-то он
разбирается сразу и с Платоном и с
советской властью. Лагерь - такова
плата за подобные действие при
советском режиме. И как О.Мандельштам,
философ сознательно идёт навстречу
судьбе, расплевавшись с нечистью как
учёный и как христианин. В этой самой
страстной своей книге, в последней
книге 20-х годов о Платоне, придающей
какую-то особенную индивидуальную
завороженность подробному научному
исследованию, философ как бы
оказывается лицом к лицу с
историческим Платоном, ( см. "Социальная
природа платонизма"). И
высказывает много, что могло бы
заинтересовать историка
платонизма и аристотелизма. Эзопов
язык и пафос скрытого обличения режима
между строк, конечно, несколько мешает
современному читателю. Но если мы т.о.
будем кидать в мусорную корзину всё,
что было с невероятным трудом создано
учёными-гуманитариями в эпоху СССР,
мы можем крупно прогадать. В конце
концов режим в СССР есть что-то
конкретно-историческое, от чего можно
восходить к новым возможно более
глубоким обобщениям.- Тогда те же
обличения режиму могут читаться не
как проклятья сталинизму, всё более
отступающему от нас, пусть и в
недалёкое прошлое, а как проклятья
интеллектуальному тоталитаризму
например, наподобие Государства
Платона, или власти как таковой,
хотя и являющейся всякий раз в новом
и конкретном обличье.
Сфера
мифологического опыта, для Лосева, как
известно, всегда сфера чужого
достоверного жизненного опыта, сфера
конкретности его жизненных
представлений, выраженная наиболее
выпукло, всегда символически
отображающая жизнь человека, жизнь
человеческого духа. А поэтому, наравне
с этим другим, рядом и над другим мифом,
- у Лосева миф, мифология - своя
собственная. Явно ли созидаемая, как
христианская полнота, конкретность
служения Богу ( Лосев с 16 лет участвовал
в богослужениях - пел, служил чтецом,
регентовал…в конце же двадцатых был
тайно пострижен в монахи под именем
Андроник, вместе со своим другом и
спутницей, нежно любимой женою). Или
ёрнически возникающая в книгах, в
великолепных авторских отступлениях, в
этих известных анти-материалистских и
анти-атеистских эскападах, за которые
он в конце концов срок от власти и
получил. Его авторская интонация, его
неравнодушный голос, его личный миф
врывается на эти страницы и та чужая
мифическая жизнь, о которой он пишет
например на страницах той же "Диалектики
Мифа", получает настоящий вес и
равновесную с читателем полноту.Миф
уже не отвлечён - ни от книги, ни от
автора, ни от читателя. Более логически,
менее, но восприятие мифа и разговор о
мифе всегда жизнь в этом мифе, всегда
миф - и значит это уже моя собственная
жизнь.
В "Очерках античного символизма и
мифологии" , в последней главе, Лосев
пишет о социальной природе платонизма,
а на дворе стоит 1929 год. В СССР , перед
зловещими маршами тоталитаризма,
закручены до предела все гайки.
Уничтожено крестьянство, и загнано в
колхозы. Колхозы-заводы-Гулаг-Армия
сцепило страну тонкой паутиной, по
которой стучат наверх миллиарды
стукачей. Священников и церковь
истребляют и надругиваются
непоморщившись, а как бы "само-собой".
Нет, Лосев не просто окунался в
античность, - с головой, как мог
поступать бы обычный, спасавшийся от
малоплодотворной в научном отношении
современной ему эпохи, какой-нибудь
другой советский учёный. Он видел,
занимаяь логикой музыки и Проклом,
перед собой весь этот адски-раскуручивающийся
переломный 1929 год и то что ему
предшествовало. Он сказал те самые
несколько слов, которые не мог не
сказать в "Диалектике Мифа". И
власть безошибочно сработала
очередное палаческое дело, почти на
двадцать лет лишив выдающегося учёного
полноценной работы в самом расцвете
его творческих сил и лет.
