Перевод А.Н. Егунова
Платон. С.с.
3-х т.Т3 (1). — М., 1971 г
Примечания А.А. Тахо-Годи
ГОСУДАРСТВО.1
(СОКРАТ, ГЛАВКОН,
ПОЛЕМАРХ, ФРАСИМАХ, АДИМАНТ, КЕФАЛ)
327[Сократ]. Вчера я ходил в Пирей
вместе с Главконом, сыном Аристона, помолиться богине, а кроме того,
мне хотелось посмотреть, каким образом справят там ее праздник, —
ведь делается это теперь впервые. Прекрасно было, по-моему,
торжественное шествие местных жителей, однако не менее удачным
оказалось и шествие фракийцев1.
Мы помолились, насмотрелись и пошли обратно в город.
Увидев издали, что мы отправились домой, Полемарх, сын Кефала,
велел своему слуге догнать нас и попросить, чтобы мы его подождали.
Слуга, тронув меня сзади за плащ, сказал:
— Полемарх просит вас подождать его.
Я обернулся и спросил, где же он.
— А вон он идет сюда, вы уж, пожалуйста, подождите.
— Пожалуйста, мы подождем, — сказал Главкон.
Немного погодя подошел и Полемарх, а с ним Адимант, брат Главкона,
и Никерат, сын Никия, и еще кое-кто, вероятно, с торжественного
шествия. Полемарх сказал:
— Мне кажется, Сократ, вы спешите вернуться в город.
— Твое предположение не лишено истины, — сказал я.
— А разве ты не видишь, сколько нас здесь?
— Как же не видеть!
— Так вам придется либо одолеть всех нас, либо остаться здесь.
— А разве нет еще и такого выхода: убедить вас, что надо нас
отпустить?
— Как же можно убедить тех, кто и слушать-то не станет?
— Никак, — сказал Главкон.
— Вот вы и считайте, что мы вас не станем слушать.
328
Адимант добавил:
— Неужели вы не знаете, что под вечер будет конный пробег с
факелами2
в честь богини?
— Конный? — спросил я. — Это нечто новое. Будут передавать из рук
в руки факелы при конных ристаниях? Так я тебя понял?
— Да, так, — сказал Полемарх, — и вдобавок будут справляться
ночные торжества, а их стоит посмотреть. После ужина мы пойдем
смотреть празднество, и здесь можно будет встретить много молодых
людей и побеседовать с ними. Пожалуйста, останьтесь, не
раздумывайте.
Главкон отвечал:
— Видно, приходится остаться.
— Раз уж ты согласен, — сказал я, — то мы так и поступим.
Мы пошли к Полемарху3
в его дом и застали там Лисия и Евтидема, его братьев, а также
халкедонца Фрасимаха, пэанийца Хармантида и Клитофонта, сына
Аристонима. Дома был и отец Полемарха Кефал — он мне показался очень
постаревшим: прошло ведь немало времени с тех пор, как я его видел.
Он сидел на подушке в кресле, с венком на голове4,
так как только что совершал жертвоприношение во внутреннем дворике
дома. Мы уселись возле него — там кругом были разные кресла.
Чуть только Кефал меня увидел, он приветствовал меня такими
словами:
— Ты, Сократ, не частый гость у нас в Пирее. Это напрасно. Будь я
еще в силах с прежней легкостью выбираться в город, тебе совсем не
понадобилось бы ходить сюда — мы бы сами посещали тебя там; но
теперь ты должен почаще бывать здесь: уверяю тебя, что, насколько во
мне угасли всякие удовольствия, связанные с телом, настолько же
возросла потребность в беседах и удовольствии от них. Не уклоняйся
же от общения с этими молодыми людьми и посещай нас, мы ведь с тобой
друзья и близкие знакомые.
— Право же, Кефал, — сказал я, — мне приятно беседовать с людьми
преклонных лет. Они уже опередили нас на том пути, который, быть
может, придется пройти и нам, так что, мне кажется, нам надо у них
расспросить, каков этот путь — тернист ли он и тягостен, или удобен
и легок5.
Особенно от тебя, раз уж ты в таких летах, когда стоишь, по словам
поэтов, на пороге старости6,
мне хотелось бы узнать, в тягость ли тебе кажется жизнь или ты
скажешь иначе?
— Тебе, Сократ, — отвечал Кефал, — я, клянусь
329Зевсом, скажу так, как мне кажется. Часто сходимся мы
вместе, люди примерно тех же лет, что и я, оправдывая старинную
поговорку7.
И вот, когда мы соберемся, большинство из нас с сокрушением
вспоминает вожделенные удовольствия юности — любовные утехи,
попойки, пирушки и тому подобное — и брюзжат, словно теперь это для
нас великое лишение: вот тогда была жизнь, а это разве жизнь! А
некоторые старики жалуются на родственников, помыкающих ими, и тянут
все ту же песню, что старость причиняет им множество бед. А по мне,
Сократ, они напрасно ее винят: если бы она была причиной, то и я
испытывал бы то же самое, раз уж я состарился, да и все прочие, кто
мне ровесник. Между тем я не раз встречал стариков, у которых все
это не так; например, поэту Софоклу был при мне задан такой вопрос:
"Как ты, Софокл, насчет любовных утех? Можешь ли ты еще иметь
дело с женщиной?". - "Помолчал бы ты, право, — отвечал тот, — я с
величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого
повелителя".
Ответ Софокла мне и тогда показался удачным, да и теперь нравится
не меньше. Ведь в старости возникает полнейший покой и освобождение
ото всех этих вещей; утихает и прекращается напряженность влечений,
полностью возникает такое самочувствие, как у Софокла8,
то есть чувство избавления от многих неистовствующих владык. А им и
домашним неприятностям причина одна — не старость, Сократ, а самый
склад человека. Кто вел жизнь упорядоченную и был человеком
добродушным, тому и старость лишь в меру трудна. А кто не таков,
тому, Сократ, и старость, и молодость бывает в тягость.
В восхищении от этих его слов и желая вызвать его на дальнейший
разговор, я сказал:
- Мне думается, Кефал, что люди, скажи ты им это, не согласятся с
тобой, — они решат, что ты легко переносишь свою старость не потому,
что ты человек такого склада, а потому, что ты обладатель большого
состояния. Они считают, что у богатых есть чем скрасить старость.
— Ты прав, — сказал Кефал, — они не согласятся и попытаются
возражать, однако, что бы они там ни думали, хорош ответ Фемистокла
одному серифийцу, который поносил его, утверждая, что своей славой
Фемистокл9
обязан не самому себе, а своему городу:
"Правда, я не стал бы знаменит, будь я серифийцем, зато тебе не
прославиться, будь ты хоть афинянином". Точно так же можно ответить
и тем небогатым людям, которым тягостна старость: да, и человеку
кроткого нрава не очень-то легко переносить старость в бедности, но
уж человеку дурного нрава, как бы богат он ни был, всегда будет в
старости как-то не по себе.
— А то, чем ты владеешь, Кефал, — спросил я, — ты большей частью
получил по наследству или сам приобрел?
— Куда уж мне приобрести, Сократ! Как делец я занимаю среднее
положение между моим дедом и моим отцом. Мой дед — его звали так же,
как и меня, — получил в наследство примерно столько, сколько теперь
у меня, но во много раз увеличил свое состояние, а мой отец Лисаний
довел его до меньших размеров, чем теперь у меня. Я буду доволен,
если оставлю вот им в наследство не меньше, а немножко больше того,
что мне досталось.
— Я потому спросил, — сказал я, — что не замечаю в тебе особой
привязанности к деньгам: это обычно бывает у тех, кто не сам нажил
состояние. А кто сам нажил, те ценят его вдвойне. Как поэты любят
свои творения, а отцы — своих детей, так и разбогатевшие люди
заботливо относятся к деньгам — не только в меру потребности, как
другие люди, а так, словно это их произведение. Общаться с такими
людьми трудно: ничто не вызывает их одобрения, кроме богатства.
— Ты прав.
— Конечно, но скажи мне еще следующее: при значительном состоянии
что бы ты считал самым большим и достижимым для тебя благом?
[Постановка вопроса о справедливости]
— Пожалуй,- сказал Кефал,- большинство не поверит моим словам.
Знаешь, Сократ, когда кому-нибудь близка мысль о смерти, на человека
находит страх и охватывает его раздумье о том, что раньше и на ум
ему не приходило. Сказания, передаваемые об Аиде, — а именно, что
там придется подвергнуться наказанию, если кто здесь поступал
несправедливо, — он до той поры осмеивал, а тут они переворачивают
его душу: что если это правда? Да и сам он — от старческой ли немощи
или оттого, что уже ближе стоит к тому миру, — как-то больше
прозревает.
И вот он преисполняется мнительности и опасений, прикидывает и
рассматривает, уж не обидел ли он кого чем. Кто находит в своей
жизни много несправедливых поступков, тот подобно детям, внезапно
разбуженным от сна, пугается и в дальнейшем ожидает лишь плохого.
331А кто не знает за собой никаких
несправедливых поступков, тому всегда сопутствует отрадная надежда,
добрая кормилица старости, как говорится и у Пиндара10.
Превосходно он это сказал, Сократ, что кто проводит жизнь праведно и
благочестиво, тому
Сладостная, сердце лелеющая, сопутствует надежда,
Кормилица старости;
Переменчивыми помыслами смертных
Она всего более правит.
Хорошо он это говорит, удивительно сильно. К этому я добавлю, что
обладание состоянием очень ценно, но, конечно, не для всякого, а
лишь для порядочного человека. Отойти отсюда в тот мир, не опасаясь,
что ты, пусть невольно, обманул кого-нибудь, соврал кому-нибудь или
же что ты в долгу перед богом по части каких-либо жертвоприношений
или перед человеком по части денег, — во всем этом большое значение
имеет обладание состоянием. Есть много и других надобностей, но,
сравнивая одно с другим, я бы лично полагал, Сократ, что во всем
этом для человека с умом богатство не последнее дело и очень ему
пригодится.
— Прекрасно сказано, Кефал, но вот это самое — справедливость:
считать ли нам ее попросту честностью и отдачей взятого в долг, или
же одно и то же действие бывает подчас справедливым, а подчас и
несправедливым? Я приведу такой пример: если кто получит от своего
друга оружие, когда тот был еще в здравом уме, а затем, когда тот
сойдет с ума и потребует свое оружие обратно, его отдаст, в этом
случае всякий сказал бы, что отдавать не следует и несправедлив тот,
кто отдал бы или пожелал бы честно сказать всю правду человеку,
впавшему в такое состояние.
- Это верно.
