1)   МИРЧА ЭЛИАДЕ И ЕГО “МИФ О ВОССОЕДИНЕНИИ”( Москва, 1998, Янус-К, “Азиатская алхимия”)

    2. Симпатична ли "симпатия" Мефистофеля?

       “Итак, Мефисто, по замыслу Гёте, - это дух отрицания, несогласия, опровержения и сдерживающего сомнения. Последнее из этих определений представляется самым важным. Оно не ограничивает не только функции Мефистофеля ( отрицание), но даже направленности его деятельности. Направленной, как на это обращает наше внимание поэт, не против Господа, а против жизни. Ибо, что же требует Мефистофель у Фауста, дабы душа доктора навсегда отошла под его власть? Чтобы он её удержал. Мефисто – “Отец сомнений и помех” стих 6205 ) Мефистофелевская, по преимуществу, формула. это: “Остановись!”. В тот же миг, как только он остановится, душа Фауста будет потеряна, - надеется Мефистофель. Но остановка не есть отрицание создателя, но Жизни. (38) Мефисто, таким образом, противится не непосредственно Творцу, а его созданию. Вместо жизни он тщится утвердить смерть; то. что более не становится, что более не преобразуется и никуда не устремляется, - разлагается, исчезает. (39)Такая “смерть при жизни”(40) влечёт за собой духовную стерильность: состояние по преимуществу демоническое. Человек, задушивший в себе побеги жизни. искоренивший творческий зародыш, подпадает под власть духа отрицания. Преступление перед жизнью, заключает Гёте, есть преступление перед спасением.(41)

      Не будем здесь отвлекаться на рассмотрение того, в какой мере это утверждение христианское. (42)Двойственная роль Мефистофеля со всей определённостью выявляет одно: что он всеми средствами противится жизни, течению мирового потока. И своим противлением расшевеливает жизнь. (43) Противоборствуя добру ( ибо жизнь – главный противник Мефистофеля – совпадает с добром), он приходит к тому. что творит добро, как отмечал один из современных комментаторов. Этот демон-отрицатель одновременно является всё же самим давнишним соавтором Творца. Потому-то Господь в своём Божьем всезнании и даёт его охотно в сотоварищи человеку. Отметим пока. что Мефисто – принцип отрицания и князь тьмы – будоражит жизнь, организует творение и поддерживает свет. Потом станет яснее экуменический характер (44) этой концепции Гёте, которую многие считают крайне субъективной и весьма еретической.(45) ”

Далее Элиаде приводит некоторые характерные и важные ему выдержки из бесед и дневников Гёте, о Фаусте.

     “Самое возвышенное занятие в том, чтобы рассматривать разнообразие как тождество; самое общее явление есть деяние (всё), т.е. конкретное объединение в тождественном того, что разобщено ( его преобразование)” ( “Максимы и рефлексии”, 120)

     Конечно, деяние снимает разобщённость, но снимает её и деятель, деяние совершающий. Никакого преобразования быть не может, ибо тут параллельные категории. Что же касается “обобщения” как основы – да, это основа всякого наблюдения и опыта природы. Но этого “основоположения наук” слишком мало для описания мира, для миросознания. Между тем почти всё в этих двух строчках Гёте о его метафизике уже есть.

     “Фундаментальная особенность живого единства: разъединяться, объединяться, становиться всеобщим, оставаться особенным…Рождаться и умирать,создавать и разрушаться, рождение и смерть, радость и боль – всё, переплетаясь, действует в одном направлении и в той же мере.” (там же.112)

      Чудо природы. наблюдаемое учёным в микроскоп, это конечно бесконечная подвижность. движение органического бытия, органично превосходящего механическое бытие. Именно это. т.е. видимо-ощутимое превосходство над простою механической его счётностью, создаёт ту сильнейшую познавательную настроенность, которая отличает естествоиспытателя. Он меряет, различает, сравнивает живую ткань организма, многократно превосходящую чистую раздельность механизма . И уверен, что числа что-то о ней говорят, тоже в числах. И это так. Но природа и человеческая природа и есть такой организм. Режьте его, смотрите на особенное, восходите к всеобщему. Но всё это или числа или чувства о человеке. Человек есть природа человеческая – вот весь глагол о нём, всё постижение его. Сущность. Меж тем не он к организму, а организм к нему должно возводить и это мы видим в самой жизни.