В
своей статье о "Выражении как
главном принципе эстетики Лосева", В.В.Бычков
пишет, что система основных понятий
выразительного ряда разворачивается
"у Лосева почти по принципу
неоплатонической эманации из Точки,
или Первоединого, или Сущности, и
включает в свой основной состав такие
категории, как эйдос,миф, символ,
личность, энергию сущности и имя (сущности)…"
- "от неоплатонической …отличается,
пожалуй, только ещё большим
перенесением акцента с онтологии на
логику, т.е. переходом в систему чистых
понятий, некоторой модификацией самих
этих понятий и обострённым чувством
антиномизма. Кроме того, категории для
Лосева - одновременно и отвлечённые
понятия, и "живые" феномены, "живущие
как противоречие, т.е. как живой синтез"
форм сознания."© (
Подчёркнуто нами, - Г.М. )
Мы и рады бы согласиться с утверждением
Бычкова о несомненном отличии
Лосевской мысли от неоплатонической,
но сталкиваемся с труднопреодолимой
проблемой: как быть, если во всей своей
глубине неоплатонизм предстаёт нам
именно через комментарий и анализ
самого Лосева? Позиция же комментатора
с необходимостью "переводит"
значения и связана с "переходом в
систему чистых понятий" - общих
понятий. Поэтому "логизм" мысли
Лосева обусловлен предметом его
исследования не меньше, чем
параллельная нужда в Гегеле и Гуссерле
на его философском столе. С другой
стороны, языческий неоплатонизм ,
именно в своём главнейшем, религиозном,
мистериальном аспекте, мало был
востребован как исследовательская
проблема в эпоху советского "антично-ведения",
во всей призрачности последнего
выражения. И Бычков, и многие
исследователи античности не могли даже
хорошенько установить, "воткнуть её
треножник" в античную почву, чтобы
что-то там рассмотреть. Атеизм
советской науки с одной стороны, с
другой то обстоятельство, что по
настоящему плодотворно, целостно -
истинно и язычеством и монотеизмом
можно заниматься не во имя так или
иначе понимаемого человеческого
прогресса и процветания, а как это не
кажется и до сих пор парадоксально -а
служа этим Богу, в христианской церкви ,
славы ради Божией, стяжая этим дела
добра и плоды научения, - не могли не
выдвигать именно схему на передний
план античности.
Поэтому настоящего прочтения
античности, настоящего читателя,
Лосевская "Эстетика…" ещё ждёт. То,
что Бычков называет "онтологией"
неоплатонизма, та насущная мистическая
и мистериальная жизнь, которой жили эти
избранные философы-академики, эти
несколько человек, сказавшие о ней так
ярко и ещё те несколько сотен, может
быть тысяч человек, участников
мистерий, и ещё те несколько десятков
тысяч человек, участвующих во всём
многообразии языческой жизни древней
греции, - но не этим ли, не мифом ли в его
конкретных верованиях и жизненных
ценностях, занимается Лосев также
постоянно ?
И мы
повторяем вслед за Бычковым и ещё резче:
Лосев никак не может быть назван
неоплатоником, в том числе "современным
неоплатоником", и не потому, что
история не повторяется (а если
повторяется, то известно как…),так что
надо сказать, что на арифметическую
прогрессию "х+1" история походит
разве что в учебниках пятого класса
средней школы, - а потому, что только
христианину было возможно совершить то,
что им было совершено и в науке об
античности, и в проблематике философии
музыки, строения слова, истории
философии и др.
Если "неоплатонизм" не отвлечённо-устаревшее
понятие, а живое и традиционно
хранящееся под спудом европейской
культуры, духовное явление, то Лосев
как никто глубоко проник насквозь саму
ткань, вещество античного мировидения
и мироведения, и вышел из неё в наше
время, принеся новые "рецепты" и
новые "бальзамы" от этой языческой
тьмы беспросветного меона - нам, с вами.