— Стало быть, не это определяет справедливость: говорить правду и
отдавать то, что взял.
— Нет, именно это, Сократ, — возразил Полемарх,-если хоть
сколько-нибудь верить Симониду11.
— Однако, — сказал Кефал, — я препоручаю вам беседу, а мне уже
пора заняться священнодействиями.
— Значит, — сказал я, — Полемарх будет твоим наследником?12
— Разумеется, — отвечал Кефал, улыбнувшись, и тотчас ушел
совершать обряды12a.
[Справедливость как воздаяние должного каждому человеку]
— Так скажи же ты, наследник Кефала в нашей беседе, — обратился я
к Полемарху, — какие слова Симонида о справедливости ты считаешь
правильными?
— Да то, что справедливо отдавать каждому должное. Мне по крайней
мере кажется, что это он прекрасно сказал.
— Конечно, нелегкое дело не верить Симониду — это такой мудрый и
божественный человек! Смысл его слов тебе, Полемарх, вероятно,
понятен, а я вот не могу его постичь. Ясно, что у Симонида говорится
не о том, о чем мы только что вспомнили, а именно, будто все, что бы
нам ни дали во временное пользование, 332надо
отдавать по требованию владельца, даже когда тот и не в здравом уме,
хотя, конечно, он-то и одолжил нам то, чем мы пользовались. Не так
ли?
— Да.
— Но ведь ни в коем случае не надо давать, когда этого требует
человек не в здравом уме?
— Правда.
— Значит, у Симонида, по-видимому, какой-то другой смысл в
утверждении, что справедливо отдавать каждому должное.
— Конечно, другой, клянусь Зевсом. Он считает, что долг друзей
делать что-нибудь хорошее своим друзьям и не причинять им никакого
зла.
— Понимаю, — сказал я, — когда кто отдает вверенные ему деньги,
он отдает не то, что должно, если и отдача и прием наносят вред, а
между тем дело происходит между друзьями. Не об этом ли, по-твоему,
говорит Симонид?
— Конечно, об этом.
— Ну а врагам, если случится, надо воздавать должное?
— Непременно, как они того заслуживают. Враг должен, я полагаю,
воздать своему врагу как надлежит, то есть каким-нибудь злом13.
— Выходит, что Симонид дал лишь поэтическое, смутное определение
того, что такое справедливость, вложив в него, как кажется, тот
смысл, что справедливо было бы воздавать каждому надлежащее, — а это
он назвал должным.
— А по-твоему как?
— Клянусь Зевсом, если бы кто спросил его: "Симонид, что чему
надо уметь назначать — конечно, должное и надлежащее, — чтобы
оправдалось имя искусства врачевания?" Как бы он, по-твоему, нам
ответил?
— Ясно, что телу — лекарства, пищу, питье.
— А что чему надо придать — должное и надлежащее, чтобы выказать
поварское искусство?
— Вкус — приправам.
— Прекрасно. А что кому надо воздать, чтобы такое искусство
заслужило название справедливости?
— Если следовать тому, Сократ, что было сказано ранее, то это
будет искусство приносить друзьям пользу, а врагам причинять вред.
— Значит, творить добро друзьям и зло врагам — это Симонид
считает справедливостью?
— По-моему, да.
— А что касается болезней и здорового состояния,
Кто всего более способен творить добро своим друзьям, если они
заболеют, и зло — своим врагам?
— Врач.
— А мореплавателям среди опасностей мореходства?
— Кормчий.
— Как же обстоит дело с тем, кто справедлив? Какими действиями и
в какой области он всего способнее принести пользу друзьям и
повредить врагам?
— На войне, помогая сражаться, мне кажется.
— Прекрасно. Но, дорогой мой Полемарх, тем, кто не болен, врач не
нужен.
— Правда.
— А кто не на море, тому не нужен и кормчий.
— Да.
— Значит, кто не воюет, тем не нужен и справедливый человек?
— Это, по-моему, сомнительно.
333— Так справедливость нужна и в мирное
время?
— Нужна.
— А земледелие тоже? Или нет?
— Да, тоже.
— Чтобы обеспечить урожай?
— Да.
— И разумеется, нужно также сапожное дело?
— Да.
— Чтобы снабжать нас обувью, скажешь ты, как думаю.
— Конечно.
— Так что же? Для какой надобности и для приобретения чего,
по-твоему, нужна в мирное время справедливость?
— Она нужна в делах, Сократ.
— Под делами ты понимаешь совместное участие в чем-нибудь или
нет?
— Именно совместное участие.
— Будет ли хорошим и полезным участником в игре в шашки тот, кто
справедлив, или же тот, кто умеет играть?
— Тот, кто умеет играть.
— А при кладке кирпича или камня справедливый человек как
участник полезнее и лучше, чем строитель?
— Никоим образом.
— Например, для игры на кифаре кифарист предпочтительнее
справедливого человека. А в чем же участие справедливого человека
предпочтительнее участия кифариста?
— В денежных делах, как мне кажется.
— За исключением, может быть, расходования денег, Полемарх. Ведь
когда понадобится сообща купить или продать коня, тогда, думается
мне, полезнее будет наездник.
— Видимо.
— А при приобретении судна — кораблестроитель или кормчий.
— Естественно.
— Когда надо сообща распорядиться серебром или золотом, бывают ли
случаи, чтобы справедливый человек был полезнее других?
— Бывают, Сократ. Это когда надо отдать их на хранение или
сбережение.
— То есть, по твоим словам, когда они лежат без употребления?
— Конечно.
— Значит, когда деньги бесполезны, тогда-то и полезна
справедливость?
— Похоже, что это так.
— И чтобы хранить садовый нож, полезна справедливость в
общественном и в частном быту, а для пользования им требуется уменье
виноградаря?
— Видимо, так.
— Пожалуй, ты скажешь, что когда нужно хранить щит и лиру и в то
же время ими не пользоваться, справедливость полезна, а когда нужно
пользоваться, тогда полезно уменье тяжело вооруженного пехотинца и
музыканта.
— Непременно скажу.
— И во всем остальном так: справедливость при пользовании
чем-нибудь не полезна, а при непользовании полезна?
— Видимо, так.
— Стало быть, друг мой, справедливость — это не слишком важное
дело, раз она бывает полезной лишь при бесполезности. Давай
рассмотрим вот что: кто мастер наносить удары в кулачном бою или в
каком другом, тот, не правда ли, умеет и уберечься от них?
— Конечно.
— А кто способен уберечься в укрыться от болезни, тот еще гораздо
более способен довести до болезненного состояния другого?
— Мне кажется, так.
334— И воинский стан тот лучше
оберегает, кто способен также проникнуть тайком в замыслы неприятеля
и предвосхитить его действия?
— Конечно.
— Значит, тот горазд беречь, кто способен и плутовать.
— По-видимому.
— Значит, если справедливый человек способен сохранить деньги, то
он способен и похитить их.
— По крайней мере к этому приводит наше рассуждение.
— Значит, справедливый человек оказывается каким-то вором. Это
ты, должно быть, усвоил из Гомера: он высоко ставит Автолика, деда
Одиссея по матери, и говорит, что Автолик превосходил всех людей
вороватостью и заклинаньями14.
Так что и по-твоему, и по Гомеру, и по Симониду справедливость — это
нечто воровское, однако направленное на пользу друзьям и во вред
врагам. Разве ты не так говорил?
— Нет, клянусь Зевсом. Впрочем, я уж и не знаю, что говорил.
Однако вот на чем я все еще настаиваю: приносить пользу друзьям и
вредить врагам — это и будет справедливость.
— А кто, по-твоему, друзья: те ли, кто кажутся хорошими людьми,
или же только те, кто на самом деле таковы, хотя бы такими и не
казались? То же и насчет врагов.
— Естественно быть другом тому, кого считаешь хорошим, и
отворачиваться от плохих людей.
— Разве люди не ошибаются в этом? Многие кажутся им хорошими,
хотя на деле не таковы, и наоборот.
— Да, они ошибаются.
— Значит, хорошие люди им враги, а негодные — друзья?
— Это бывает.
— Но тогда будет справедливым приносить пользу плохим людям, а
хорошим вредить?
— Оказывается, что так.
— А между тем хорошие люди справедливы, они не способны на
несправедливые поступки.
— Это правда.
— По твоим же словам, было бы справедливо причинять зло тем, кто
не творит несправедливости.
— Ничего подобного, Сократ! Такой вывод, конечно, никуда не
годится.
— Значит, справедливо было бы вредить несправедливым и приносить
пользу справедливым людям.
— Этот вывод явно лучше.
— Значит, Полемарх, с теми из людей, кто ошибается, часто бывает,
что они считают справедливым вредить своим друзьям — они их
принимают за плохих людей — и приносить пользу своим врагам как
хорошим людям. Таким образом, мы выскажем нечто прямо
противоположное тому, что мы привели из Симонида.
— Да, это часто бывает. Но давай внесем поправку: ведь мы,
пожалуй, неверно установили, кто нам друг, а кто враг.
— А как именно мы установили, Полемарх?
— Будто кто кажется хорошим, тот нам и друг.
— А теперь какую же мы внесем поправку?
— Тот нам друг, кто и кажется хорошим, и на самом деле хороший
человек. А кто только кажется, а на деле не таков, это кажущийся, но
не подлинный друг. 335То же самое нужно
установить и насчет наших врагов.
— Согласно этому рассуждению, хороший человек будет нам другом, а
плохой — врагом.
— Да.
— А как, по-твоему, прежнее определение справедливого, гласящее,
что справедливо делать добро другу и зло врагу, нужно ли теперь
дополнить тем, что справедливо делать добро другу, если он хороший
человек, и зло — врагу, если он человек негодный?
— Конечно. Это, по-моему, прекрасное определение.
— Значит, справедливому человеку свойственно наносить вред
кое-кому из людей?
— Да, конечно, надо вредить плохим людям и нашим врагам.
— А кони, если им нанести вред, становятся лучше или хуже?
— Хуже.
— В смысле достоинств собак или коней?
— Коней.
— И собаки, если им нанести вред, теряют достоинства собак, но не
коней?
— Обязательно.
с— А про людей, друг мой, не скажем ли
мы, что и они, если им нанесен вред, теряют свои человеческие
достоинства?
— Конечно.
— Но справедливость разве не достоинство человека?
— Это уж непременно.
— И те из людей, друг мой, кому нанесен вред, обязательно
становятся несправедливыми?
— По-видимому.
— А разве могут музыканты посредством музыки сделать кого-либо
немузыкальным?
— Это невозможно.
— А наездники посредством езды отучить ездить?
— Так не бывает.
