Перевод А.Н. Егунова
Платон. С.с.
3-х т.Т3 (1). — М., 1971 г
Примечания А.А. Тахо-Годи
ГОСУДАРСТВО.8
(543)— Пусть так. Мы с
тобой уже согласились, Главкон, что в образцово устроенном
государстве жены должны быть общими, дети — тоже, да и все их
воспитание будет общим; точно так же общими будут военные и мирные
занятия, а царями надо всем этим должны быть наиболее отличившиеся в
философии и в военном деле.
— Да, мы в этом согласились.
— И договорились насчет того, что как только
будут назначены правители, они возьмут своих воинов и расселят их по
тем жилищам, о которых мы упоминали ранее; ни у кого не будет ничего
собственного, но все у всех общее. Кроме жилищ мы уже говорили, если
ты помнишь, какое у них там будет имущество.
— Помню, мы держались взгляда, что никто не
должен ничего приобретать, как это все делают теперь. За охрану наши
стражи, подвизающиеся в военном деле, будут получать от остальных
граждан вознаграждение в виде запаса продовольствия на год, а
обязанностью их будет заботиться обо всем государстве.
— Ты правильно говоришь. Раз с этим у нас
покончено, то, чтобы продолжить наш прежний путь, давай припомним, о
чем у нас была речь перед тем, как мы уклонились в сторону.
— Нетрудно припомнить. Ты закончил свое
рассуждение об устройстве государства примерно теми же словами, что
и сейчас: а именно, что ты считаешь хорошим рассмотренное нами тогда
государство и соответствующего ему человека, хотя мог бы указать на
государство еще более прекрасное и соответственно на такого человека1.
Раз подобное государственное устройство правильно, сказал ты, все
остальные порочны.
[Четыре вида государственного устройства]
544Насколько помню, ты
говорил, что имеется четыре вида порочного государственного
устройства и что стоило бы в них разобраться, дабы увидеть их
порочность воочию; то же самое, сказал ты, касается и
соответствующих людей: их всех тоже стоит рассмотреть. Согласившись
между собой, мы взяли бы самого лучшего человека и самого худшего и
посмотрели бы, правда ли, что наилучший человек — самый счастливый,
а наихудший — самый жалкий, или дело обстоит иначе. Когда я задал
вопрос, о каких четырех видах государственного устройства ты
говоришь, тут нас прервали Полемарх и Адимант и ты вел с ними
беседу, пока мы не подошли к этому вопросу.
— Ты совершенно верно припомнил.
— Так вот ты снова и займи подобно борцу то же
самое положение2
и на тот же самый мой вопрос постарайся ответить так, как ты тогда
собирался.
— Если только это в моих силах.
— А мне и в самом деле не терпится услышать, о
каких это четырех видах государственного устройства ты говорил.
— Услышишь, это нетрудно. Я говорю как раз о тех
видах, скоторые пользуются известностью.
Большинство одобряет критско-лакедемонское устройство3.
На втором месте, менее одобряемая, стоит олигархия4:
это государственное устройство, преисполненное множества зол. Из нее
возникает отличная от нее демократия5.
Прославленная тирания6
отлична от них всех — это четвертое и крайнее заболевание
государства. Может быть, у тебя есть какая-нибудь иная идея
государственного устройства, которая ясно проявлялась бы в
каком-либо виде? Ведь наследственная власть7
и приобретаемая за деньги царская власть8,
а также разные другие, подобные этим государственные устройства
занимают среди указанных устройств какое-то промежуточное положение9
и у варваров встречаются не реже, чем у эллинов.
— Много странного рассказывают об этом.
— Итак, ты знаешь, что у различных людей
непременно бывает столько же видов духовного склада, сколько
существует видов государственного устройства10.
Или ты думаешь, что государственные устройства рождаются невесть
откуда — от дуба либо от скалы11,
а не от тех нравов, что наблюдаются в государствах и влекут за собой
все остальное, так как на их стороне перевес?
— Ни в коем случае, но только от этого.
[Еше о соответствии пяти складов характера
пяти видам государственного устройства]
— Значит, раз видов государств пять, то и у
различных людей должно быть пять различных устройств души.
— И что же?
— Человека, соответствующего правлению лучших —
аристократическому, мы уже разобрали и правильно признали его
хорошим и справедливым.
545— Да, его мы уже
разобрали.
— Теперь нам надо описать и худших, иначе говоря,
людей, соперничающих между собой и честолюбивых — соответственно
лакедемонскому строю, затем — человека олигархического,
демократического и тиранического, чтобы, указав на самого
несправедливого, противопоставить его самому справедливому и этим
завершить наше рассмотрение вопроса, как относится чистая
справедливость к чистой несправедливости с точки зрения счастья или
несчастья для ее обладателя. И тогда мы либо поверим Фрасимаху и
устремимся к несправедливости, либо придем к тому выводу, который
теперь становится уже ясен, и будем соблюдать справедливость.
— Безусловно, надо так сделать.
— Раз мы начали с рассмотрения государственных
нравов, а не отдельных лиц, потому что там они более четки, то и
теперь возьмем сперва государственный строй, основывающийся на
честолюбии (не могу подобрать другого выражения, все равно назовем
ли мы его "тимократией"12
или "тимархией"), и соответственно рассмотрим подобного же рода
человека; затем — олигархию и олигархического человека; далее бросим
взгляд на демократию и понаблюдаем человека демократического;
наконец, отправимся в государство, управляемое тиранически, и
посмотрим, что там делается, опять-таки обращая внимание на
тиранический склад души. Таким образом, мы постараемся стать
достаточно сведущими судьями в намеченных нами вопросах.
— Такое рассмотрение было бы последовательным и
основательным.
— Ну так давай попытаемся указать, каким способом
из аристократического правления может получиться тимократическое.
Может быть, это совсем просто, и изменения в государстве обязаны
своим происхождением той его части, которая обладает властью, когда
внутри нее возникают раздоры? Если же в ней царит согласие, то, хотя
бы она была и очень мала, строй остается незыблемым.
— Да, это так.
— Что же именно может, Главкон, пошатнуть наше
государство и о чем могут там спорить между собой попечители и
правители? Или хочешь, мы с e тобой, как Гомер, обратимся с мольбой
к Музам13,
чтобы они нам поведали, как впервые вторгся раздор, и вообразим, что
они станут отвечать нам высокопарно, на трагический лад и как будто
всерьез, на самом же деле это будет с их стороны лишь шутка, и они
будут поддразнивать нас, как детей.
— Что же они нам скажут?
546— Что-нибудь в таком
роде: "Трудно пошатнуть государство, устроенное подобным образом.
Однако раз всему, что возникло, бывает конец, то даже и такой строй
не сохранится вечно, но подвергнется разрушению. Означать же это
будет следующее: урожай и неурожай бывает не только на то, что
произрастает из земли, но и на то, что на ней обитает, — на души и
на тела, всякий раз как круговращение приводит к полному завершению
определенного цикла: у недолговечных существ этот цикл краток, у
долговечных — наоборот. Хотя и мудры те, кого вы воспитали как
руководителей государства, однако и они ничуть не больше других
людей будут способны установить путем рассуждения, основанного на
ощущении, наилучшую пору плодоношения и, напротив, время бесплодия
для вашего рода: этого им не постичь, и они станут рожать детей в
неурочное время. Для божественного потомства существует кругооборот,
охватываемый совершенным числом, а для человеческого есть число14,
в котором — первом из всех — возведение в квадратные и кубические
степени, содержащие три промежутка и четыре предела (уподобление,
неуподобление, рост и убыль) делает все соизмеримым и выразимым. Из
этих чисел четыре трети, сопряженные с пятеркой, после трех
увеличении дадут два гармонических сочетания, одно — равностороннее,
то есть взятое сотней столько же раз, а другое — с той же длиной, но
продолговатое: иначе говоря, число выразимых диаметров пятерки
берется сто раз с вычетом каждый раз единицы, а из невыразимых
вычитается по двойке и они сто раз берутся кубом тройки. Все в целом
это число геометрическое, и оно имеет решающее значение для лучшего
или худшего качества рождений. Коль это останется невдомек нашим
стражам и они не в пору сведут невест с женихами, то не родятся дети
с хорошими природными задатками и со счастливой участью. Прежние
стражи назначат своими преемниками лучших из этих детей, но все
равно те не будут достойны и чуть лишь займут должности своих отцов,
станут нами пренебрегать, несмотря на то что они стражи. Мусические
искусства, а вслед за тем и гимнастические они не оценят, как
должно; от этого юноши у нас будут менее образованны и из их среды
выйдут правители, не слишком способные блюсти и испытывать Гесиодовы
поколения, — ведь и у вас они те же, то есть золотое, серебряное,
медное и железное15.