Живущим в эпоху Гегеля, Ницше и Тани
Булановой. Вышел к нам, оставаясь с нами,
как светлый учитель. Великий служитель
христианской культуры. Христианский
платоник. Как Ориген. Как Кирилл
Александрийский. Как его любимый
писатель Псевдо-Дионисий Ареопагит.
И пока Слово Божие, с его греческим
Евангелием и пассажами Иоанновых глав,
является Окровением, платоновская "страсть"
к идее, ревность к Слову, и
аристотелевская "обуянность"
выражением, верность Кресту Христову,
будут наполнителями и катализаторами
адекватного восприятия этого
Откровения.
Мышление,
с разделения платонизма
аристотелизмом ( из очередных попыток
комментария к "канону" ), когда-то
началось, положив начало своему научно-историческому
развитию, начало истории философии.Само
же мышление так или иначе, но всегда
есть и остаётся платонизмом. Оно и
каждый раз начинается, в каждом своём
акте, с этого разделения. И когда мы, я,
мыслим, то отдаём себе отчёт в этом
разделении/единстве , только так
оказываясь способными собирать,
соединять, воссоединять целое, которое
преследуется. А значит и совершать что-то,
действовать как-то.
Так обосновывается история ( и я в
истории ) как пересекающиеся, непрямые
линии этой истории, - линия Платона, и
линия Аристотеля.( При отсутствии
линейного времени, сворачиваясь в
греческую фигуру.)
Но не
греческая изобразимость этих линий
истории, не фигурность мировой истории,
в греческом временном целом, может
иметь интерес для нашего современного
исторического ощущения. А то
обстоятельство, что эти две смысло-формы
единственные из всей практически
античной культуры вырвались на простор
евростремительного времени, и в
европейском культурном поле являются
такими же глобальными и всеобщими, как
и во все времена.
Вспоминая
Юнговский архетип, можно предположить,
что здесь перед нами сами архетипы (временного
воплощения Истории и вневременного в
ней ) исторического ощущения. Вне
философской перспективы они неизбежно
обрастают психологизмом, (как его
формулировали ещё в начале нашего века,
см. у Гуссерля), снижаются в своей
определённости, превращаясь в проблемы
поведения индивида, так что ни о какой
философской категориальной
определённости говорить уже не
приходится.
Во что такое
платонико-аристотелевское
видение может превращать историю, и
может ли оно что-то в ней во что-то превращать
вообще? Например, вместо европейской
истории не попадаем ли мы т.о. в историю
античную, в модели уже отжившие?.. Мы не
знаем, что сказать о искусственности-неискусственности
истории. То, что история
сослагательного наклонения не знает,
мы ощущаем внешне, изучая её в готовом
виде - тогда как в процессе самого
изучения факта истории
сослагательность почти все двери так и
оставляет открытыми. А рассуждая о том,
чего не могло быть - историк косвенно
утверждает положительный смысл, ex
contrario ? И всё-таки историк
придерживается всегда действительной сгущенности
факта. Сгущенности как загадочности и
как комнаты с множеством дверей,
которая действительно находится в том
же здании, что и он сам. А не во сне.
Так, скажем, неужели большевитский
эксперимент в России, в ХХ веке, не был в
высшей степени искусственным,
нелогичным и внеисторичным? Ведь судя
по всему, это так. Но модели,
послужившие Ленину в этом деле, были
ново-европейскими. Не ранее второй
половины XVIII века эти представления об
историческом развитии и роли в нём
человека начали выкристаллизовываться.
В случае же платоническо-аристотелевском,
когда идея в истории находит своё
конкретное и отчётливое воплощение,
формулирование истории, факта и смысла,
происходит во взаимоподвижной,
неустойчивой временной обстановке, в
которой ни чистая идейность, (платонизм),
ни "чистый" научный материализм, (однобокий
Аристотелизм) не получат в
одностороннем порядке всех полномочий
формулировать и моделировать историю .
Ибо она сама незавершена, как
незавершена ещё отдельная
человеческая жизнь, и не пришёл ещё
предел здешнему порядку вещей, твари.