— А справедливые люди посредством справедливости сделать
кого-либо несправедливым? Или вообще: могут ли хорошие люди с
помощью своих достоинств сделать других негодными?
— Но это невозможно!
— Ведь охлаждать, я думаю, свойство не теплоты, а того, что ей
противоположно.
— Да.
— И увлажнять — свойство не сухости, а противоположного.
— Конечно.
— И вредить — свойство не хорошего человека, а наоборот.
— Очевидно.
— Между тем справедливый — это хороший человек.
— Конечно.
— Значит, Полемарх, не дело справедливого человека вредить — ни
Другу, ни кому-либо иному; это дело того, кто ему противоположен, то
есть человека несправедливого.
— По-моему, Сократ, ты совершенно прав.
— Значит, если кто станет утверждать, что воздавать каждому
должное — справедливо, и будет понимать это так, что справедливый
человек должен причинять врагам вред, а друзьям приносить пользу, то
говорящий это вовсе не мудрец, потому что он сказал неправду, — ведь
мы выяснили, что справедливо никому ни в чем не вредить.
— Я согласен с этим, — отвечал Полемарх.
— Стало быть, — сказал я, — мы с тобой сообща пойдем войной на
тех, кто станет утверждать, что это было сказано Симонидом, или
Биантом, или Питтаком, или кем-нибудь другим из мудрых15
и славных людей.
— Я готов, — сказал Полемарх, — принять участие в такой битве.
— А знаешь, — сказал я, — чье это, по-моему, изречение,
336утверждающее, что справедливость состоит
в том, чтобы приносить пользу друзьям и причинять вред врагам?
— Чье? — спросил Полемарх.
— Я думаю, оно принадлежит Периандру или Пердикке, а может быть,
Ксерксу, или фиванцу Исмению16.
или кому другому из богачей, воображающих себя могущественными
людьми.
— Ты совершенно прав.
— Прекрасно. Но раз выяснилось, что справедливость, то есть
[самое понятие] справедливого, состоит не в этом, то какое же другое
определение можно было бы предложить?
Фрасимах во время нашей беседы неоднократно порывался вмешаться в
разговор, но его удерживали сидевшие с ним рядом — так им хотелось
выслушать нас до конца. Однако чуть только мы приостановились, когда
я задал свой вопрос, Фрасимах уже не мог более стерпеть: весь
напрягшись, как зверь, он ринулся на нас, словно готов был нас
растерзать.
Мы с Полемархом шарахнулись в испуге, а он закричал, бросив нам:
— Что за чепуху вы несете, Сократ, уже с которых пор! Что вы
строите из себя простачков, играя друг с другом в поддавки? Если ты
в самом деле хочешь узнать, что такое справедливость, так не задавай
вопросов и не кичись опровержениями — ты знаешь, что легче
спрашивать, чем отвечать, — нет, ты сам отвечай и скажи, что ты
считаешь справедливым. Да не вздумай мне говорить, что это —
должное, или что это — полезное, или целесообразное, или прибыльное,
или пригодное, — что бы ты ни говорил, ты мне говори ясно и точно,
потому что я и слушать не стану, если ты будешь болтать такой вздор.
Ошеломленный словами Фрасимаха, я взглянул на него с испугом и
мне кажется, что, не взгляни я на него прежде, чем он на меня, я бы
прямо онемел; теперь же, когда наша беседа привела его в ярость, я
взглянул первым, так что оказался в состоянии отвечать ему, и с
трепетом сказал:
— Фрасимах, не сердись на нас. Если мы — я и вот он — и погрешили
в рассмотрении этих доводов, то, смею тебя уверить, погрешили
невольно. Неужели ты думаешь: если бы мы искали золото, мы стали бы
друг другу поддаваться, так что это помешало бы нам его найти? Между
тем мы разыскиваем справедливость, предмет драгоценнее всякого
золота — ужели же мы так бессмысленно уступаем друг другу и не
прилагаем всяческих стараний, чтобы его отыскать? Ты только подумай,
мой друг! Нет, это, по-моему, просто оказалось выше наших сил, так
что вам, кому это под силу, гораздо приличнее пожалеть нас, чем
сердиться. 337Услышав это, Фрасимах
усмехнулся весьма сардонически17
и сказал:
— О Геракл! Вот она обычная ирония Сократа!18
Я уж и здесь всем заранее говорил, что ты не пожелаешь отвечать,
прикинешься простачком и станешь делать все что угодно, только бы
увернуться от ответа, если кто тебя спросит.
— Ты мудр, Фрасимах, — сказал я, — и прекрасно знаешь, что если
ты спросишь, из каких чисел состоит двенадцать, по, задавая свой
вопрос, заранее предупредишь: "Только ты мне не вздумай говорить,
братец, что двенадцать — это дважды шесть, или трижды четыре, или
шестью два, или четырежды три, иначе я и слушать не стану, если ты
будешь молоть такой вздор", то тебе будет заранее ясно, думаю я, что
никто не ответит на такой твой вопрос. Но если тебе скажут: "Как же
так, Фрасимах? В моих ответах не должно быть ничего из того, о чем
ты предупредил? А если выходит именно так, чудак ты, я все-таки
должен говорить вопреки истине? Или как ты считаешь?" Что ты на это
скажешь?
— Хватит, — сказал Фрасимах, — ты опять за прежнее.
— А почему бы нет? — сказал я. — Прежнее или не прежнее, но так
может подумать тот, кому ты задал свой вопрос. А считаешь ли ты, что
человек станет отвечать вопреки своим взглядам, все равно,
существует ли запрет или его нет?
— Значит, и ты так поступишь: в твоем ответе будет как раз
что-нибудь из того, что я запретил?
— Я не удивлюсь, если у меня при рассмотрении так и получится.
— А что, если я укажу тебе на другой ответ насчет справедливости,
совсем не такой, как все эти ответы, а куда лучше? Какое ты себе
тогда назначишь наказание?
— Какое же другое, как не то, которому должен подвергнуться
невежда! А должен он будет поучиться у человека сведущего. Вот этого
наказания я и заслуживаю.
— Сладко ты поешь! Нет, ты внеси-ка денежки за обучение19.
— Само собой, когда они у меня появятся.
— Но они уже есть, — воскликнул Главкон, — за деньгами дело не
станет, Фрасимах, ты только продолжай — все мы внесем за Сократа.
— Чтобы, как я полагаю, Сократ мог вполне отдаться своей
привычке: не отвечать самому, а придираться к чужим доводам и их
опровергать?
— Но как же отвечать, многоуважаемый Фрасимах, — сказал я, —
если, во-первых, и ничего не знаешь и не притязаешь на знание, а
затем если и имеешь кое-какие соображения по этому поводу, так на
них наложен запрет, да еще со стороны человека незаурядного, так что
вообще нельзя сказать ничего из того, что думаешь? Скорее тебе
следует говорить: ведь ты утверждаешь, что обладаешь знанием и тебе
есть что сказать. 338Так не раздумывай,
будь так любезен, отвечай мне и не откажи наставить уму-разуму
Главкона да и всех остальных.
Вслед за мной и Главкон и все остальные стали просить его не
раздумывать. У Фрасимаха явно было горячее желание говорить, чтобы
блеснуть: он считал, что имеет наготове великолепный ответ, но все
же делал вид, будто настаивает на том, чтобы отвечал я. Наконец он
уступил и затем прибавил:
— Вот она, мудрость Сократа: сам не желает никого наставлять, а
ходит повсюду, всему учится у других и даже не отплачивает им за это
благодарностью.
— Что я учусь у других, это ты правду сказал, Фрасимах, но что я,
по-твоему, не плачу благодарностью, это — ложь. Я ведь плачу как
могу. А могу я платить только похвалой — денег у меня нет. С какой
охотой я это делаю, когда кто-нибудь, по моему мнению, хорошо
говорит, ты сразу убедишься, чуть только примешься мне отвечать: я
уверен, что ты будешь говорить хорошо.
[О справедливости как выгоде сильнейшего]
— Так слушай же. Справедливость, утверждаю я, это то, что
пригодно и сильнейшему20.
Ну что ж ты не похвалишь? Или нет у тебя желания?
— Сперва я должен понять, что ты говоришь. Пока еще я не знаю. Ты
утверждаешь, что пригодное сильнейшему — это и есть справедливое.
Если Полидамант21
у нас всех сильнее в борьбе и в кулачном бою и для здоровья его тела
пригодна говядина, то будет полезно и вместе с тем справедливо
назначить такое же питание и нам, хотя мы и слабее его?
— Отвратительно это с твоей стороны, Сократ, — придавать моей
речи такой гадкий смысл.
— Ничуть, благороднейший Фрасимах, но поясни свои слова.
— Разве ты не знаешь, что в одних государствах строп
тиранический, в других — демократический, в третьих —
аристократический?
— Как же не знать?
— И что в каждом государстве силу имеет тот, кто у власти?
— Конечно.
— Устанавливает же законы всякая власть в свою пользу: демократия
— демократические законы, тирания — тиранические, так же и в
остальных случаях. Установив законы, объявляют их справедливыми для
подвластных — это и есть как раз то, что полезно властям, а
преступающего их карают как нарушителя законов и справедливости. Так
вот я и говорю, почтеннейший Сократ: во всех государствах
справедливостью 339считается одно и то же,
а именно то, что пригодно существующей власти. А ведь она — сила,
вот и выходит, если кто правильно рассуждает, что справедливость —
везде одно и то же: то, что пригодно для сильнейшего.
— Теперь я понял, что ты говоришь. Попытаюсь также понять, верно
это или нет. В своем ответе ты назвал пригодное справедливым, хотя
мне-то ты запретил отвечать так. У тебя только прибавлено: "для
сильнейшего".
— Ничтожная, вероятно, прибавка!
— Еще неясно, может быть, она и значительна. Но ясно, что надо
рассмотреть, прав ли ты. Я тоже согласен, что справедливость есть
нечто пригодное. Но ты добавляешь "для сильнейшего", а я этого не
знаю, так что это нужно еще подвергнуть рассмотрению.
— Рассматривай же.
— Я так и сделаю. Скажи-ка мне, не считаешь ли ты справедливым
повиноваться властям?
— Считаю.
— А власти в том или ином государстве непогре c шимы или способны
и ошибаться?
— Разумеется, способны и ошибаться.
— Следовательно, принимаясь за установление законов, они одни
законы установят правильно, а другие неправильно? Так я по крайней
мере думаю. Правильные установления властям на пользу, а
неправильные — во вред. Или как по-твоему?
— Да, так.
— Что бы они ни установили, подвластные должны это выполнять, и
это-то и будет справедливым?