Когда железо примешается к 547серебру, а
медь к золоту, возникнут несоответствия и нелепые отклонения16,
а это, где бы оно ни случилось, сразу порождает вражду и раздор.
Надо признать, что, где бы ни возник раздор, он вечно такой
природы".
— Признаться, Музы отвечают нам правильно.
— Это и не мудрено, раз они Музы.
— А что они говорят после этого?
— Если возник раздор, это значит, что каждые два
рода увлекали в свою сторону: железный и медный влекли к наживе,
приобретению земли и дома, а также золота и серебра, а золотой и
серебряный род, не бедные, но, наоборот, по своей природе богатые,
вели души к добродетели и древнему устроению. Применяя силу и
соперничая друг с другом, они пришли, наконец, к чему-то среднему:
согласились установить частную собственность на землю и дома,
распределив их между собою, а тех, кого они до той поры охраняли как
своих свободных друзей и кормильцев, решили обратить в рабов, сделав
из них сельских рабочих и слуг, сами же занялись военным делом и
сторожевой службой.
— Эта перемена, по-моему, оттуда и пошла.
— Значит, такой государственный строи — нечто
среднее между аристократией и олигархией.
— Несомненно.
— Так совершится этот переход; и каким же будет
тогда государственное устройство? По-видимому, отчасти оно будет
подражанием предшествовавшему строю, отчасти же — олигархии, раз оно
занимает промежуточное положение, но кое-что будет в нем и свое,
особенное.
— Да, будет.
— В почитании правителей, в том, что защитники
страны будут воздерживаться от земледельческих работ, ремесел и
остальных видов наживы, в устройстве совместных трапез, в телесных
упражнениях и воинских состязаниях — во всем подобном этот строй
будет подражать предшествовавшему.
— Да.
— Там побоятся ставить мудрых людей на
государственные должности, потому что там уже нет подобного рода
простосердечных и прямых людей, а есть лишь люди смешанного нрава;
там будут склоняться на сторону тех, что яростны духом, а также и
тех, что г, о попроще — скорее рожденных для войны, чем для мира;
там будут в чести военные уловки и ухищрения: ведь это государство
будет вечно воевать. Вот каковы будут многочисленные особенности
этого строя.
— Да.
— Такого рода люди будут жадны до денег, как это
водится при олигархическом строе; в омрачении они, как дикари,
почитают золото и серебро, у них заведены кладовые и домашние
хранилища, чтобы все это прятать, свои жилища они окружают оградой и
там, прямо-таки как в собственном логове, они тратятся, не считаясь
с расходами, на женщин и на кого угодно других.
— Совершенно верно.
— Они бережливы, так как деньги у них в чести;
свое состояние они скрывают и не прочь пожить на чужой счет.
Удовольствиям они предаются втайне, убегая от закона, как дети от
строгого отца, — ведь воспитало их насилие, а не убеждение, потому
что они пренебрегали подлинной Музой, той, чья область — речи н
философия, а телесные упражнения ставили выше мусического искусства.
— Ты говоришь о таком государственном строе, где
зло полностью смешалось с добром.
— Действительно, в нем все смешано; одно только
там бросается в глаза — соперничество и честолюбие, так как там
господствует яростный дух.
— И это очень сильно заметно.
— Подобный государственный строй возникает, не
правда ли, именно таким образом и в таком виде. В моем изложении он
очерчен лишь в общем и подробности опущены17,
ибо уже и так можно заметить, каким там будет человек, отличающийся
справедливостью, или, напротив, очень несправедливый, а
рассматривать все правления и все нравы, вовсе ничего не пропуская,
было бы делом очень и очень долгим.
— Это верно.
["Тимократический" человек]
— Каким же станет человек в соответствии с этим
государственным строем? Как он сложится и каковы будут его черты?
— Я думаю, — сказал Адимант, — что по своему
стремлению непременно выдвинуться он будет близок нашему Главкону.
— Это-то возможно, но, по-моему, вот чем его
натура отличается от Главконовой...18
— Чем?
— Он пожестче, менее образован и, хотя ценит
549образованность и охотно слушает других,
сам, однако, нисколько не владеет словом. С рабами такой человек
жесток, хотя их и не презирает, так как достаточно воспитан; в
обращении со свободными людьми он учтив, а властям чрезвычайно
послушен; будучи властолюбив и честолюбив, он считает, что
основанием власти должно быть не умение говорить или что-либо
подобное, но военные подвиги и вообще все военное: потому-то он и
любит гимнастику и охоту.
— Да, именно такой характер развивается при этом
государственном строе.
— В молодости такой человек с презрением
относится к деньгам; но чем старше он становится, тем больше он их
любит — сказывается его природная наклонность к сребролюбию да и
чуждая добродетели примесь, поскольку он покинут своим доблестным
стражем.
— Какой же это страж?— спросил Адимант.
— Дар слова в сочетании с образованностью; только
присутствие того и другого будет всю жизнь спасительным для
добродетели человека, у которого это имеется.
— Прекрасно сказано!
— А этот юноша похож на свое тимократическое
государство...
— И даже очень.
— Складывается же его характер приблизительно
так: иной раз это взрослый сын хорошего человека, живущего в неважно
устроенном государстве и потому избегающего почестей,
правительственных должностей, судебных дел и всякой такой суеты; он
предпочитает держаться скромнее, лишь бы не иметь хлопот.
— И как же это действует на его сына?
— Прежде всего тот слышит, как сокрушается его
мать: ее муж не принадлежит к правителям, и из-за этого она терпит
унижения в женском обществе; затем она видит, что муж не особенно
заботится о деньгах, не дает отпора оскорбителям ни в судах, ни на
собраниях, но беспечно все это сносит; он думает только о себе — это
она постоянно замечает, — а ее уважает не слишком, хотя и не
оскорбляет. Все это ей тяжело, она говорит сыну, что отец его лишен
мужества, что он слишком слаб и так далее, то есть все, что в
подобных случаях любят напевать женщины.
— Да, в этом они всегда себе верны.
— Ты знаешь, что у таких людей и слуги иной раз
потихоньку говорят детям подобные вещи — якобы из сочувствия, когда
видят, что хозяин не возбуждает
судебного дела против какого-нибудь своего
должника или иного обидчика; в таких случаях слуги внушают
хозяйскому сыну примерно следующее: 550"Вот
вырастешь большой, непременно отомсти им за это и будешь тогда
настоящим мужчиной, не то что твой отец". Да и вне дома юноша слышит
и видит почти то же самое: кто среди граждан делает свое дело, тех
называют простаками и не принимают их в расчет, а кто берется не за
свое дело, тех уважают и хвалят. Тогда, слыша и видя подобные вещи,
юноша, с другой стороны, прислушивается и к тому, что говорит его
отец, близко видит, чем тот занимается наперекор окружающим, и вот
как то, так и другое на него действует: под влиянием отца в нем
развивается и крепнет разумное начало души, а под влиянием остальных
людей — вожделеющее и яростное, а так как по своей натуре он
неплохой человек, но только попал в дурное общество, то влияния эти
толкают его на средний путь, и он допускает в себе господство
чего-то среднего — наклонности к соперничеству и ярости: вот почему
он становится человеком честолюбивым и стремится выдвинуться.
— Ты вполне объяснил, как складывается его
характер.
— Итак, мы имеем второй по порядку
государственный строй н соответствующего ему человека.
— Да, второй.
— Так не упомянуть ли нам теперь выражение
Эсхила: "Приставлен муж иной к иному граду"19,
или же, согласно нашему предположению, сперва рассмотрим само
государство?
— Лучше, конечно так.
— Следующим после этого государственным строем
была бы, я так думаю, олигархия.
— Как же она устанавливается?
— Это строй, основывающийся на имущественном
цензе; у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в
правлении.
— Понимаю.
— Надо ли сперва остановиться на том, как
тимократия переходит в олигархию?
— Да, конечно.
— Но ведь и слепому ясно, как совершается этот
переход.
— Как?