Если же, в
фантастическом роде заняться
догадками, например, о "аристотелевской
истории", то , допустим, европейцы,с
лёгкостью бы установили Историю и себя
на "0" год - на времена Рождества
Христова в Иерусалиме, чтобы свалить с
себя всю ту огромную ответственность,
которую Европа тащит с собою две тысячи
лет, совершая такое же почти огромное
количество ошибок, ответственность
опосредования христианства в культуре
и непосредственного христианства в
миссии его по всему миру. Почему это по
"аристотелевски"? Потому что
формальная потенция, способность к
развитию, превосходит то, что есть,
имеющуюся энергию. Но - вырвав из сейчас
и пересадив в туда, в нереальное, в
искусственное, мы оказываемся уже в
платонических условиях. Сама пересадка
- платонична. Если христиане живут, а не
носятся по сферическим пространствам,
созерцая гармоническое целое только во
сне. Аристотелизм не пустит платонизм,
и наоброт. Христиане не позволют
пересадке стать, ибо они богаты той
Жизнью, которую в самом начале мы
назвали историей во втором смысле - они
в Церкви, и они богаты и историей
платонизма, и историей аристотелизма
вместе.
Возвращаясь к неоплатонизму, как к
наиболее отчётливо логическому взаимо-выявлению
платонизма в аристотелизме и наоборот,
надо видеть и следующее. Конечно,
неоплатонизм, эта логико-мистическая
вершина античности, собирает всю
современную ей эпоху во единое целое
именно так, - но сам он логически "обламывается"
при этом внутри на платоновскую-аристотелевскую
составляющие. И эти последние,
платонизм и аристотелизм, уже впервые как
есть, мистически, дают нам
европейскую эпоху. Европейский
историзм. Утрачивая при этом
логическую взаимосвязь и получая
возможность быть рассматриваемыми
каждая сама-по-себе.
История как наука однажды получила
чувствительный удар по шее, по своему
абсолютному интересу к
действительности, по глобальному
погружению в фактическое. Когда ей был
навязан марксиский взгляд
объективного развития общественных и
производственных отношений, от
формации к формации. Но платонизм и
аристотелизм для историка не
становятся ни социально значимыми, ни
религиозно. Это некоторый максимальный
градус в самой идее, необходимый как
кислород воздуху и мозг голове .
Конечно, можно сказать, что и марксизм
извратил рассказ Гегеля из
Феноменологии о Господине и Рабе. И
всякой перпективной историософской
идее вообще, приходит однажды срок
получить своего исполнителя, ведь
получают славяновилы своего Н.Данилевского,
евразийцы своего Н.Гумилёва, а
франзузская критика свои "Анналы".
Но я осмелюсь заметить,
что во всех случаях подобного рода
историк сталкивается с некоторым
концептуальным подходом,
теоретическим обобщением истории или
её периодов. В случае же платонико-аристотелисткой
модели происходит внутренне
сравнивание платонической и
аристотелистской составляющих между
собой, которое никаким образом не
отражается концептуально. А
приводит к высокой внутренней же
мотивировки и убедительности. Такая
поддержка есть по сути
самоудостоверение фактов в том, что так
бывает. А как бывает - судить историку
по своей собственной жизни.
Примечания
13)
Несколько неожиданно, во второй части
нашего суждения, мы нащупали под ногами
твёрдую богос- ловскую почву. Здесь Личность
и слово уже получают богословский
смысл. Вообще же, логически, нас
интересует здесь не проблематика-диалектика
неоплатонической тетрактиды, Личности
и времени в христианстве как
проблематика христианской истории, а,-
промежуток между этой логикой - и
логикой самой истории, между пред-
и пост-фактумом живого события,
где не идеальное-сущностное
Платона- Аристотеля и не история во
всём определении её
существенности - но историзм Платона и
историзм Аристотеля.
14) Тем самым приблизив эпоху, закрытую безвременьем
средневековья, к нам.
15) "Лосев и культура XX века", М.,Наука,с.с.29-37.
@М.Кошкин.2000.
|