— Как же иначе?
— Значит, справедливым будет, согласно твоему утверждению,
выполнять не только пригодное сильнейшему, но и противоположное, то
есть непригодное.
— Что это такое ты говоришь?
— То же самое, что и ты, как мне кажется. Давай, рассмотрим
получше: разве мы не признали, что власти, обязывая подвластных
выполнять свои предписания, иной раз ошибаются в выборе наилучшего
для самих же властей, а между тем со стороны подвластных будет
справедливым выполнять любые предписания властей? Разве мы это не
признали?
— Да, я думаю, что признали.
— Так подумай и о том, что ты ведь признал справедливым выполнять
также и то, что идет во вред властям и вообще тем, кто сильнее:
когда власти неумышленно предписывают что-нибудь самим себе во вред,
ты все-таки утверждаешь, что справедливым будет выполнять их
предписания. В этом случае, премудрый Фрасимах, разве дело не
обернется непременно таким образом, что справедливым будет выполнять
как раз противоположное тому, что ты говоришь? Ведь здесь
подчиненным предписывается выполнять то, что вредно сильнейшему.
340- Да, клянусь Зевсом, Сократ, —
воскликнул Полемарх, — это совершенно ясно.
— Особенно, если ты засвидетельствуешь это Сократу, — заметил ему
Клитофонт22.
— К чему тут свидетели? Признал же сам Фрасимах, что власти иной
раз дают предписания во вред самим себе, между тем для подвластных
считается справедливым эти предписания выполнять.
— Выполнять приказы властей, Полемарх, — вот что считал Фрасимах
справедливым.
— Да ведь он считал, Клитофонт, справедливое тем, что пригодно
сильнейшему. Установив эти два положения, он также согласился, что
власть имущие иной раз приказывают то, что им самим идет во вред,
однако слабейшие и подвластные все-таки должны это выполнять. Из
этого допущения вытекает, что пригодное для сильнейшего нисколько не
более справедливо, чем непригодное.
— Но под пригодным сильнейшему Фрасимах понимал то, что сам
сильнейший считает для себя пригодным, — возразил Клитофонт. —
Это-то и должен выполнять слабейший — вот что он признал
справедливым.
— Нет, Фрасимах не так говорил, — сказал Полемарх.
— Не все ли равно, Полемарх, — заметил я, — если теперь Фрасимах
говорит так, то мы так и будем его понимать.
— Скажи-ка мне, Фрасимах, хотел ли ты сказать, что справедливо
все, что кажется сильнейшему для него пригодным, независимо от того,
пригодно ли оно на самом деле или нет? Так ли нам понимать то, что
ты говоришь?
— Вовсе не так. Неужели ты думаешь, что я считаю сильнейшим того,
кто ошибается и как раз тогда, когда он ошибается?
— Я по крайней мере думал, что таков смысл твоих слов, раз ты
согласился, что власти небезгрешны, но, напротив, кое в чем и
ошибаются.
— И крючкотвор же ты, Сократ, в твоих рассуждениях! Того,
например, кто ошибочно лечит больных, назовешь ли ты врачом за эти
его ошибки? Или мастером счета того, кто ошибается в счете именно
тогда, когда он ошибается, и именно за эту его ошибку? Думаю, мы
только в просторечье так выражаемся:
"ошибся врач", "ошибся мастер счета" или "учитель грамматики";
если же он действительно то, чем мы его называем, он, я думаю,
никогда не совершает ошибок. По точному смыслу слова, раз уж ты так
любишь точность, никто из мастеров своего дела в этом деле не
ошибается. Ведь ошибаются от нехватки знания, то есть от недостатка
мастерства. Так что, будь он художник, или мудрец, или правитель,
никто не ошибается, когда владеет своим мастерством, хотя часто и
говорят: "врач ошибся", "правитель ошибся". В этом смысле ты и
понимай мой ответ. Вот он с полнейшей 341точностью:
правитель, поскольку он действительно настоящий правитель, ошибок не
совершает, он безошибочно устанавливает то, что для него всего
лучше, и это должны выполнять те, кто ему подвластен. Так что, как я
и говорил с самого начала, я называю справедливостью выполнение
того, что пригодно сильнейшему.
— Вот как, Фрасимах, по-твоему, я крючкотвор?
— И даже очень.
— Ты считаешь, что в моих рассуждениях я со злым умыслом задавал
свои вопросы?
— Я в этом уверен. Только ничего у тебя не выйдет: от меня тебе
не скрыть своей злонамеренности, а раз тебе ее не скрыть, то и не
удастся тебе пересилить меня в нашей беседе.
— Да я не стал бы и пытаться, дорогой мой. Но чтобы у нас не
получилось чего-нибудь опять в этом роде, определи, в обычном ли
понимании или в точном смысле употребляешь ты слова "правитель" и
"сильнейший", когда говоришь, что будет справедливым, чтобы
слабейший творил пригодное сильнейшему.
— Я имею в виду правителя в самом точном смысле этого слова.
Искажай теперь злостно и клевещи, сколько можешь, — я тебе не
уступлю. Впрочем, тебе с этим не справиться.
— По-твоему, я до того безумен, что решусь стричь льва23
и клеветать на Фрасимаха?
— Однако ты только что пытался, хотя тебе это и не под силу.
— Довольно об этом. Скажи-ка мне лучше: вот тот, о котором ты
недавно говорил, что он в точном смысле слова врач, — думает ли он
только о деньгах, или он печется о больных?
— Печется о больных.
— А кормчий? Подлинный кормчий — это начальник над гребцами или и
сам он гребец?
— Начальник над гребцами.
— Ведь нельзя, я думаю, принимать в расчет только то, что он тоже
плывет на корабле — гребцом его не назовешь. Его называют кормчим не
потому, что он на корабле, а за его уменье и потому, что он
начальствует над гребцами.
— Это верно.
— Стало быть, каждый из них, то есть и врач и кормчий, обладает
какими-нибудь полезными сведениями?
— Конечно.
— Не для того ли вообще и существует искусство, чтобы отыскивать
и изобретать, что кому пригодно?
— Да, для этого.
— А для любого искусства пригодно ли что-нибудь иное, кроме
своего собственного наивысшего совершенства?
— Что ты имеешь в виду?
— Вот что: если бы меня спросили, довлеет ли наше тело само себе
или же оно нуждается еще в чем-нибудь, я бы ответил: "Непременно
нуждается". Потому-то и найдены теперь способы врачевания, что тело
у нас несовершенно, а раз оно таково, оно само себе не довлеет. Для
придачи телу того, что ему пригодно, потребовалось искусство. Как,
по-твоему, верно я говорю или нет?
— Верно.
— Так что же? Разве несовершенно само искусство врачевания?
342Бывает ли вообще нужно дополнять любое
искусство еще каким-нибудь положительным качеством, как глаза —
зрением, а уши — слухом? Нужно ли поэтому к любому искусству
добавлять еще какое-нибудь другое искусство, которое решало бы, что
пригодно для первого и чем его надо восполнить? Разве в самом
искусстве скрыто какое-то несовершенство и любое искусство нуждается
еще в другом искусстве, которое обсуждало бы, что полезно тому,
первому? А для этого обсуждающего искусства необходимо в свою
очередь еще другое подобного же рода искусство и так до
бесконечности? Или же всякое искусство само по себе решает, что для
него пригодно? Или же для обсуждения того, что исправит его
недостатки, ему не требуется ни самого себя, ни другого искусства?
Ведь у искусства не бывает никакого несовершенства или погрешности и
ему не годится изыскивать пригодное за пределами себя самого. Раз
оно правильно, в нем пет ущерба и искажений, пока оно сохраняет свою
безупречность и целостность. Рассмотри это в точном, установленном
тобой смысле слова — так это будет или по-другому?
— Видимо, так.
— Значит, врачевание рассматривает не то, что пригодно
врачеванию, а то, что пригодно телу.
— Да.
— И верховая езда — то, что пригодно не для езды, а для коней. И
любое другое искусство — не то, что ему самому пригодно (в этом ведь
оно не нуждается), а то, что пригодно его предмету.
— Видимо, так.
— Но ведь всякое искусство, Фрасимах, это власть и сила в той
области, где оно применяется.
Фрасимах согласился с этим, хотя и крайне неохотно.
— Следовательно, любое искусство имеет в виду пригодное не
сильнейшему, а слабейшему, которым оно и руководит.
В конце концов Фрасимах согласился с этим, хотя и пытался
сопротивляться, и, когда он согласился, я сказал:
— Значит, врач — поскольку он врач — вовсе не имеет в виду и не
предписывает того, что пригодно врачу, а только лишь то, что
пригодно больному. Ведь мы согласились, что в точном смысле этого
слова врач не стяжатель денег, а управитель телами. Или мы в этом не
согласились?
Фрасимах ответил утвердительно.
— Следовательно, и кормчий в подлинном смысле слова — это
управитель гребцов, но не гребец?
— Да, так было признано.
— Значит, такой кормчий, он же и управитель, будет иметь в виду и
предписывать не то, что пригодно кормчему, а то, что полезно гребцу,
то есть тому, кто его слушает.
Фрасимах с трудом подтвердил это.
— Следовательно, Фрасимах, и всякий, кто чем-либо управляет,
никогда, поскольку он управитель, не имеет в виду и не предписывает
того, что пригодно ему самому, но только то, что пригодно его
подчиненному, для которого он и творит. Что бы он ни говорил и что
бы ни делал, всегда он смотрит, что пригодно подчиненному и что тому
подходит.
343Когда мы пришли к этому в нашем споре
и всем присутствующим стало ясно, что прежнее объяснение
справедливости обратилось в свою противоположность, Фрасимах вместо
того, чтобы отвечать, вдруг спросил:
— Скажи-ка мне, Сократ, у тебя есть нянька?
— Что с тобой? — сказал я. — Ты лучше бы отвечал, чем задавать
такие вопросы.
— Да ведь твоя нянька забывает даже утирать тебе нос — ты не
отличаешь у нее овец от пастуха.
— С чего ты это взял? — сказал я.
— Потому что ты думаешь, будто пастухи либо волопасы заботятся о
благе овец или волов, когда откармливают их и холят, и что делают
они это с какой-то иной целью, а не ради блага владельцев и своего
собственного. Ты полагаешь, будто и в государствах правители — те,
которые по-настоящему правят, — относятся к своим подданным как-то
иначе, чем пастухи к овцам, и будто они днем и ночью только и думают
о чем-то ином, а не о том, откуда бы извлечъ для себя пользу.