— Скопление золота в кладовых у частных лиц губит
тимократию; они прежде всего выискивают, на что бы его употребить, и
для этого перетолковывают законы, мало считаясь с ними: так
поступают и сами богачи, и их жены.
— Естественно.
— Затем, наблюдая, в чем кто преуспевает, и
соревнуясь друг с другом, они уподобляют себе и все население.
— Это также естественно.
— Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по
пути наживы, тем меньше почитают они добродетель. Разве не в таком
соотношении находятся богатство и добродетель, что положи их на
разные чаши весов, и одно всегда будет перевешивать другое?
— Конечно.
551— Раз в государстве
почитают богатство и богачей, значит, там меньше ценятся добродетель
и ее обладатели.
— Очевидно.
— А люди всегда предаются тому, что считают
ценным, и пренебрегают тем, что не ценится.
— Это так.
— Кончается это тем, что вместо стремления
выдвинуться и удостоиться почестей развивается наклонность к
стяжательству и наживе и получают одобрение богачи — ими
восхищаются, их назначают на государственные должности, а бедняк там
не пользуется почетом.
— Конечно.
— Установление имущественного ценза становится
законом и нормой олигархического строя: чем более этот строй
олигархичен, тем выше ценз; чем менее олигархичен, тем ценз ниже.
Заранее объявляется, что к власти не допускаются те, у кого нет
установленного имущественного ценза. Такого рода государственный
строй держится применением вооруженной силы или же был еще прежде
установлен путем запугивания. Разве это не верно?
— Да, верно.
— Короче говоря, так он и устанавливается.
— Да. Но какова его направленность и в чем
состоит та порочность, которая, как мы сказали, ему свойственна?
— Главный порок — это норма, на которой он
основан. Посуди сам: если кормчих на кораблях назначать согласно
имущественному цензу, а бедняка, будь он и больше способен к
управлению кораблем, не допускать...
— Никуда бы не годилось такое кораблевождение!
— Так разве не то же самое и в любом деле, где
требуется управление?
— Я думаю, то же самое.
— За исключением государства? Или в государстве
так же?
— Еще гораздо больше, поскольку управлять им
крайне трудно, а значение этого дела огромно.
— Так вот уже это было бы первым крупным
недостатком олигархии.
— По-видимому.
— А разве не так важно следующее...
— Что именно?
— Да то, что подобного рода государство неизбежно
не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно —
государство бедняков, другое — богачей. Хотя они и будут населять
одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против
друга.
— Клянусь Зевсом, этот порок не менее важен.
— Но нехорошо еще и то, что они, пожалуй, не
смогут вести какую бы то ни было войну, так как неизбежно получилось
бы, что олигархи, дав оружие в руки толпы, боялись бы ее больше, чем
неприятеля, либо, отказавшись от вооружения толпы, выказали бы себя
подлинными олигархами даже в самом деле сражения. Вдобавок они не
пожелали бы тратиться на войну, так как держатся за деньги.
— Это нехорошо.
— Так как же? Ведь мы уже и раньше не одобрили,
552что при таком государственном строе одни
и те же лица будут и землю обрабатывать, и деньги наживать, и нести
военную службу, то есть заниматься всем сразу. Или, по-твоему, это
правильно?
— Ни в коем случае.
— Посмотри, ни при таком ли именно строе
разовьется величайшее из всех этих зол?
— Какое именно?
— Возможность продать все свое имущество — оно
станет собственностью другого, — а продавши, продолжать жить в этом
же государстве, не принадлежа ни к одному из его сословий, то есть
не будучи ни дельцом, ни ремесленником, ни всадником, ни гоплитом,
но тем, кого называют бедняками и неимущими.
— Такой строй словно создан для этого!
— При олигархиях ничто не препятствует такому
положению, иначе не были бы в них одни черезмерно богатыми, а другие
совсем бедными.
— Верно.
— Взгляни еще вот на что: когда богатый человек
расходует свои средства, приносит ли это хоть какую-нибудь пользу
подобному государству в том смысле, как мы только что говорили? Или
это лишь видимость, будто он принадлежит к тем, кто правит, а по
правде говоря, он в государстве и не правитель, и не подданный, а
попросту растратчик готового?
— Да, это лишь видимость, а на деле он не что
иное, как расточитель.
— Если ты не возражаешь, мы скажем, что как
появившийся в сотах трутень — болезнь для роя, так и подобный
человек в своем доме — болезнь для государства.
— Конечно, Сократ.
— И не правда ли, Адимант, всех летающих трутней
бог сотворил без жала, а вот из тех, что ходят пешком, он одним не
дал жала, зато других наделил ужаснейшим. Те, у кого жала нет, весь
свой век — бедняки, а из наделенных жалом выходят те, кого кличут
преступниками.
— Сущая правда.
— Значит, ясно, что, где бы ты ни увидел бедняков
в государстве, там укрываются и те, что воруют, срезают кошельки,
оскверняют храмы и творят много других злых дел.
— Это ясно.
— Так что же? Разве ты не замечаешь бедняков в
олигархических государствах?
— Да там чуть ли не все бедны, за исключением
правителей.
е— Так не вправе ли мы
думать, что там, с другой стороны, много и преступников, снабженных
жалом и лишь насильственно сдерживаемых стараниями властей?
— Конечно, мы можем так думать.
— Не признать ли нам, что такими люди становятся
там по необразованности, вызванной дурным воспитанием и скверным
государственным строем?
— Да, будем считать именно так.
— Вот каково олигархическое государство и сколько
в нем зол (а возможно, что и еще больше).
— Да, все это примерно так.
553— Пусть же этим
завершится наш разбор того строя, который называют олигархией:
власть в нем основана на имущественном цензе.
["Олигархический" человек]
Вслед за тем давай рассмотрим и соответствующего
человека — как он складывается и каковы его свойства.
— Конечно, это надо рассмотреть.
— Его переход от тимократического склада к
олигархическому совершается главным образом вот как...
— Как?
— Родившийся у него сын сперва старается
подражать отцу, идет по его следам, а потом видит, что отец во всем
том, что у него есть, потерпел крушение, столкнувшись неожиданно с
государством, словно с подводной скалой: это может случиться, если
отец был стратегом или занимал другую какую-либо высокую .должность,
а затем попал под суд по навету клеветников и был приговорен к
смертной казни, к изгнаннию или к лишению гражданских прав и всего
имущества...
— Естественно.
— Увидев все это, мой друг, пострадав и потеряв
состояние, даже испугавшись, думаю я, за свою голову,
сон в глубине души свергает с престола
честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за
бедности, он ударяется в стяжательство, в крайнюю бережливость и
своим трудом понемногу копит деньги. Что ж, разве, думаешь ты, такой
человек не возведет на тот трон свою алчность и корыстолюбие и не
сотворит себе из них Великого царя в тиаре и ожерельях, с коротким
мечом за поясом?
— По-моему, да.
— А у ног этого царя, прямо на земле, он там и
сям рассадит в качестве его рабов разумность и яростный дух. Он не
допустит никаких иных соображений, имея в виду лишь умножение своих
скромных средств. Кроме богатства и богачей, ничто не будет вызывать
у него восторга и почитания, а его честолюбие будет направлено лишь
на стяжательство и на все то, что к этому ведет.
— Ни одна перемена не происходит у юноши с такой
быстротой и силой, как превращение любви к почестям в любовь к
деньгам.
— Разве это не пример того, каким бывает человек
при олигархическом строе?
— По крайней мере это пример извращения того типа
человека, который соответствовал строю, предшествовавшему олигархии.
— Так давай рассмотрим, соответствует ли ей этот
человек.
— Давай.
— Прежде всего сходство здесь в том, что он
чрезвычайно ценит деньги.
— Конечно.
554— Он бережлив и
деятелен, удовлетворяет лишь самые насущные свои желания, не
допуская других трат и подавляя прочие вожделения как пустые.
— Безусловно.
— Ходит он замухрышкой, из всего извлекая прибыль
и делая накопления; таких людей толпа одобряет. Разве черты его не
напоминают подобный же государственный строй?
— По-моему, да. По крайней мере деньги
чрезвычайно почитают и подобное государство, и такой человек.
— И я думаю, раз уж он такой, он не обращал
внимания на свое воспитание.
— Наверное. А то бы он не поставил слепого
хорегом и не оказывал бы ему особых почестей20.