    Элиаде наделяет Мефистофеля прямо-таки педагогическими талантами ( вся ветвь Гёте-Штейнер как раз этими дарами и “славилась” ), он-де противоборствует добру, что стимулирует Фауста. Однако, тогда нужно иметь такие благие цели самому Фаусту – чтобы ему мог кто-то помешать? Как же иначе? Но тогда он и сам должен противиться Мефистофелю, если тот действительно противится Фаусту. Если один чего-то не хочет, значит первый должен этого хотеть,- твоя школа, Мефистофель? Но это уже чёрт-те знает что. Какая-то казуистика, верх эстетического жонглёрства и небрежения к действительности. Но если я чего-то не хочу, значит, уже есть воление. возможность этого, есть воля. Вообще, Фауст проходит на уровне пожеланий, Мефистофель в нём на уровне не хочу, а всемогущий Дух Природы, в котором старается и жить Фауст, оставляет после Фауста плоды зла. Вот и научение у природы. У своей природы.

    А между тем как странно понимается диалектика! Сложили противопроложности – и получите что хотите – результат! Жизнь и отрицание жизни приводит к новой жизни, по Элиаде. Скорее, преодоление препятствий говорит о борьбе за выживание, о борьбе видов и т.п. теориях выживания живых существ, к коим приравнивается человек. Но если это действительная диалектика, значит, это не чистые противоположности, значит жизнь – это некое в себе-замкнутое и волящее целое ? Значит, эта жизнь должна отличиться от самой себя. т.е. коснуться смерти, и остаться при этом самой собою, жизнью, только тогда это будет каким-то её становлением. Становлением жизни. Чудесно, но тогда это и есть бесконечная, во времени и пространстве, вселенная и такой же бесконечный человеческий организм, ничего нового в этой находке нет. А если называть новой жизнью – всю эту перетекающую массу организмов, эту обоюдную в старении-рождении толчею мира, о которой так затоскавал затерявшийся в её бесконечной ткани, Будда, этот “страдающий” и освободившийся от “страдания” несколько тысячелетий тому назад человек - и способность зафиксировать какое-то движение в мире, становление.- Это и будет той радостью естествоиспытателя, о которой сказано выше. В числах, на пальцах и понятно - сказать обо всём- обо всём, обо всём.

           Прочитывая “Фауста”, мы специально сосредоточили наше вниманье на части, связанной с Маргаритой. И всячески выделили её.(46) Линия Фауста, итак видимая всем и видимая всеми критиками всегда, также не могла не выделиться. Но, вместе с линией Гретхэн пьеса получает ту самую “вертикаль”. В которой является человек, т.е. именно человек, свободно совершающий то, что хочет. Совершающий свободно в Боге и свободно от Мефистофеля, от всех этих противоречащих человеку слуг “разнообразной жизни”. В этой свободе Гретхэн, на чистом листе этой свободы – мы увидели конкретные плоды зла, оставляемые Фаустом. Они есть. Они лежат там и приводят Гретхэн к гибели - на “горизонтали Фауста” – а не в “вертикали Гретхэн”, разумеется. Отчего, скажите отчего все эти конструкторы педагогических единств “Бога и Мефистофеля”, не видят их? Как там говорит о гибнущей Маргарите Мефистофель: “ Не она первая.” Это он для них получается, произносит, так что ли?.

       Если мы будем иметь вертикаль, (т.е. человека) Гретхэн, то становление её, и развитие действия предстанет тем, как становится человек.. Но если мы будем иметь горизонталь ( жизнь Фауста, а именно ту жизнь, которая открывается ему в “Всемогущим Духом Природы” в кабинете, а впоследствии в лесной пеще- ре), становление и развитие действия останется жизнью человека. И поэтому станет видимой эта разность. Человека, становящегося таковым (человеком) как жизнь (Бого- человеком), и жизнь тогда - действительное его становление. И с другой стороны, жизнь, в которой лишь как-то участвует, растворён Фауст ( Природа гонит его взашей, в качестве хоть какого-то оправдания и свободы образующегося у него “природного я” оставляя лишь дух, эту природу отрицающий ).