"Справедливое", "справедливость", "несправедливое",
"несправедливость" — ты так далек от всего этого, что даже не
знаешь: справедливость и справедливое-в сущности это чужое благо,
это нечто, устраивающее сильнейшего, правителя, а для подневольного
исполнителя это чистый вред, тогда как несправедливость — наоборот:
она правит, честно говоря, простоватыми, а потому и справедливыми
людьми. Подданные осуществляют то, что пригодно правителю, так как в
его руках сила. Вследствие их исполнительности он преуспевает, а
сами от — ничуть.
Надо обратить внимание, Сократ, величайший ты простак, на то, что
справедливый человек везде проигрывает сравнительно с
несправедливым. Прежде всего во взаимных обязательствах между
людьми; когда тот и другой ведут какое-нибудь общее дело, ты нигде
не найдешь, чтобы при окончательном расчете справедливый человек
получил больше, чем несправедливый, — наоборот, он всегда получает
меньше. Затем во взаимоотношениях с государством, когда надо делать
какие-нибудь взносы: при равном имущественном положении справедливый
вносит больше, а несправедливый меньше, и, когда надо получать,
справедливому не достается ничего, а несправедливый много
выгадывает. Да и когда они занимают какую-нибудь государственную
должность, то у справедливого, если даже его не постигнет
какая-нибудь другая беда, приходят в упадок его домашние дела, так
как он не может уделять им достаточно внимания, из общест венных же
дел он не извлекает никакой пользы имен но потому, что он человек
справедливый. Вдобавок он вызывает недовольство своих родственников
и знакомых тем, что не хочет покровительствовать им, если это
противоречит справедливости. А у человека нeсправедливого все это
обстоит как раз наоборот.
Я повторяю то, что недавно говорил: обладание
344властью дает большие преимущества. Это ты и должен
учитывать, если хочешь судить, насколько всякому для себя лично
полезнее быть несправедливым, чем справедливым. Всего проще тебе
будет это понять, если ты возьмешь несправедливость в ее наиболее
завершенном виде, когда преуспевает как раз тот, кто нарушил
справедливость, и в высшей степени жалок тот, кто на себе испытал
несправедливость и все же не решился пойти против справедливости.
Такова тирания: она то исподтишка, то насильственно захватывает то,
что ей не принадлежит, — храмовое и государственное имущество,
личное и общественное — и не постепенно, а единым махом. Частичное
нарушение справедливости, когда его обнаружат, наказывается и
покрывается величайшим позором. Такие частичные нарушители
называются, смотря по виду своих злодеяний, то святотатцами, то
похитителями рабов, то взломщиками, то грабителями, то ворами. Если
же кто, мало того что лишит граждан имущества, еще и самих их
поработит, обратив в невольников, — его вместо этих позорных
наименований называют преуспевающим и благоденствующим, и не только
его соотечественники, но и чужеземцы, именно потому, что знают:
такой человек сполна осуществил несправедливость. Ведь те, кто
порицает несправедливость, не порицают совершение несправедливых
поступков, они просто боятся за себя, как бы им самим не пострадать.
Так-то вот, Сократ: несправедливость, достаточно обширная, сильнее
справедливости, в ней больше силы, свободы и властности, а
справедливость, как я с самого начала и говорил, — это то, что
пригодно сильнейшему, несправедливость же целесообразна и пригодна
сама по себе.
Сказав это, Фрасимах намеревался было уйти — своим сплошным
многословием он, словно банщик, окатил нас и залил нам уши, — однако
присутствующие не пустили его и заставили остаться, чтобы он привел
доводы в подтверждение своих слов. Да я и сам очень нуждался в этом
и потому сказал:
— Удивительный ты человек, Фрасимах. Набросившись па нас с такой
речью, ты собираешься уйти, между тем ты и нас не наставил в
достаточной мере, да и сам не разобрался, так ли обстоит дело либо
по-другому. Или, по-твоему, это мелочь — попытаться определить такой
предмет? Разве это не было бы руководством в жизни, следуя которому
каждый из нас стал бы жить с наибольшей для себя целесообразностью?
— Я думаю, — сказал Фрасимах, — что это-то обстоит иначе.
— По-видимому, — сказал я, — тебе нет никакого дела до нас, тебе
все равно, станем ли мы жить хуже или лучше в неведении того, что
ты, по твоим словам. знаешь. Но, дорогой мой, дай себе труд открыть
это и нам. Нас здесь собралось так много, что, если ты нас
облагодетельствуешь, это будет неплохим для тебя вкладом.
345Что касается моего мнения, то я говорю
тебе, что я все-таки не верю и не думаю, будто несправедливость
выгоднее справедливости, даже когда несправедливости предоставлена
полная свобода действия. Допустим, дорогой мой, что кто-нибудь
несправедлив, допустим, что он может совершать несправедливые
поступки либо тайно, либо в борьбе, — все же это меня не убеждает,
будто несправедливость выгоднее справедливости. Возможно, что и
кто-нибудь другой из нас, а не только я, вынес такое же впечатление.
Так убеди же нас как следует, уважаемый Фрасимах, что наше решение
неправильно, когда мы ставим справедливость значительно выше
несправедливости.
— Как же тебя убедить? — сказал Фрасимах. — Раз тебя не убедило
то, что я сейчас говорил, как же мне еще с тобой быть? Не впихнуть
же мои взгляды в твою душу!
— Ради Зевса, только не это! Ты прежде всего держись тех же
взглядов, которые ты уже высказал, а если они у тебя изменились,
скажи об этом открыто и не обманывай нас. Ты видишь теперь, Фрасимах
(давай-ка еще раз рассмотрим прежнее): дав сперва определение
подлинного врача, ты не подумал, что ту же точность надо потом
сохранить, говоря и о подлинном пастухе. Ты думаешь, что он пасет
овец, поскольку он пастух, не имея в виду высшего для них блага, а
так, словно какой-то нахлебник, собирающийся хорошенько угоститься
за столом; или, что касается доходов, — так, словно он стяжатель, а
не пастух. Между тем для этого искусства важно, конечно, чтобы оно
отвечало не чему-нибудь иному, а своему прямому назначению, и притом
наилучшим образом, — тогда овцы и будут в наилучшем состоянии; такое
искусство будет достаточным для этой цели, пока в нем нет никаких
недочетов. Потому-то, думал я, мы теперь непременно согласимся, что
всякая власть, поскольку она власть, имеет в виду благо не кого
иного, как тех, кто ей подвластен и ею опекаем — в общественном и в
частном порядке. И неужели ты думаешь, будто те, кто правит
государствами, — подлинные правители — правят по доброй воле?
— Клянусь Зевсом, не только думаю, но знаю наверняка.
— Правда, Фрасимах? Разве ты не замечаешь, что никто из других
правителей не желает править добровольно, но все требуют
вознаграждения, потому что от их правления будет польза не им самим,
а их под-чиненным? Скажи-ка мне вот что: не потому ли мы
346отличаем одно искусство от другого, что
каждое из них имеет свое назначение? Только не высказывай, дорогой
мой, чего-нибудь неожиданно странного — иначе мы никогда не кончим.
— Да, мы отличаем их именно поэтому.
— Следовательно, каждое приносит нам какую-то особую пользу, а не
пользу вообще: например, врачевание — здоровье, кораблевождение —
безопасность во время плавания и так далее.
— Конечно.
— А искусство оплачивать труд касается вознаграждения, ведь для
этого оно и предназначено. Или врачевание и кораблевождение для тебя
одно и то же? Согласно твоему предложению, ты хочешь все точно
определить: так вот, если кто-нибудь, занимаясь кораблевождением,
поздоровеет, так как ему пойдет на пользу морское плавание, будешь
ли ты склонен из-за этого назвать кораблевождение врачеванием?
— Конечно, нет.
— И я думаю, ты не назовешь это оплатой труда, если кто, работая
по найму, поздоровеет?
— Конечно, нет.
— Так что же? И врачевание ты не назовешь искусством работать по
найму, когда врачующий так работает?
— Не назову.
— Стало быть, мы с тобой согласны в том, что каждое искусство
полезно по-своему?
— Пусть будет так.
— Значит, какую бы пользу ни извлекали сообща те или иные
мастера, ясно, что они сообща участвуют в том деле, которое приносит
им пользу.
— По-видимому.
— Мы говорим, что мастерам, получающим плату, полезно то, что они
получают выгоду от искусства оплаты труда.
Фрасимах с трудом согласился.
— Значит, у каждого из них эта самая польза, то есть получение
платы, проистекает не от их собственного искусства. Если рассмотреть
это точнее, то врачевание ведет к здоровью, а способ оплаты — к
вознаграждению; строительное искусство создает дом, а искусство
найма сопровождает это вознаграждением. Так и во всем остальном:
каждое искусство делает свое дело и приносит пользу соответственно
своему назначению. Если же к этому искусству не присоединится
оплата, будет ли от него польза мастеру?
— Видимо, нет.
— Значит, ему нет никакой пользы, когда он работает даром?
— Я так думаю.
— Следовательно, Фрасимах, теперь это уже ясно: никакое искусство
и никакое правление не обеспечивает пользы для мастера, но, как мы
тогда и говорили, оно обеспечивает ее и предписывает своему
подчиненному, имея в виду то, что пригодно слабейшему, а не
сильнейшему. Поэтому-то я и говорил не так давно, дорогой Фрасимах,
что никто не захочет добровольно быть правителем и заниматься
исправлением чужих пороков, но всякий, напротив, требует
вознаграждения, потому что кто намерен ладно применять свое
искусство, тот никогда не действует и не повелевает ради
собственного блага, но повелевает только ради 347высшего
блага для своих подчиненных. Вот почему для приступающих к правлению
должно существовать вознаграждение — деньги либо почет или же
наказание для отказывающихся управлять.
— Как так, Сократ? — сказал Главкон. — Первые два вида
вознаграждения я знаю, но ты и наказание
отнес к своего рода вознаграждению: этого я уже не понимаю.
— Значит, ты не понимаешь вознаграждения самых лучших, благодаря
которому и правят наиболее порядочные люди — в тех случаях, когда
они соглашаются управлять. Разве ты не знаешь, что честолюбие и
сребролюбие считается позорным, — да и на самом деле это так?
— Я знаю.