— Хорошо. Посмотри еще вот что: разве мы не
признаем, что у него из-за недостатка воспитания появляются
наклонности трутня — отчасти нищенские, отчасти преступные, хотя он
всячески их и сдерживает из предосторожности?
— Конечно.
— А знаешь, на что тебе надо взглянуть, чтобы
заметить преступность таких людей?
— На что?
— На то, как они опекают сирот или вообще
получают полную возможность поступать вопреки справедливости.
— Верно.
— Разве отсюда не ясно, что в других деловых
отношениях такой человек, пользуясь доброй славой, поскольку его
считают справедливым, с помощью остатков порядочности насильно
сдерживает другие свои дурные наклонности, хотя он и не убежден, что
так будет лучше; он укрощает их не по разумным соображениям, а в
силу необходимости, из страха, потому Что дрожит за судьбу своего
имущества.
— Конечно.
— И, клянусь Зевсом, ты у многих из этих людей
обнаружишь наклонности трутней, когда дело идет об издержках за
чужой счет.
— Несомненно, эти наклонности у них очень сильны.
— Значит, такой человек раздираем внутренней
борьбой, его единство нарушено, он раздвоен: одни вожделения берут
верх над другими — по большей части лучшие над худшими.
— Да, так бывает.
— По-моему, такой человек все же приличнее
многих, хотя подлинная добродетель душевной гармонии и
невозмутимости весьма от него далека.
— Да, мне тоже так кажется.
555— И конечно, его
бережливость будет препятствовать ему выступить за свой счет, когда
граждане будут соревноваться в чем-либо ради победы или ради
удовлетворения благородного честолюбия: он не желает тратить деньги
ради таких состязаний и славы, боясь пробудить в себе наклонность к
расточительству и сделать ее своим союзником в честолюбивых
устремлениях. Воюет он поистине олигархически, с малой затратой
собственных средств и потому большей частью терпит поражение, но
зато остается богатым.
— И даже очень.
— Так будет ли у нас еще сомнение в том, что
человека бережливого, дельца можно сопоставить с олигархическим
государством?
— Нет, ничуть.
— После этого, как видно, надо рассмотреть
демократию — каким образом она возникает, а возникнув, какие имеет
особенности, — чтобы познакомиться в свою очередь со свойствами
человека подобного склада и вынести о нем свое суждение.
— Так по крайней мере мы продвинулись бы вперед
по избранному нами пути.
— Олигархия переходит в демократию примерно
следующим образом: причина здесь в ненасытной погоне за
предполагаемым благом, состоящим якобы в том, что надо быть как
можно богаче.
— Как ты это понимаешь?
— Да ведь при олигархии правители, стоящие у
власти, будучи богатыми, не захотят ограничивать законом
распущенность молодых людей и запрещать им расточать и губить свое
состояние; напротив, правители будут скупать их имущество или давать
им под проценты ссуду, чтобы самим стать еще богаче и
могущественнее.
— Это у них — самое главное.
— А разве не ясно, что гражданам такого
государства невозможно и почитать богатство, и вместе с тем обладать
рассудительностью — тут неизбежно либо то, либо другое будет у них в
пренебрежении.
— Это достаточно ясно.
— В олигархических государствах не обращают
внимания на распущенность, даже допускают ее, так что и людям вполне
благородным иной раз не избежать там бедности.
— Конечно.
— В таком государстве эти люди, думаю я, сидят
без дела, но зато у них есть и жало21,
и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских
прав, а иных постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто
владеет теперь их имуществом, а также и к прочим и замышляют
переворот.
— Да, все это так.
— Между тем дельцы, поглощенные своими делами,
по-видимому, не замечают таких людей; они приглядываются к остальным
и своими денежными ссудами наносят раны тем, кто податлив; взимая
проценты, во много раз превышающие первоначальный долг, они разводят
в государстве множество трутней и нищих.
556— И еще какое
множество!
— А когда в государстве вспыхнет такого рода зло,
они не пожелают его тушить с помощью запрета распоряжаться своим
имуществом кто как желает и не прибегнут к приему, который устраняет
всю эту беду согласно другому закону...
— Какому это?
— Тому, который следует за уже упомянутым и
заставляет граждан стремиться к добродетели. Ведь если предписать,
чтобы большую часть добровольных сделок граждане заключали на свой
страх и риск, стремление к наживе не отличалось бы таким
бесстыдством и в государстве меньше было бы зол, подобных только что
нами указанным.
— И даже намного меньше.
— В наше время из-за подобных вещей правители
именно так настроили подвластных им граждан. Что же касается самих
правителей и их окружения, то молодежь у них избалованная, ленивая
телом и духом и слабая; у нее нет выдержки ни в страданиях, ни в
удовольствиях, и вообще она бездеятельна.
— Как же иначе?
— Самим же им, кроме наживы, ни до чего нет дела,
а о добродетели они радеют ничуть не больше, чем бедняки.
— Да, ничуть.
— Вот каково состояние и правящих, и подвластных.
Между тем они бывают бок о бок друг с другом и в путешествиях, и при
любых других видах общения: на праздничных зрелищах, в военных
походах, на одном и том же корабле, в одном и том же войске;
наконец, и посреди опасностей они находятся вместе, и ни в одном из
этих обстоятельств бедняки не оказываются презренными в глазах
богатых. Наоборот, нередко бывает, что человек неимущий, весь
высохший, опаленный солнцем, оказавшись во время боя рядом с
богачом, выросшим в тенистой прохладе и нагулявшим себе за чужой
счет жирок, видит, как тот задыхается и совсем растерялся. Разве,
по-твоему, этому бедняку не придет на мысль, что подобного рода люди
богаты лишь благодаря малодушию бедняков, и разве при встрече без
посторонних глаз с таким же бедняком не скажет e он ему, что
господа-то наши — никчемные люди?
— Я уверен, что бедняки так и делают.
— Подобно тому как для нарушения равновесия
болезненного тела достаточно малейшего толчка извне, чтобы ему
расхвораться, — а иной раз неурядица в нем бывает и без внешних
причин, — так и государство, находящееся в подобном состоянии,
заболевает22
и воюет само с собой по малейшему поводу, причем некоторые его
граждане опираются на помощь со стороны какого-либо олигархического
государства, а другие — на помощь демократического; впрочем, иной
раз междоусобица возникает и без постороннего вмешательства.
557— И даже очень часто.
— Демократия, на мой взгляд, осуществляется
тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников
уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и
в замещении государственных должностей, что при демократическом
строе происходит большей частью по жребию.
— Да, именно так устанавливается демократия,
происходит ли это силой оружия или же потому, что ее противники,
устрашившись, постепенно отступят.
— Как же людям при ней живется? И каков этот
государственный строй? Ведь ясно, что он отразится и на человеке,
который тоже приобретет демократические черты.
— Да, это ясно.
— Прежде всего это будут люди свободные: в
государстве появится полная свобода и откровенность и возможность
делать что хочешь.
— Говорят, что так.
— А где это разрешается, там, очевидно, каждый
устроит себе жизнь по своему вкусу.
— Да, это ясно.
— Я думаю, что при таком государственном строе
люди будут очень различны.
— Конечно.
— Казалось бы, это самый лучший государственный
строй. Словно ткань, испещренная всеми цветами, так и этот строй,
испещренный разнообразными нравами, может показаться всего
прекраснее. Вероятно, многие подобно детям и женщинам, любующимся
всем пестрым, решат, что он лучше всех.
— Конечно.
— При нем удобно, друг мой, избрать
государственное устройство.
— Что ты имеешь в виду?
— Да ведь вследствие возможности делать что
хочешь он заключает в себе все роды государственных устройств.
Пожалуй, если у кого появится желание, как у нас с тобой, основать
государство, ему необходимо будет отправиться туда, где есть
демократия, и уже там, словно попав на рынок, где торгуют
всевозможными правлениями, выбрать то, которое ему нравится, а
сделав выбор, основать свое государство.
— Вероятно, там не будет недостатка в образчиках.
— В демократическом государстве нет никакой
надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и
способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или
воевать, когда другие воюют, Или соблюдать подобно другим условия
мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон
запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь управлять и
судить, если это тебе придет в голову. Разве не чудесна на первый
взгляд и не соблазнительна подобная жизнь?
558— Пожалуй, но лишь
ненадолго.