    По Элиаде  дух отрицания – это настройка на получение опыта. Это препятствие, к осуществлению, требующее постановки в виде задачи и решения. Но Элиаде не приводит ни одного примера своим громким высказываниям. Он голословен. В пьесе мы не увидим никакого качества опыта в Фаусте. Никакого преодоления отрицания и собственно Фаустовского позитивного решения ситуации. Мефистофель в пьесе, а мы говорим всё-таки о ней, а не о том, что усмотрел-неусмотрел в ней Элиаде, это и не логическое отрицание, если бы он без конца противоречил Фаусту. Тогда бы было чему противоречить, т.е. некое самостоятельное высказывание Фауста сначала. Это и ни соперник Фаусту, - у него то уж точнейшие цели, если по жизни он вызывается провести Фауста как по самому себе, показав все малейшие её уголки, тогда как Фауст этого и хочет – качественного разнообразия. Это и ни противник самой жизни – угасание и смерть природы, ибо в природе там, где есть угасание и смерть сразу же представлены рождение и развитие нового. Вряд ли его можно связывать и со смертью человеческой. ибо переход атеиста в вертикальный план сулит человеку прозрение, прозревание. А зачем это Мефистофелю? Остаётся одно, на чём его образ и удерживается в пьесе. Сохраняя достоверность действия. Остаётся дух отрицания воли человеческой. Вот эта неспособность подействовать самому Фаусту, постоянное его болтание за Мефистофелем, до полной потери лица, и есть начало Мефистофеля. Началом же всего остаётся сам Фауст, человек, выбравший в самом начале тот Дух жизни ( который и открывается ему во всемогуществе в тиши кабинета Фауста), которым он хочет жить. Вот его выбор. И этот Дух природы начинает властвовать в Фаусте. Единственное. что приходится этому Духу жизни преодолевать в своей всерождающейся и бесконечно-живой материи. так это Мефистофель в Фаусте, дух отрицания - и действительно, только Мефистофель – вот всё, что остаётся похожего на человека в Фаусте, устремлённого к этому Духу . Мы достаточно показали, что бесконечный диалог Фауста и Мефистофелем не переходит в общение хотя бы трёх лиц; этот диалог сквозной, поэтому Мефистофель есть внутреннее, внутренний демон, дух, как угодно. Но Дух природы, природа, овладевающая Фаустом - показана как раз как действие извне. Ибо она полностью подчиняет этого человека его себе. Поэтому, а не почему-то другому, мы говорим о том, что сей Дух жизни настолько подчинил Фауста себе, что единственный голос, который он слышит, есть голос Мефистофеля. Следование за которым и есть та единственная свобода, оставленная Фаусту в этом Духе жизни: свобода делать злое.

      Но вернёмся теперь к выводам Элиаде. Из того, как он приходит к своим выводам, видно достаточно хорошо, что здесь ему важна своя собственная концепция, от “Фауста” же ему существенна вот эта взаимная симпатия “Бога” и “Фауста” в Прологе пьесы, которую он рассматривает как взаимную необходимость противоположностей друг в друге, в формулировке “необходимость друг в друге жизни и смерти”. Но по-существу у него имеется лишь этот один, развивающийся термин – “жизнь”: как нечто , вне смерти данное сразу же. И хотя “жизнь” подозревается автором в качестве первично-пассивного начала, активным делает её отрицающее начало “смерти”( поэтому и “Бог” как будто выступает в качестве такого первичного моделирующего развитие ситуации “механизма”, сам “проявляясь” только в качестве “сопротивления материалов” через Мефистофеля ),мы легко узнаём за всем этим биологическую жизнь с её эволюцией, выживанием и совершенствованием, в результате закрепления способствующих победе навыков, сильнейшего, как образцом совершенства как такового, т.е. ценностью. Что делать, такова эпоха. Та – и эта. Отсюда же мы отчётливо замечаем круг вопросов, вовсе незамеченный Гёте, это вопросы онтологические о “жизни”, “что такое жизнь по-существу?” позволяющие как-то от этого термина уйти к другим “терминам” и взглянуть со стороны. Вопросы к тому ответу, который слышится в полном перечёркивании “жизни” “смертью”, т.е. “духовная жизнь ни в каком роде не берётся на вес. ”Жизнь” Фауста всегда ему дана, предоставлена, он включён в неё. Естественно, что персонаж “Бога”, появляющийся в Прологе пьесы, никаких собственно “Божественных”, присущих Богу качеств, в такой “прикладной”, подчинённой “жизни” позиции, показать не может. Поэтому  Элиаде оказывается прав – по сравнению с живым явлением природы, данным образно, во встрече с разными персонажами и даже аллегориями и т. п. - Бог и Мефистофель со своей “взаимной симпатией” кажутся механизмом, моделью, приёмом, т.е. чем-то менее “живым”, чем первое.