— Так вот, хорошие люди потому и не соглашаются управлять — ни за
деньги, ни ради почета: они не хотят прозываться ни наемниками,
открыто получая вознаграждение за управление, ни ворами, тайно
пользуясь его выгодами; в свою очередь и почет их не привлекает —
ведь они не честолюбивы. Чтобы они согласились управлять, надо
обязать их к этому и применять наказания. Вот, пожалуй, причина,
почему считается постыдным добровольно домогаться власти, не
дожидаясь необходимости. А самое великое наказание — это быть под
властью человека худшего, чем ты, когда сам ты не согласился
управлять. Мне кажется, именно из опасения такого наказания
порядочные люди и управляют, когда стоят у власти: они приступают
тогда к управлению не потому, что идут на что-то хорошее и находят в
этом удовлетворение, но по необходимости, не имея возможности
поручить это дело кому-нибудь, кто лучше их или им подобен.
Если бы государство состояло из одних только хороших людей, все
бы, пожалуй, оспаривали друг у друга возможность устраниться от
правления, как теперь оспаривают власть. Отсюда стало бы ясно, что
по существу подлинный правитель имеет в виду не то, что пригодно
ему, а то, что пригодно подвластному, так что всякий понимающий это
человек вместо того, чтобы хлопотать о пользе другого, предпочел бы,
чтобы другие позаботились о его пользе. Я ни в коем случае не
уступлю Фрасимаху, будто справедливость — это то, что пригодно
сильнейшему. Но мы еще обсудим это потом.
[Справедливость и несправедливость]
Для меня сейчас гораздо важнее недавнее утверждение Фрасимаха,
будто жизнь человека несправедливого лучше жизни человека
справедливого. А ты, Главкон, что выбираешь? Какое из этих двух
утверждений, по-твоему, более верно?
— По-моему, — сказал Главкон, — целесообразнее жизнь человека
справедливого.
348— А ты слышал, сколько разных благ
приписал Фрасимах жизни человека несправедливого?
— Слышал, да не верю.
— Так хочешь, мы его переубедим, если нам как-нибудь удастся
обнаружить, что он не прав?
— Как не хотеть! — сказал Главкон.
— Однако если мы станем возражать ему, слово за словом перечисляя
блага справедливости, а затем снова будет говорить он и опять мы, то
понадобится вести счет указанным благам и измерять их, а чтобы
решить, сколько их привел каждый из нас в каждом своем ответе, нам
понадобятся судьи. Если же мы будем вести исследование, как мы
делали это только что, когда сходились во мнениях, тогда мы
одновременно будем и судьями, и защитниками.
— Конечно.
— Какой же из этих двух способов тебе нравится?
— Второй.
— Ну-ка, Фрасимах, — сказал я, — отвечай нам с самого начала. Ты
утверждаешь, что совершенная несправедливость полезнее совершенной
справедливости?
— Конечно, я это утверждаю, а почему — я уже ссказал.
— Ну а как ты скажешь вот насчет чего: называешь ли ты одно из
этих свойств добродетелью, а другое — порочностью?
— А почему бы нет?
— Значит, добродетелью ты назовешь справедливость, а порочностью
— несправедливость?
— Не иначе, дражайший! То-то я и говорю, что несправедливость
целесообразна, а справедливость — нет!
— Но как же надо сказать?
— Да как раз наоборот.
— Неужели, что справедливость порочна?
— Нет, но она — весьма благородная тупость.
— Но называешь ли ты несправедливость злоумышленностью?
— Нет, это здравомыслие.
— Разве несправедливые кажутся тебе разумными и хорошими?
— По крайней мере те, кто способен довести несправедливость до
совершенства и в состоянии подчинить себе целые государства и
народы. А ты, вероятно, думал, что я говорю о тех, кто отрезает
кошельки? Впрочем, и это целесообразно, пока не будет обнаружено. Но
о них не стоит упоминать; иное дело то, о чем я сейчас говорил.
— Мне прекрасно известно, что ты этим хочешь сказать, но меня
удивляет, что несправедливость ты относишь к добродетели и мудрости,
а справедливость — к противоположному.
— Конечно, именно так.
— Это уж слишком резко, мой друг, и не всякий найдется, что тебе
сказать. Если бы ты утверждал, что несправедливость целесообразна,
но при этом подобно другим признал бы ее порочной и позорной
[безобразной], мы нашлись бы, что сказать, согласно общепринятым
взглядам. А теперь ясно, что ты станешь утверждать, будто
несправедливость — прекрасна 349и сильна и
так далее, то есть припишешь ей все то, что мы приписываем
справедливости, раз уж ты дерзнул отнести несправедливость к
добродетели и мудрости.
— Ты догадался в высшей степени верно.
— В таком случае, правда ведь, не надо отступаться от подробного
рассмотрения всего этого в нашей беседе, пока ты, насколько я
замечаю, говоришь действительно то, что думаешь. Мне кажется,
Фрасимах, ты сейчас нисколько не шутишь, а высказываешь то, что
представляется тебе истинным.
— Не все ли тебе равно, представляется это мне или нет? Ведь мое
утверждение ты не опровергнешь.
— Оно, конечно, хоть и все равно, но попытайся вдобавок ответить
еще на это: представляется ли тебе, что справедливый человек желал
бы иметь какое-либо преимущество перед другим, тоже справедливым?
— Ничуть, иначе он не был бы таким вежливым и простоватым, как
это теперь наблюдается.
— Ну а в делах справедливости?
— Даже и там нет.
— А притязал бы он на то, что ему следует обладать преимуществом
сравнительно с человеком несправедливым и что это было бы
справедливо? Или он не считал бы это справедливым?
— Считал бы и притязал бы, да только это ему не под силу.
— Но я не об этом спрашиваю, а о том, считает ли нужным и хочет
ли справедливый иметь больше, чем c несправедливый?
— Да, име— Да, именно так.
— А несправедливый человек? Неужели он будет притязать на
обладание преимуществом сравнительно со справедливым человеком, и
также в делах справедливости?
— А почему бы и нет? Ведь он притязает на то, чтобы иметь больше
всех.
— Значит, несправедливый человек будет притязать на обладание
преимуществом перед другим несправедливым человеком и его
деятельностью и будет с ним бороться за то, чтобы захватить самому
как можно больше?
— Да, это так.
— Значит, мы скажем следующим образом: справедливый человек хочет
обладать преимуществом сравнительно не с подобным ему человеком, а с
тем, кто на него не похож, между тем как несправедливый хочет им
обладать сравнительно с обоими — и с тем, кто подобен ему, и с тем,
кто на него не похож.
— Это ты сказал как нельзя лучше.
— А ведь несправедливый человек все же бывает разумным и
значительным, а справедливый — ни тем ни другим.
— Это тоже хорошо сказано.
— Значит, несправедливый человек бывает похож на человека
разумного и значительного, а справедливый, напротив, не похож?
— Как же человеку не быть похожим на себе подобных, раз он сам
таков? А если он не таков, то и не похож.
— Прекрасно. Значит, каждый из них таков, как те, на кого он
похож.
— А почему бы и нет?
— Пусть так. А скажи, Фрасимах, называешь ли ты одного человека
знатоком музыки, а другого — нет?
— Конечно.
— Какой же из них разумен, а какой — нет?
— Знаток музыки, конечно, разумен, а незнаток — неразумен.
— И раз он разумен, значит, это человек выдающийся, а кто
неразумен — ничтожен?
— Да.
— Ну а врач? Не так же ли точно?
— Так же.
— А как, по-твоему, уважаемый Фрасимах, знаток музыки, настраивая
лиру, этим натягиванием и отпусканием струн притязает ли на
что-нибудь большее, чем быть знатоком?
— По-моему, нет.
— Ну а на что-то большее в сравнении с незнатоком?
350— Это уж непременно.
— А врач? Назначая ту или иную пищу и питье, притязает ли он этим
на что-то большее, чем быть врачом и знать врачебное дело?
— Нет, нисколько.
— А притязает ли он на что-то большее, чем не-врач?
— Да.
— Примени же это к любой области знания и незнания. Считаешь ли
ты, что знаток любого дела притязает на большее в своих действиях и
высказываниях, чем другой знаток того же дела, или на то же самое (в
той же области), что и тот, кто ему подобен?
— Пожалуй, я должен согласиться с последним.
— А невежда? Разве он не притязал бы на боль-I, шее одинаково в
сравнении со знатоком и с другим невеждой?
— Возможно.
— А знаток ведь человек мудрый?
— Я полагаю.
— А мудрый человек обладает достоинствами?
— Полагаю.
— Значит, человек, обладающий достоинствами, и к тому же мудрый,
не станет притязать на большее
сравнительно с ему подобным, а только с тем, кто на него не
похож, то есть ему противоположен.
— По-видимому.
— Человек же низких свойств и невежда станет притязать на большее
и сравнительно с ему подобным, и сравнительно с тем, кто ему
противоположен.
— Очевидно.
— Стало быть, Фрасимах, несправедливый человек будет у нас
притязать на большее сравнительно и с тем, кто на него не похож, и с
тем, кто похож. Или ты не так говорил?
— Да, так.
— А справедливый человек не станет притязать на большее
сравнительно с ему подобным, а только с тем, кто па него не похож.
— Да.
— Следовательно, справедливый человек схож с человеком мудрым и
достойным, а несправедливый — с человеком плохим и невеждой.
— Пожалуй, что так.
— Но ведь мы уже признали, что кто на кого похож, тот и сам
таков.
— Признали.
— Следовательно, у нас оказалось, что справедливый — это человек
достойный и мудрый, а несправедливый — невежда и недостойный.
Хотя Фрасимах и согласился со всем этим, по далеко не с той
легкостью, как я это вам сейчас передаю, а еле-еле, через силу.
Попотел он при этом изрядно, тем более что дело происходило летом.
Тут и узрел я впервые, что даже Фрасимах может покраснеть.
После того как мы оба признали, что справедливость — это
добродетель и мудрость, а несправедливость — порочность и
невежество, я сказал:
— Пусть так. Будем считать это у нас уже установленным. Но мы еще
утверждали, что несправедливость могущественна. Или ты не помнишь,
Фрасимах?
— Помню. Но я недоволен тем, что ты сейчас утверждаешь, и должен
по этому поводу сказать кое-что. Впрочем, если я стану говорить, я
уверен, ты назовешь это разглагольствованием. Так что либо
предоставь мне говорить, что я хочу, либо, если тебе угодно
спрашивать, спрашивай, а я тебе буду вторить, словно старухам,
рассказывающим сказки, и то одобрительно, то отрицательно кивать
головой.
— Только ни в коем случае не вопреки собственному мнению.
— Постараюсь, чтобы ты остался доволен мной, раз уж ты не даешь
мне говорить. Чего ты от меня еще хочешь?
— Ничего, клянусь Зевсом. Если ты будешь так поступать — дело
твое, я же тебе задам вопрос.
— Задавай.