— Далее. Разве не великолепно там милосердие в
отношении некоторых осужденных? Или ты не видел, как при таком
государственном строе люди, приговоренные к смерти или к изгнанию,
тем не менее остаются и продолжают вращаться в обществе: словно
никому до него нет дела и никто его не замечает, разгуливает такой
человек прямо как полубог.
— Да, и таких бывает много.
— Эта снисходительность вовсе не мелкая
подробность демократического строя; напротив, в этом сказывается
презрение ко всему тому, что мы считали важным, когда основывали
наше государство. Если у человека, говорили мы, не выдающаяся
натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое если с
малолетства — в играх и в своих занятиях — он не соприкасается с
прекрасным. Между тем демократический строй, высокомерно поправ все
это, нисколько не озабочен тем, от каких кто занятий переходит к
государственной деятельности. Человеку оказывается почет, лишь бы он
обнаруживал свое расположение к толпе.
— Да, весьма благородная снисходительность!
— Эти и подобные им свойства присущи демократии —
строю, не имеющему должного управления, но приятному и
разнообразному. При нем существует своеобразное равенство —
уравнивающее равных и неравных.
— Нам хорошо знакомо — то, о чем ты говоришь.
["Демократический" человек]
— Взгляни же, как эти свойства отразятся на
отдельной личности. Или, может быть, надо сперва рассмотреть, как в
ней складываются эти черты, подобно тому как мы рассматривали сам
государственный строй?
— Да, это надо сделать.
— Не будет ли это происходить вот как: у
бережливого представителя олигархического строя, о котором мы
говорили, родится сын и будет воспитываться, я думаю, в нравах
своего отца.
— Так что же?
— Он тоже будет усилием воли подавлять в себе те
вожделения, что ведут к расточительству, а не к наживе: их можно
назвать лишенными необходимости.
— Ясно.
— Хочешь, чтобы избежать неясности в нашей
беседе, сперва определим, какие вожделения необходимы, а какие нет?
— Хочу.
— Те вожделения, от которых мы не в состоянии
избавиться, можно было бы по справедливости назвать e необходимыми,
а также и те, удовлетворение которых приносит нам пользу:
подчиняться как тем, так и другим неизбежно уже по самой нашей
природе. Разве не так?
— Конечно, так.
— Значит, об этих наклонностях мы вправе будем
сказать, что они неизбежны.
— Да, вправе.
559— Что же? А те, от
которых человек может избавиться, если приложит старания с юных лет,
и которые вдобавок не приносят ничего хорошего, а некоторые из них,
наоборот, ведут к дурному? Назвав их лишенными необходимости, мы
дали бы верное обозначение.
— Да, вполне верное.
— Не взять ли нам сперва примеры тех и других
вожделений и не посмотреть ли, каковы они, чтобы дать затем общий их
образец?
— Да, это нужно сделать.
— Потребность в питании, то есть в хлебе и в
приправе, не является ли необходимостью для того, чтобы быть
здоровым и хорошо себя чувствовать?
— Думаю, что да.
— Потребность в хлебе необходима в двух
отношениях, поскольку она и на пользу нам, и не может прекратиться,
пока человек живет.
— Да.
— Потребность же в приправе необходима постольку,
поскольку приправа полезна для хорошего самочувствия.
— Конечно.
— А как обстоит с тем, что сверх этого, то есть с
вожделением к иной, избыточной пище? Если это вожделение обуздывать
с малолетства и отвращать от него путем воспитания, то большинство
может от него избавиться: ведь оно вредно для тела, вредно и для
души, так как не развивает ни разума, ни рассудительности. Правильно
было бы назвать его лишенным необходимости.
— Да, более чем правильно.
— И не назвать ли нам эти вожделения
разорительными, а те, другие, прибыльными, потому что они помогают
работе?
— Да, конечно.
— Так же точно скажем мы о любовных и прочих
подобных же вожделениях.
— Да, именно так.
— А тот, кого мы теперь назвали трутнем, весь
преисполнен таких лишенных необходимости желаний и вожделений, под
властью которых он находится, тогда как человеком бережливым,
олигархического типа, владеют лишь необходимые вожделения.
— Ну конечно.
— Так вот, вернемся к тому, как из
олигархического человека получается демократический. Мне кажется,
что большей частью это происходит следующим образом...
— А именно?
— Когда юноша, выросший, как мы только что
говорили, без должного воспитания и в обстановке бережливости, вдруг
отведает меда трутней и попадет в общество опасных и лютых зверей,
которые способны доставить ему всевозможные наслаждения, самые
пестрые и разнообразные, это-то и будет у него, поверь мне, началом
перехода от олигархического типа к демократическому.
— Да, совершенно неизбежно.
— Как в государстве происходит переворот, когда
некоторой части его граждан оказывается помощь извне вследствие
сходства взглядов, так и юноша меняется, когда некоторой части его
вожделений помогает извне тот вид вожделений, который им родствен и
подобен.
— Да, несомненно.
— И я думаю, что в случае, когда в противовес
этому что-то помогает его олигархическому началу, будь то уговоры
или порицания отца либо остальных членов семьи, в нем возникает
возмущение и 560противоборство ему, а также
борьба с самим собою.
— Конечно.
— Иной раз, по-моему, демократическое начало
уступает олигархическому, часть вожделений отмирает, иные
изгоняются, в душе юноши появляется какая-то стыдливость, и все
опять приходит в порядок.
— Это случается иногда.
— Но затем, думаю я, другие вожделения,
родственные изгнанным, потихоньку развиваясь, вследствие неумелости
отца как воспитателя становятся многочисленными и сильными.
— Обычно так и бывает.
— Они влекут юношу к его прежнему окружению, и от
этого тайного общения рождается множество других вожделений.
— Конечно.
— В конце же концов, по-моему, они, заметив, что
акрополь его души пуст, захватывают его у юноши, ибо пет там ни
знаний, ни хороших навыков, ни правдивых речей — всех этих лучших
защитников и стражей рассудка людей, любезных богам.
— Несомненно.
— Вместо них, думаю я, на него совершат набег
ложные мнения и хвастливые речи и займут у юноши эту крепость.
— Безусловно.
— И вот он снова вернется к тем лотофагам23
и открыто поселится там. Если же его родные двинут войско на выручку
бережливого начала его души, то его хвастливые речи запрут в нем
ворота царской стены, не впустят союзного войска, не примут даже
послов, то есть разумных доводов людей постарше и поумнее, хотя бы
то были всего лишь частные лица; в битве с бережливым началом они
одержат верх и с бесчестием, как изгнанницу, вытолкнут вон
стыдливость, обозвав ее глупостью, а рассудительность назовут
недостатком мужества и выбросят ее, закидав грязью24.
В убеждении, что умеренность и порядок в расходовании средств — это
деревенское невежество и черта низменная, они удалят их из своих
пределов, опираясь на множество бесполезных прихотей.
— Да, это-то уж непременно.
— Опорожнив и очистив душу юноши, уже захваченную
ими и посвященную в великие таинства, они затем низведут туда, с
большим блеском, в сопровождении многочисленного хора, наглость,
разнузданность и распутство, увенчивая их венками и прославляя в
смягченных выражениях: наглость они будут называть просвещенностью,
разнузданность — свободою, распутство — великолепием, бесстыдство —
мужеством. Разве не именно так человек, воспитанный в границах
561необходимых вожделений, уже в юные годы
переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости
и бесполезным?
— Это совершенно очевидно.
— Потом в жизни такого юноши, думаю я, трата
денег, усилий и досуга на необходимые удовольствия станет ничуть не
больше, чем на лишенные необходимости. Но если, на его счастье,
вакхическое неистовство не будет у него чрезмерным, а к тому же он
станет немного постарше и главное смятение отойдет уже в прошлое, он
отчасти вернется к своим изгнанным было вожделениям, не полностью
станет отдаваться тем, которые вторглись, и в его жизни установится
какое-то равновесие желаний: всякий раз он будет подчиняться тому из
них, которое ему словно досталось по жребию, пока не удовлетворит
его полностью, а уж затем другому желанию, причем ни одного он не
отвергнет, но все будет питать поровну.
— Конечно.
— И все же он не примет верного рассуждения, не
допустит его в свою крепость, если кто-нибудь ему скажет, что одни
удовольствия бывают следствием хороших, прекрасных вожделений, а
другие — дурных и что одни вожделения надо развивать и уважать,
другие же — пресекать и подчинять. В ответ он будет отрицательно
качать головой и говорить, что все вожделения одинаковы и
заслуживают равного уважения.