    Однако, Элиаде, как и Фауст, пробуя понять тот же самый, открывшийся этому герою в кабинете, могущественный Дух, расскажет нам о нём довольно много интересного. О том, что стало известно о нём в культуре и истории культуры за прошедшие со времени Гёте два столетия – культура опознает в этом Духе древнейшее и известнейшее всем в древности начало. В этом Мирча Элиаде подлинно в своей стихии, чего нельзя сказать о “законченной” европейской культуре нового времени, где ему не очень уютно, тесновато.

Примечания

       (38)    Нам тут многое непонятно. Мы долго и внимательно читали пьесу и проследили, как Фауст практически всюду таскался вслед за Мефистофелем ( все сцены. и шабаш, единственное, куда неохотно доставил Фауста Мефистофель, это тюрьма его любимой), зато, “благодаря” умелости своего спутника, всё зло совершено его собственной рукой Фауста. Так что жизнь ему выбирал Мефистофель. А вот злые плоды, оставляемые Фаустом на своём пути – о них как-то все и забыли. И герой, и Гёте, и Элиаде. Так, издержки жизни, “ этапы большого пути её.”? Но “не увидели их” по причине того, что просто не считают их “злыми”, во всяком случае, если и заметил кто, это А нужен всем так называемый “реальный” взгляд на них…
       (39)    Элиаде полагает, что Фауст волен убить себя, и лишить жизни тем самым - сам? Без чёртовой помощи?Т.е. этот акт, совершаемый в состоянии крайней богооставленности, очевидно, - совершается и в оставленности тёмной силой также? Не попался ли сам Гёте со своим Вертером на ту же удочку… А ведь этот строй мысли весь только от того, что за горизонтом этой жизни они видят один лишь распад её же, одно лишь ничто, которое “более не становится”, и “никуда не устремляется…”, по Элиаде. Они видят могилу. Духовное становление человека и устремление в Духе Христовом, вещи слишком незнакомые. А ведь это как раз то, что здешний порядок бытия лишь ограничивает. Вмещает лишь постольку поскольку.
        (40)       именно нарисован могильный холм при окружающей жизни весны, природы, в пенье птиц, - т.е. могила на кладбище.
        (41)       Переспросим, -спасением от чего? Видимо, спасение само по себе, а жизнь сама по себе. Пришёл Бог и спас. Как же, Фауст – человек ищущий. правда уничтожил двух не в чём не повинных людей своею рукой, но на пути уничтожил, правда, в борении, в котором всегда проигрывал, но на путях уничтожил…А теперь только представьте, о чём единственно все они хотят сказать : Человек призван воплощать в жизнь высокие идеалы! И вот как они об этом говорят. ( Как воплощают это сами! )
        (42)     Неважно это всегда только в одном случае - когда христианские положения о боге и мире не становятся личными для автора. Чтож, не хотим выглядеть иезуитами, однако, не религиоведческим же выбором и своим собственным установлением – и кого – Бога! – заниматься.
        (43)      Жизнь сердца, жизнь чувства – не он ли даёт выпить Фаусту в кухне ведьмы, после чего тот видит прекрасную Елену в зазеркалье? Не он ли 10 месяцев помогает Фаусту в связях того с возлюбленной? Не он ли. устраивает экскурсию на шабаш в целях познания и участия в нём самого героя ? Не он ли помогает своей шпагой Фаусту, чтобы того не заколол Валентин? Но примеров тут тысячи…достаточно ли? Так какой же жизни Мефистофель сопротивляется? А расшевеливание жизни, - это когда грех рождается на свет, так что-ли?
         (44)Не пугайтесь, просто Элиаде пойдёт “бродить и нырять” в архаические культы и практики.
         (45)  Не знаем, можно ли квалифицировать как ересь то вовсе внецерковное умонастроение, очевидно не способное увлечь за собой часть церкви без потери самой веры, каковым предстаёт перед нами призыв к общегуманистическому идеалу со всеми его переборками. На наш взгляд и нельзя и невозможно.
          (46)  Чего мало, вообще говоря, кто делает. Умиляются, как Фауст, “деточкой”. Ругают Мефистофеля, как опять же Фауст, Но в общем относятся к ней небрежно. Как Мефистофель. Помните, как он осклабился после допроса, учинённого Маргаритой Фаусту, о том, верит ли тот? Ребёнок со своей чистотою агитирует многомудрого и опытного мужа? А так ли уж,кстати, и многомудрого ? Это отдельная тема – не только отсутствия мудрости, но именно глуповатости Фауста, странной даже для кабинетного учёного. Размытость границ своих до потери человеческого лица и чести во время пусть даже очень сильной влюблённости, сильно похотливой влюблённости, ужасает в этом опытном муже.

                   назад    дальше