— Я спрашиваю о том же, что и недавно, чтобы наше рассуждение шло
по порядку: а именно, как 351относится
справедливость к несправедливости? Ведь раньше было сказано, что
несправедливость и могущественнее, и сильнее справедливости. Теперь
же, раз справедливость — это мудрость и добродетель, легко, думаю я,
обнаружится, что она и сильнее несправедливости, раз та не что иное,
как невежество. Это уж всякий поймет.
Но я не хочу, Фрасимах, рассматривать это так плоско, а скорее
вот в каком роде: признаёшь ли ты, что государство может быть
несправедливым и может пытаться несправедливым образом поработить
другие государства и держать их в порабощении, причем многие
государства бывают порабощены им?
— А почему бы нет? Это в особенности может быть осуществлено
самым превосходным из государств, наиболее совершенным в своей
несправедливости.
— Я понимаю, что таково было твое утверждение. Но я вот как его
рассматриваю: государство, становясь сильнее другого государства,
приобретает свою мощь независимо от справедливости или же
обязательно в сочетании с нею?
— Если, как ты недавно говорил, справедливость — это мудрость,
тогда — в сочетании со справедливостью. Если же дело обстоит, как
говорил я, то — с несправедливостью.
— Меня очень радует, Фрасимах, что ты не говоришь просто "да" или
"нет", но отвечаешь мне, да еще так превосходно.
— Это я тебе в угоду.
— И хорошо делаешь. Угоди же мне еще вот чем:
скажи, как, по-твоему, государство, или войско, или разбойники,
или воры, или еще какой-либо народ, несправедливо приступающий
сообща к какому-нибудь делу, может ли что-нибудь сделать, если эти
люди будут несправедливо относиться друг к другу?
— Конечно, нет.
— А если не будут относиться несправедливо, тогда скорей?
— Еще бы!
— Ведь несправедливость, Фрасимах, вызывает раздоры, ненависть,
междоусобицы, а справедливость — единодушие и дружбу24.
Не так ли?
— Пусть будет так, чтобы не спорить с тобой.
— Это хорошо с твоей стороны, почтеннейший. Скажи-ка мне вот что:
если несправедливости, где бы она ни была, свойственно внедрять
ненависть повсюду, то, возникши в людях, все равно, свободные ли они
или рабы, разве она не заставит их возненавидеть друг друга, не
приведет к распрям, так что им станет невозможно действовать сообща?
— Конечно.
— Да хотя бы их было только двое, но раз уж она в них возникла,
разве они не разойдутся во взглядах, не возненавидят, как враги,
друг друга, да притом и людей справедливых?
— Да, они будут врагами.
— Если даже, Фрасимах — удивительный ты человек! —
несправедливость возникнет только у одного, разве потеряет она тогда
свойственную ей силу? Или же, наоборот, она будет иметь ее нисколько
не меньше?
— Пускай себе имеет ничуть не меньше.
— А силу она имеет, как видно, какую-то такую, что, где бы
несправедливость ни возникла — в государстве ли, в племени, в войске
или в чем-либо ином, — она прежде всего делает невозможным действия
этих групп, 352поскольку эти действия
сопряжены с ней самой, — ведь она ведет к раздорам, к разногласиям,
внутренней и внешней вражде, в том числе и к справедливому
противнику. Разве не так?
— Конечно, так.
— Даже возникая в одном человеке, она производит все то, что ей
свойственно совершать. Прежде всего она делает его бездейственным,
так как он в раздоре и разладе с самим собой, он враг и самому себе,
и людям справедливым. Не так ли?
— Да.
— Но справедливы-то, друг мой, и боги?
— Пусть так.
— А богам, Фрасимах, несправедливый враждебен, а справедливый им
— друг.
— Угощайся этим рассуждением сам, да смелее. Я тебе не стану
перечить, чтобы не нажить врагов среди присутствующих.
— Ну так дополни это мое угощение еще и остальными ответами,
подобно тому как ты это делал сейчас. Обнаружилось, что справедливые
люди мудрее, лучше и способнее к действию, несправедливые же не
способны действовать вместе. Хотя мы и говорим, что когда-то кое-что
было совершено благодаря энергичным совместным действиям тех, кто
несправедлив, однако в этом случае мы выражаемся не совсем верно.
Ведь они не пощадили бы друг друга, будь они вполне несправедливы,
стало быть ясно, что было в них что-то и справедливое, мешавшее им
обижать как друг Друга, так и тех, против кого они шли. Благодаря
этому они и совершили то, что совершили. На несправедливое их
подстрекала присущая им несправедливость, но были они лишь
наполовину порочными, потому что люди совсем плохие и совершенно
несправедливые совершенно не способны и действовать. Вот как я это
понимаю, а не так, как ты сперва утверждал.
Нам остается еще исследовать то, что мы вслед за тем решили
подвергнуть рассмотрению, то есть лучше ли живется людям
справедливым, чем несправедливым, и счастливее ли они. Хотя,
по-моему, это уже и теперь видно из сказанного, все же надо
рассмотреть это основательнее — ведь речь идет не о чем попало, а о
том, каким образом надо жить.
— Так рассмотри же это.
— Я это и делаю. Ну, вот скажи мне, есть, по-твоему, у коня
какое-нибудь назначение?
— По-моему, да.
— Не то ли ты считал бы назначением коня или чего угодно другого,
что может быть выполнено только с его помощью или лучше всего с ней?
— Не понимаю.
— Да вот как: можешь ли ты видеть чем-нибудь иным, кроме глаз?
— Нет, конечно.
— Ну а слышать чем-нибудь иным, кроме ушей?
— Ни в коем случае.
353-Ну а ветви виноградной лозы можешь
ты обрезать садовым и простым ножом и многими другими орудиями?
— Конечно.
— Но ничем не обрежешь их так хорошо, как особым серпом, который
для того-то и сделан.
— Это правда.
— Так не считать ли нам это назначением серпа?
— Будем считать.
— Теперь, я думаю, ты лучше поймешь мой недавний вопрос: не будет
ли назначением каждой вещи то, что кто-нибудь выполняет только с ее
помощью или лучше всего пользуясь ею, чем любой иной вещью?
— Понимаю. По-моему, это и будет назначением каждой вещи.
— Хорошо. А находишь ли ты, что раз у каждой вещи есть свое
назначение, то у нее должны быть и свои достоинства? Вернемся к
нашим примерам: признаем ли мы, что глаза имеют свое назначение?
— Да, имеют.
— Значит, у глаз есть и свое достоинство?
— Есть и это.
— Ну, а уши имеют свое назначение?
— Да.
— Значит, и свое достоинство?
— Да, и достоинство.
— А в отношении всех остальных вещей разве дело обстоит не так
же?
— Так.
— Погоди-ка. Могут ли глаза хорошо выполнять свое назначение,
если у них нет свойственных им достоинств, а вместо этого — одни
недостатки?
— Как можно! Вместо зрения ты, верно, говоришь о сплошной
слепоте.
— Именно зрение и составляет достоинство глаз. Но я пока не об
этом спрашиваю, а о том, не вследствие ли присущих им достоинств
глаза хорошо выполняют свое назначение, а при недостатках — плохо.
— Это ты верно говоришь.
— И уши, лишенные свойственных им достоинств, плохо выполняют
свое назначение?
— Конечно.
— Подведем ли мы и все остальное под это правило?
— По-моему, да.
— Тогда рассмотри после этого вот что: есть ли у души какое-либо
назначение, которое нельзя выполнить решительно ничем другим из
существующего, — например заботиться, управлять, советоваться и тому
подобное? Есть ли что-нибудь другое, кроме души, к чему мы с полным
правом могли бы все это отнести и сказать, что это его дело?
— Другого такого нет ничего.
— Опять-таки — жизнь: признаем ли мы, что это дело души?
— Безусловно.
— Стало быть, мы признаем, что у души есть какое-то присущее ей
достоинство?
— Признаем.
— А лишившись этого присущего ей достоинства, может ли душа
хорошо выполнять свое назначение или это невозможно?
— Невозможно.
— Стало быть, правление и попечение низкой души неизбежно будет
плохим, а у возвышенной души все это выходит хорошо.
— Это необходимо.
— Но ведь мы согласились, что достоинство души — это
справедливость, а недостаток — несправедливость.
— Да согласились.
— Значит, справедливая душа и справедливый человек будут жить
хорошо, а несправедливый — плохо.
— Видно так, согласно твоему рассуждению.
354— Но кто живет достойно, тот человек
благоденствующий и счастливый, а кто живет недостойно — как раз
наоборот.
— Да, не иначе.
— Следовательно, справедливый счастлив, а несправедливый-это
жалкий человек.
— Пусть так.
— Но что за прок быть жалким? Иное дело — быть счастливым.
— Как же иначе?
— Следовательно, — чудак ты, Фрасимах! — несправедливость никогда
не может быть целесообразнее справедливости.
— Ну, этим и угощайся, Сократ, на Бендидиях!
— Это ты меня угощаешь, Фрасимах, раз ты у меня стал таким
кротким и перестал сердиться. Впрочем, я еще не вдоволь угостился —
в этом моя вина, а не твоя. Как лакомки25,
сколько бы чего ни подали к столу, набрасываются на каждое блюдо,
дабы отведать и его, хотя они еще недостаточно насладились
предыдущим, так, по-моему, и я: не найдя ответа на то, что мы
рассматривали сначала, а именно на вопрос, что такое справедливость,
я бросил это и кинулся исследовать, будет ли она недостатком и
невежеством, или же она — мудрость и добродетель; а затем, когда я
столкнулся с утверждением, будто несправедливость целесообразнее
справедливости, я не удержался, чтобы не перейти от того вопроса к
этому. Так-то и вышло, что сейчас я ничего не вынес из этой беседы.
Раз я не знаю, что такое справедливость, я вряд ли узнаю, есть ли у
нее достоинства пли нет, и несчастлив ли обладающий ею или,
напротив, счастлив.
Диалог "Государство" по своим размерам, обилию использованного
материала, глубине и многообразию исследуемых проблем занимает
особое место среди сочинений Платона. И это вполне закономерно, так
как картина идеального общества, с таким вдохновением представленная
Сократом в беседе со своими друзьями, невольно затрагивает все сферы
человеческой жизни — личной, семейной, полисной — со всеми
интеллектуальными, этическими, эстетическими аспектами и с
постоянным стремлением реального жизненного воплощения высшего
блага. "Государство" представляет собою первую часть триптиха,
вслед за которой следуют "Тимей" (создание космоса демиургом по
идеальному образцу) и "Критий" (принципы идеального общества в их
практической реализации). Если "Тимей" и "Критий" относятся к
последним годам жизни Платона, то "Государство" написано в 70—60-е
годы IV в. до н. э. Действие же самого диалога мыслится почти
одновременно с "Тимеем" и "Критием" — приблизительно в 421 или в
411—410 гг., в месяце Таргелионе (май-июнь). Беседу в доме Кефала о
государстве Сократ пересказывает на следующий день друзьям, с
которыми назавтра будет слушать рассуждения Тимея. Таким образом,
"Государство", будучи подробным пересказом реальной встречи Сократа
и его собеседников, лишено всякой драматичности действия и незаметно
переходит в неторопливое, внимательное изложение с примерами,
отступлениями, назиданиями, цитатами, мифами, символами,
вычислениями, политическими и эстетическими характеристиками и
формулами.