— Подобного рода люди именно так и поступают.
— Изо дня в день такой человек живет, угождая
первому налетевшему на него желанию: то он пьянствует под звуки
флейт, то вдруг пьет одну только воду и изнуряет себя, то увлекается
телесными упражнениями; а бывает, что нападает на него лень, и тогда
ни до чего ему нет охоты. Порой он проводит время в беседах,
кажущихся философскими. Часто занимают его общественные дела:
внезапно он вскакивает, и что придется ему в это время сказать, то
он и выполняет. Увлечется он людьми военными — туда его и несет, а
если дельцами, то тогда в эту сторону. В его жизни нет порядка, в
ней не царит необходимость: приятной, вольной и блаженной называет
он эту жизнь и так все время ею и пользуется.
— Ты отлично показал уклад жизни человека,
которому все безразлично.
— Я нахожу, что этот человек так же разнообразен,
многолик, прекрасен и пестр, как его государство. Немало мужчин и
женщин позавидовали бы жизни, в которой совмещается множество
образчиков государственных укладов и нравов.
— Да, это так.
562— Что ж? Допустим ли
мы, что подобного рода человек соответствует демократическому строю
и потому мы вправе назвать его демократическим?
— Допустим.
— Но самое дивное государственное устройство и
самого дивного человека нам еще остается разобрать: это — тирания и
тиран.
— Вот именно.
— Ну, так давай рассмотрим, милый друг, каким
образом возникает тирания. Что она получается из демократии, это-то,
пожалуй, ясно.
— Ясно.
— Как из олигархии возникла демократия, не так же
ли и из демократии получается тирания?
— То есть?
— Благо, выдвинутое как конечная цель — в
результате чего и установилась олигархия, — было богатство, не так
ли?
— Да.
— А ненасытное стремление к богатству и
пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию.
— Правда.
— Так вот, и то, что определяет как благо
демократия и к чему она ненасытно стремится, именно это ее и
разрушает.
— Что же она, по-твоему, определяет как благо?
— Свободу. В демократическом государстве только и
слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит
жить тому, кто свободен по своей природе.
— Да, подобное изречение часто повторяется.
— Так вот, как я только что и начал говорить,
такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному
искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании.
— Как это?
— Когда во главе государства, где демократический
строй и жажда свободы, доведется встать дурным виночерпиям,
государство это сверх должного опьяняется победой в неразбавленном
виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно
снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет их
в мерзком олигархическом уклоне.
— Да, так оно и бывает.
— Граждан, послушных властям, там смешивают с
грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правители,
похожие на подвластных, и подвластные, похожие на правителей, там
восхваляются и уважаются как в частном, так и в общественном
обиходе. Разве в таком государстве не распространится неизбежно на
все свобода?
— Как же иначе?
— Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а в
конце концов неповиновение привьется даже животным.
— Как это понимать?
— Да, например, отец привыкает уподобляться
ребенку и страшиться своих сыновей, а сын — значить больше отца; там
не станут почитать и бояться роди-телей 563(все
под предлогом свободы!), переселенец уравняется с коренным
гражданином, а гражданин — с переселенцем; то же самое будет
происходить и с чужеземцами.
— Да, бывает и так.
— А кроме того, разные другие мелочи: при таком
порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а
школьники ни во что не ставят своих учителей и наставников. Вообще
молодые начинают подражать взрослым и состязаться с ними в
рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к молодым и
подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться
неприятными и властными.
— Очень верно подмечено.
— Но крайняя свобода для народа такого
государства состоит в том, что купленные рабы и рабыни ничуть не
менее свободны, чем их покупатели. Да, мы едва не забыли сказать,
какое равноправие и свобода существуют там у женщин по отношению к
мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.
— По выражению Эсхила, "мы скажем то, что на
устах теперь"25.
— Вот именно, я тоже так говорю. А насколько
здесь свободнее, чем в других местах, участь животных, подвластных
человеку, — этому никто не поверил бы, пока бы сам не увидел.
Прямо-таки по пословице: "Собаки — это хозяйки"26,
лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной свободой,
напирая на встречных, если те не уступают им дороги! Так-то вот и
все остальное преисполняется свободой.
— Ты мне словно пересказываешь мой же собственный
сон: я ведь и сам часто терплю от них, когда езжу в деревню.
— Если собрать все это вместе, самым главным
будет, как ты понимаешь, то, что душа граждан делается Крайне
чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них
возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем,
что перестанут считаться даже с законами — писаными или Неписаными,
— чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем Be было над ними власти.
е— Я это хорошо знаю.
— Так вот, мой друг, именно из этого правления,
такого прекрасного и по-юношески дерзкого, и вырастает, как мне
кажется, тирания.
— Действительно, оно дерзкое. Что же, однако,
дальше?
— Та же болезнь, что развилась в олигархии и ее
погубила, еще больше и сильнее развивается здесь — из-за своеволия —
и порабощает демократию. В самом деле, 564все
чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную
сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше
наблюдается это и в государственных устройствах.
— Естественно.
— Ведь черезмерная свобода, по-видимому, и для
отдельного человека, и для государства обращается не по что иное,
как в чрезмерное рабство.
— Оно и естественно.
— Так вот, тирания возникает, конечно, не из
какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней
свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.
— Это не лишено основания.
— Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том,
какая болезнь, встречающаяся в олигархии, так же точно подтачивает
демократию и порабощает ее.
— Ты верно говоришь.
— Этой болезнью я считал появление особого рода
людей, праздных и расточительных, под предводительством отчаянных
смельчаков, за которыми тянутся и не столь смелые: мы их уподобили
трутням, часть которых имеет жало, а часть его лишена.
— Это правильно.
— Оба этих разряда, чуть появятся, вносят
расстройство в любой государственный строй, как воспаление и желчь —
в тело. И хорошему врачу, и государственному законодателю надо
заранее принимать против них меры не менее, чем опытному пчеловоду,
— главным образом, чтобы не допустить зарождения трутней, — но, если
уж они появятся, надо вырезать вместе с ними и соты.
— Клянусь Зевсом, это уж непременно.
— Чтобы нам было виднее то, что мы хотим
различить, сделаем следующее...
— А именно?
[Три "части" демократического государства:
трутни, богачи и народ]
— Разделим мысленно демократическое государство
на три части — да это и в действительности так обстоит. Одну часть
составят подобного рода трутни: они возникают здесь хоть и
вследствие своеволия, но не меньше, чем при олигархическом строе.
— Это так.
— Но здесь они много ядовитее, чем там.
— Почему?
— Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от
занимаемых должностей, и потому им не на чем набить себе руку и
набрать силу. А при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли
не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят речи и
действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не
допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком
государственном строе всем, за исключением немногого, распоряжаются
подобные люди.
— Конечно.
— Из состава толпы всегда выделяется и другая
часть...
— Какая?
— Из дельцов самыми богатыми большей частью
становятся самые упорядоченные по своей природе.
— Естественно.
— С них-то трутням всего удобнее собрать побольше
меду.
— Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?
— Таких богачей обычно называют сотами трутней.
— Да, пожалуй.
565— Третий разряд
составляет народ — те, что трудятся своими руками, чужды делячества,
да и имущества у них немного. Они всего многочисленнее и при
демократическом строе всего влиятельнее, особенно когда соберутся
вместе.
— Да, но у них нет желания делать это часто, если
им не достается их доля меда.
— А разве они не всегда в доле, поскольку власти
имеют возможность отнять собственность у имущих и раздать ее народу,
оставив, правда, большую часть себе?
— Таким-то способом они всегда получат свою долю.
— А те, у кого отбирают имущество, бывают
вынуждены защищаться, выступать в народном собрании и вообще
действовать насколько это возможно.
— Конечно.
— И хотя бы они и не стремились к перевороту,
кое-кто все равно обвинит их в кознях против народа и в стремлении к
олигархии.
— И что же?
— В конце концов, когда они видят, что народ,
обманутый клеветниками, готов не со зла, а по неведению расправиться
с ними, тогда они волей-неволей становятся уже действительными
приверженцами олигархии. сОни тут не при
чем: просто тот самый трутень ужалил их и от этого в них зародилось
такое зло.
— Вот именно.
— Начинаются обвинения, судебные разбирательства,
тяжбы.
— Конечно.
— А разве народ не привык особенно отличать
кого-то одного, ухаживать за ним и его возвеличивать?
— Конечно, привык.
— Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется
тиран, он вырастает именно из этого корня, то есть как ставленник
народа27.
— Да, совершенно ясно.
"Тиранический" человек
— С чего же начинается превращение такого
ставленника в тирана? Впрочем, ясно, что это происходит, когда он
начинает делать то же самое, что в том сказании, которое передают
относительно святилища Зевса Ликейского в Аркадии.
— А что именно?
— Говорят, что, кто отведал человеческих
внутренностей, мелко нарезанных вместе с мясом жертвенных животных,
тому не избежать стать волком. Или ты не слыхал такого предания?
— Слыхал.
— Разве не то же и с представителем народа? Имея
в руках чрезвычайно послушную толпу, разве он воздержится от крови
своих соплеменников? Напротив, как это обычно бывает, он станет
привлекать их к суду по несправедливым обвинениям и осквернит себя,
отнимая у человека жизнь: своими нечестивыми устами
566и языком он будет смаковать убийство
родичей. Карая изгнанием и приговаривая к страшной казни, он между
тем будет сулить отмену задолженности и передел земли. После всего
этого разве не суждено такому человеку неизбежно одно из двух: либо
погибнуть от руки своих врагов, либо же стать тираном и превратиться
из человека в волка?
— Да, это ему неизбежно суждено.
— Он — тот, кто подымает восстание против
обладающих собственностью.
— Да, он таков.
— Если он потерпел неудачу, подвергся изгнанию, а
потом вернулся — назло своим врагам, — то возвращается он уже как
законченный тиран.
— Это ясно.
— Если же те, кто его изгнал, не будут в
состоянии его свалить снова и предать казни, очернив в глазах
граждан, то они замышляют его тайное убийство.
— Обычно так и бывает.
— Отсюда это общеизвестное требование со стороны
тиранов: чуть только они достигнут такой власти, они велят народу
назначить им телохранителей, чтобы народный заступник был невредим.
— Это уж непременно.
— И народ, конечно, дает их ему, потому что
дорожит его жизнью, за себя же пока вполне спокоен.
— Безусловно.
— А когда увидит это человек, имеющий деньги,
вместе с деньгами и основание ненавидеть народ, он тотчас же, мой
друг, как гласило прорицание Крезу,
...к берегам песчанистым Герма
Без оглядки бежит, не стыдясь прослыть малодушным28.
— Во второй раз ему и не довелось бы стыдиться.
— Если бы его захватили, он был бы казнен.
— Непременно.
— А тот, народный ставленник, ясно, не покоится
"величествен... на пространстве великом"29,
но, повергнув многих других, прямо стоит на колеснице своего
государства уже не как представитель народа, а как совершенный
тиран.
— Еще бы.
— Разбирать ли нам, в чем счастье этого человека
того государства, в котором появляется подобного рода смертный?
— Конечно, надо разобрать.
— В первые дни, вообще в первое время он
приветливо улыбается всем, кто бы ему ни встретился, а о себе
утверждает, что он вовсе не тиран; он дает многоа о себе утверждает,
что он вовсе не тиран; он дает много обещаний частным лицам и
обществу; он освобождает людей от долгов и раздает землю народу и
своей свите. Так притворяется он милостивым ко всем и кротким.
— Это неизбежно.
— Когда же он примирится кое с кем из своих
врагов, а иных уничтожит, так что они перестанут его беспокоить, я
думаю, первой его задачей будет постоянно вовлекать граждан в
какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе...
— Это естественно.
567— ...да и для того,
чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день,
меньше злоумышляя против него.
— Это ясно.
— А если он заподозрит кого-нибудь в вольных
мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под
предлогом, будто они предались неприятелю. Ради всего этого тирану
необходимо постоянно будоражить всех посредством войны.
— Да, необходимо.
— Но такие действия сделают его все более и более
ненавистным для граждан.
— Конечно.
— Между тем и некоторые из влиятельных лиц,
способствовавших его возвышению, станут открыто, да и в разговорах
между собой выражать ему свое недовольство всем происходящим — по
крайней мере, те, что посмелее.
— Вероятно.
— Чтобы сохранить за собою власть, тирану
придется их всех уничтожить, так что в конце концов не останется
никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился.
— Ясно.
— Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто
мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. Благополучие
тирана основано на том, что он поневоле враждебен всем этим людям и
строит против них козни, пока не очистит от них государство.
— Дивное очищение, нечего сказать!
— Да, оно противоположно тому, что применяют
врачи: те удаляют из тела все наихудшее, оставляя самое лучшее,
здесь же дело обстоит наоборот.
— По-видимому, для тирана это необходимо, если .
он хочет сохранить власть.
— Он связан блаженной необходимостью либо обитать
вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо
проститься с жизнью.
— Да, связан.
— И не правда ли, чем более он становится
ненавистен гражданам своими этими действиями, тем больше требуется
ему верных телохранителей?
— Конечно.
— А кто ему верен? Откуда их взять?
— Их налетит сколько угодно, стоит лишь
заплатить.
— Клянусь собакой, мне кажется, ты опять
заговорил о каких-то трутнях, о чужеземном сброде.
— Это тебе верно кажется.
— Что же? Разве тиран не захочет иметь местных
телохранителей?
— Каким образом?
— Он отберет у граждан рабов, освободит их и
сделает своими копейщиками.
— В самом деле, к тому же они будут и самыми
верными.
— Блаженным же существом назовешь ты тирана,
568раз подобного рода люди — его верные
друзья, а прежних, подлинных, он погубил!
— Он принужден довольствоваться такими.
— Эти его сподвижники будут им восхищаться, его
общество составят эти новые граждане, тогда как люди порядочные
будут ненавидеть и избегать его.
— Несомненно.
— Недаром, видно, мудреное дело — сочинять
трагедии, а ведь в этом особенно отличился Эврипид.
— Что ты имеешь в виду?
— Да ведь у него есть выражение, полное глубокого
смысла:
Тираны мудры ведь, общаясь с мудрыми30.
Он считает — это ясно, — что тиран общается с
мудрецами.
— И как он до небес превозносит тираническую
власть31
и многое другое в этом деле — он и остальные поэты!
— Поэтому, раз уж трагические поэты такие
мудрецы, пусть они и нас, и всех тех, кто разделяет наши Взгляды на
общественное устройство, извинят, если мы не примем их в наше
государство именно из-за того, что они так прославляют тираническую
власть.
— Я-то думаю, они нас извинят, по крайней мере
те, кто из них поучтивее.
— Обходя другие государства, собирая густую
толпу, подрядив исполнителей с прекрасными, сильными, впечатляющими
голосами, они привлекают граждан к тирании и демократии.
— Да, и при этом очень стараются.
— Мало того, они получают вознаграждение и им
оказываются почести всего более, как это и естественно, со стороны
тиранов, а на втором месте и от демократии. Но чем выше взбираются
они к вершинам государственной власти, тем больше слабеет их почет,
словно ему не хватает дыхания идти дальше.
— Действительно это так.
— Но мы с тобой сейчас отклонились, давай
вернемся снова к этому войску тирана, столь многочисленному,
великолепному, пестрому, всегда меняющему свой состав, и посмотрим,
на какие средства оно содержится.
— Очевидно, тиран тратит на него храмовые
средства, если они имеются в государстве, и, пока их изъятием можно
будет покрывать расходы, он уменьшает обложение населения налогами.
— А когда эти средства иссякнут?
— Ясно, что тогда он будет содержать и самого
себя, и своих сподвижников и сподвижниц уже на отцовские средства.
— Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и
кормить его и его сподвижников.
— Это тирану совершенно необходимо.
— Как это ты говоришь? А если народ в негодовании
скажет, что взрослый сын не вправе кормиться за счет отца, скорей
уж, наоборот, отец за счет сына, 569и что
отец не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы самому,
когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собственным рабам
и кормить и сына, и рабов, и всякое отребье? Напротив, раз
представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать
освободиться от богачей и от так называемых достойных32
людей; теперь же народ велит и ему, и его сподвижникам покинуть
пределы государства: так отец выгоняет из дому сына вместе с его
пьяной ватагой.
— Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за
тварь он породил, да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько
мощны те, кого он пытается выгнать своими слабыми силами.
— Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над
своим отцом и, если тот не отступится, прибегнет даже к побоям?