Судя по "Тимею" (см. вступительные замечания, стр. 661), беседа
происходила в день празднества Артемиды-Бендиды, почитаемой
фракийцами и афинянами. Эта беседа в Пирее, близ Афин, заняла
несколько часов между дневным торжественным шествием в честь богини
и лампадодромиями (бегом с факелами) тоже в ее честь. Среди
действующих лиц главное место занимают Сократ и родные братья
Платона, сыновья Аристона Адимант и Главкон, оба ничем не
примечательные, но увековеченные Платоном в ряде диалогов (например,
в "Апологии Сократа", "Пармениде"). Известно, что Сократ отговорил
Главкона заниматься государственной деятельностью (Xen. Mem. III 3).
Хозяин дома, почтенный старец Кефал, — известный оратор, сицилиец,
сын Лисания и отец знаменитого оратора Лисия, приехавший в Афины по
приглашению Перикла, проживший там тридцать лет и умерший в 404 г.
Здесь же находится сын Кефала Полемарх, который в правление Тридцати
тиранов был приговорен выпить яд и погиб без предъявленного
обвинения, в то время как Лисию, младшему брату, удалось бежать из
Афин (Lys. Orat. XII 4, 17—20). Среди гостей находится софист
Фрасимах из Халкедона, человек в обращении упрямый и самоуверенный,
однако ценимый поздними авторами за "ясный, тонкий, находчивый" ум,
за умение "говорить то, что он хочет, и кратко и очень пространно"
(85 В 13 Diels). Фрасимах этот, профессией которого считалась
мудрость (там же, В 8), покончил самоубийством, повесившись (там же,
В 7).
При обсуждении важных общественных проблем присутствуют молча, не
принимая участия в разговоре, Лисий и Евтидем — третий сын Кефала
(последний не имеет ничего общего с софистом Евтидемом), а также
Никерат, сын известного полководца Никия, софист Хармантид из Пеании
и юный ученик Фрасимаха. Что касается Клитофонта, сына Аристонима,
софиста и приверженца Фрасимаха, то в перечне действующих лиц
диалога он не значится, хотя кроме указания на его присутствие в
доме Кефала (I 328Ь) он несколько раз подает реплику Полемарху (I
340а—с).
Излагаемые Сократом идеи находят постоянную оппозицию со стороны
Фрасимаха, в споре с которым как с софистом (ср. "Протагор", "Гиппий
больший", "Горгий") яснее вырисовы вается и оттачивается истина
Сократа.
Диалог "Государство" публикуется здесь в новом переводе,
принадлежащем А. Н. Егунову.
1 Имеется в виду шествие на
празднестве богини Артемиды-Бендиды. Бендида — фракийская богиня,
отождествлявшаяся с греч. Артемидой. В Пирее были святилища этой
богини (Хеп., Hell. II 4, 11).
2 Конский пробег с
факелами обычно посвящался Прометею и Афине как богам, связанным
с огнем, ремеслами и науками.
3 Полемарх — см. стр.
614.
4 Приносящие жертву надевали
на голову венок.
5 О двух путях к пороку и
добродетели см. у Гесиода:
Путь не тяжелый ко злу, обитает оно недалеко.
Но добродетель от нас отделили бессмертные боги
Тягостным потом: крута, высока и длинна к ней дорога...
("Труды и дни", стр. 288—290, перев. В. В.
Вересаева).
6 У Гомера (II. XXIV 487)
отец Ахилла "стоит на пороге старости скорбной".
7 Схолиаст приводит здесь
пословицу: "Галка садится рядом с галкой". Однако к данному тексту
ближе другая: "Сверстник радует сверстника, старик—старика" (ср.
"Федр", 240с).
8 Софокл (496—405 гг.
до и. э.) — великий греческий драматург, с большим трагизмом
изобразивший старого, слепого, одинокого царя Эдипа ("Эдип в
Колоне"). Однако поэт замечал, что "старости нет у мудрецов — тех,
кому присущ ум, вскормленный божественным днем [юности]" (фр. 864
N.-Sn.).
9
Фемистокл: см. т. 1, "Горгий", прим. 57. Сериф, о-в
Кикладского архипелага, из-за своей незначительности и бедности
жителей был предметом насмешек зажиточных греков. Разговор
Фемистокла и жителя Серифа помещен также у Плутарха в "Сравнительных
жизнеописаниях" (т. I, "Фемистокл", XVIII).
10 О Пиндаре см. т.
1, "Горгий", прим. 38. Здесь — фр. 214 Sn..
11
О поэте Симониде Кеосском см. т. 1, "Протагор", прим.
24, 46.
12
Полемарх — наследник имущества Кефала и как его
старший сын, и как преемник в его разговоре с Сократом.
12а Кефал, задав тон
своим определением справедливости, с которым не согласен Сократ,
удаляется и больше в диалоге не участвует.
13
О справедливости как воздаянии добра друзьям и зла врагам см.
т. 1, "Менон", 71е. Эта традиционная этическая норма вызывала
постоянный протест Сократа. Ср. т, 1, "Критон", прим. 11; "Горгий",
прим. 28.
14 У Гомера читаем об
Автолике:
И был он великий
Клятвопреступник и вор. Гермес даровал ему это.
Бедра ягнят и козлят, приятные богу, сжигал он,
И Автолику Гермес был и спутник в делах, и помощник.
(Од. XIX, 395—398, перев. В. В. Вересаева).—100.
615
15
О семи мудрецах см. т. 1, "Протагор", прим. 55.
16
Периандр, сын Кипсела, тиран Коринфа (VII—VI вв. до н.
э.), прославленный своей государственной деятельностью и умом. Его
причисляли к семи мудрецам, хотя Геродот (III 48—53; V 92) и рисует
его жестоким, властным и неумолимым человеком. Воз: можно, что
Периандр-мудрец не имеет ничего общего с этим тираном. Во всяком
случае уже античность сомневалась в мудрости сына Кипсела (см. Diog.
Laert. I 7, 97). Платон не считает его мудрецом (см. "Протагор",
343а).
Пердикка II—Македонский царь, отец известного Архелая. См.
Платон. Соч., т. 1, "Горгий", прим. 20; Ксеркс. См. т.
1, "Гор гий", прим. 36; Исмений. См. т. 1, "Менон", прим. 30.
17 Усмехнулся весьма
сардонически: "сардонический", или "сарданский", смех, как пишет
схолиаст к II. XV 102, это "когда кто-нибудь смеется не по
внутреннему настроению". Связь этого названия с о. Сардинией
объясняет Павсаний (X 17, 13), пишущий о ядовитой зелени о-ва
Сардинии, вызывающей предсмертные конвульсии в виде смеха. См. также
схолии к данному месту Платона. Все тексты о сардоническом смехе
подобраны и переведены у А. Ф. Лосева (Античная
мифология в ее историческом развитии. М., 1957, стр. 136—139).
18
Замечательная характеристика иронии Сократа дана в речи
Алкивиада ("Пир", 215а — 216а, 221d—222b). См. также А. Ф. Лосев.
Ирония античная и романтическая (сб. "Эстетика и искусство". М.,
1966).
19 Намек на то, что софисты
брали всегда плату за обучение своей "мудрости". Ср. т. 1, "Апология
Сократа", прим. 12, 13.
20 О справедливости как
праве сильного рассуждает софист Калликл в диалоге "Горгий". См. т.
1, "Горгий", 485а — 492с и прим. 33.
21
Схолиаст пишет: "Полидамант из Скотуссы в Фессалии, знаменитый,
самый сильный пятиборец, который, находясь в Персии у паря Оха,
убивал львов и, вооружившись, сражался обнаженным".
22 Софист Клитофонт иронизирует здесь над своим
противником.
23 Схолиаст отмечает, что эта пословица употребляется
(довольно редко в классическом языке) в отношении тех, кто пытается
взять на себя нечто невозможное.
24 Единодушие (homonoia) и дружба (philia)
были возведены в принцип справедливой государственной власти с
развитием новых, космополитических, а че узкополисных идей растущего
эллинистического общества. Еще у Ксенофонта Сократ в беседг с
софистом Гиппием говорит: "Единодушие граждан, по общему мнению,
есть величайшее благо для государства... везде в Элладе есть закон,
чтобы граждане давали клятву жить в единодушии, и везде эту клятву
дают" (Mem. IV 4, 16). Часто оперируют этим термином ораторы Исократ
(Panegyr. 3, 104; Panath. 42, 77, 217, 225, 226, 258; Philipp. 16,
40, 141; Nicocl. 41; Агеор. 69) и Демосфен (I 5; IX 38; XVIII 246;
XX 12, 110; XXII 77; XXIV 185;
XXV 89).
Аристотель в "Никомаховой этике" отличает единодушие, или
единомыслие, от дружбы, которой он посвятил VIII
книгу. Единомыслие понимается Аристотелем не в плане личном, как
простое совпадение мнений, а как категория социальная и этическая. В
связи с этим Аристотель пишет: "Те государства мы назовем
единомыслящими, которые имеют одинаковые воззрения на то, что
полезно, и, стремясь к полезному, осуществляют его сообща".
"Единомыслие есть политическая дружба", и она существует "между
нравственными людьми", воля которых "направлена на полезное и на
справедливое" и которые "к этой цели стремятся сообща". Единомыслия
не может быть у дурных людей, так как они везде, где чуют наживу,
стремятся к излишней выгоде и "польза общества" их не касается (Eth.
Nic. IX 6, 1167а22 — b15). Идее единодушия посвятил три речи
(38-40) блестящий оратор и деятель греческого Возрождения (1-11 вв.
н. э.) Дион Хризостом.
25 Платоновское сравнение любознательного человека с
лакомкой получило развитие и детализацию у историка Полибия, III—II
вв. до н. э. (III 57, 7—9), у Юлиана, IV в. н, э. (Orat. II 69с),
ритора Фемистия, IV в. н. э. (Orat. XVIII 220), и у других авторов.