— Да, он отнимет оружие у своего отца.
— Значит, тиран — отцеубийца и плохой кормилец
для престарелых; по-видимому, общепризнано, что таково свойство
тиранической власти. По пословице, "избегая дыма, угодишь в огонь"33:
так и народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к
деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое
тяжкое и горькое рабство — рабство у рабов.
— Это именно так и бывает.
— Что же? Можно ли без преувеличения сказать, что
мы достаточно разобрали, как из демократии получается тирания и
каковы ее особенности?
— Вполне достаточно.
Примечания Тахо-Годи
1 Возможно, здесь содержится
намек на идеальную жизнь уже за пределами чувственного мира, которая
вдохновенно изображена Платоном в "Федоне" и в Х книге
"Государства".
2 Схолиаст к данному месту
считает это профессиональным выражением борцов, когда результатом
борьбы оказывается ничья и надо повторить схватку. Ср. "Федр", 236с;
"Законы", 682е.
3 Известны спартано-критские
пристрастия Платона, ощутимо выраженные в "Законах". В Спарте,
согласно Платону, устанавливал законы Аполлон, на Крите — Зевс, с
которым общался царь Минос, действовавший "сообразно его
откровениям" (I 624a-625а).
Перикл высоко ценил традиционное уважение
младшими старших у спартанцев (Xen. Mem. III 5, 15). Аристотель же в
"Политике", обсуждая государственный строй Спарты и Крита (II 6-7),
находит в Спарте много недостатков (в том числе свободное положение
женщин и несоразмерность владения собственностью), соглашаясь с
Платоном лишь в том, что система спартанского законодательства
рассчитана "на часть добродетели, именно на добродетель, относящуюся
к войне" (1271 b1-3).
4 Олигархия — "власть
немногих". Подробный анализ олигархии дан у Аристотеля в "Политике"
(IV 5). Здесь указано, что власть обеспечена высоким имущественным
цензом, закрывающим доступ к должностям большинству гражданского
населения. Аристотель устанавливает четыре типа олигархии, иной раз
приближающейся то к аристократическому, то к династическому
наследственному правлению.
5 Демократическая форма
правления рассмотрена у Аристотеля ("Политика", IV 4) также с
подробным анализом пяти ее типов, различающихся по степени
осуществления равенства, имущественному цензу и отношению к закону.
6 Аристотель, рассматривая
тиранию ("Политика", IV 8), выделяет три ее типа. Первые два близки
к царской власти, покоясь на законном основании и на добровольном
признании со стороны подданных, хотя "власть в них осуществляется
деспотически, по произволу тиранов" (1295а 15-17). Третий
вид—тирания по преимуществу — соответствует абсолютной монархии, но
возникает "против желания подданных", так как "никто из свободных
людей не согласится добровольно подчиняться такого рода власти"
(1295а 17-23). В "Риторике" Аристотель определяет тиранию как
"неограниченную (aoristos) монархию" (I 8, 1366а 2).
7 Наследственная власть,
или "династия", — вид правления, по Аристотелю, когда власть
переходит по наследству от отца к сыну и господствует не закон, а
должностные лица (Polit. IV 5, 1292b 5 сл.).
8 Приобретаемая за деньги
царская власть—это, по Аристотелю, правление наподобие того, что
было в Карфагене (Polit. II 8, 1273а 36).
9 К промежуточной форме
правления, видимо, относится власть "эсимнетов" (Arist.
Polit. IV 8 1295а 10-14), как, например, на о. Лесбосе, где такими
монархами, избранными пожизненно и обладающими законодательной
властью, были Питтак и Мир-сил.
10 Ср. выше, IV 445с-d.
11 Ср. т. 1, "Апология
Сократа", 34d и прим. 39.
12 Под тимократией
(греч. timê — "честь", "цена", "плата") подразумевается правление,
основанное на принципе ценза, обусловленного имущественным
положением, как, например, в Афинах до конституции Солона или в
Коринфе после падения рода Кипсела.
Аристотель указывает, что из трех видов правления
(монархия, аристократия и тимократия) "лучшее — монархия, худшее —
тимократия" (Ethic. Nic. VIII 12, 1160a31-1160b69).
13 Здесь, видимо, намек на
"Илиаду" (XVI 112).
14 Пророчество Муз о гибели
идеального государства основано на так называемом "Платоновом (или
"брачном") числе". Это загадочное число — обычная для Платона
попытка математически осмыслить наилучшие условия для процветания
идеального общества, которое строится по типу человеческого
организма, в свою очередь являющегося отражением высшего и благого
космического ума. У Платона, испытавшего большое влияние
пифагорейцев, познание космоса, общества и человека сопряжено с
определенными числовыми соотношениями и обосновывается
геометрически. Согласно учению Платона, человеческие порождения, а
значит и общество, могут достичь совершенства только при
осуществлении равномерной, или "равносторонней", "квадратной"
гармонии. "Продолговатые же числа выражают неравномерность,
неправильность развития.
Что касается вопроса о конкретном математическом
значении "брачного числа", то он вызывал многочисленные дискуссии на
протяжении веков и продолжает оставаться спорным. Некоторые
комментаторы усматривают здесь связь с периодом (количестве дней)
утробного развития ребенка. Подробно относительно всевозможных
математических толкований этого места см. в кн.: А. Ф.
Лосев. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон М.,
1969, стр. 319
15 См. Гесиод. Труды
и дни, 109
16 См. выше, III 415a.
17 Платон рисует здесь образ
государства, близкий по своим главным чертам к Спарте V в. до н. э.,
где была объединена суровая простота военного лагеря с жадным
накоплением богатств И небывалой роскошью. О скупости спартанцев
читаем в "Андромахе" Еврипида (451) и в "Мире" Аристофана (621), где
спартанцы названы "корыстолюбивыми" (aischrocerdeis). Хотя
накопление золота н серебра в Спарте формально запрещалось, о
больших богатствах спартанцев сообщает Ксенофонт (Rep. Lac. VII b)
О смешанном виде правления в Спарте Платон
упоминает н раз. В "Законах" Мегилл прямо говорит, что не знает, к
каком роду следует это правление причислять. То оно "похоже даже на
тиранию", а то "на самое демократическое из всех государств"; хотя в
нем "странно не признать и аристократию", и "пожизненную царскую
власть" (IV 712d-e).
18 Главкон, как
сообщает Ксенофонт, будучи едва двадцатилетним юношей, хотел "стать
во главе государства" и "чувство вал себя великим человеком", слыша
иронические похвалы Сократа (Mem. Ill 6, 1-2); последний в конце
концов отговорил его, посоветовав, если он хочет "пользоваться
славой и уважение" в городе", стараться добиться "как можно лучшего
знания в избранной сфере деятельности" (III 6, 18).
19 Здесь несколько
перефразируются слова Этеокла, repot трагедии Эсхила "Семеро против
Фив", обратившегося к вестник} с просьбой рассказать "о вождях,
поставленных со своими войсками у других ворот" (Aesch. Sept. 451).
20 Здесь имеется в виду бог
богатства Плутос, слепой по своей природе (см. комедию
Аристофана "Плутос") и потому несправедливо распределяющий богатство
среди людей.
21 См. выше (552с-d)
аналогию с трутнями.
22 Ср. Демосфен
(Olynth. II 21), где проводится аналогия между болезнями тела и
государства. Они не замечаются, когда тело здорово или войны
происходят с внешними врагами, но тотчас становятся заметными, когда
тело заболевает или война происходит внутри государства.
23 Лотофаги —
сказочное племя, употреблявшее в пищу лотос, съев который чужеземцы
теряют память и забывают родину (Гомер. Од. IX 83-102).
24 Здесь — персонификация,
близкая к той, что находим в VII кн. "Государства" (см. прим. 22 к
этой книге).
25 Эсхил, фр. 351
N.-Sn.
26 Схолиаст указывает, что
эта пословица имеет в виду "подобие управляемых с управляющими".
27 Аристотель пишет:
"Большая часть тиранов вышла, собственно говоря, из демагогов,
которые приобрели доверие народа тем, что клеветали па знатных" (Polit.
V 8. 1310b 14-16).
28 Об этом оракуле, данном в
Дельфах Крезу, сообщает Геродот (I 55).
29 Гомер. Ил. XVI
775.
30 Схолиаст приписывает этот
стих трагедии Софокла "Аякс Локрский" (фр. 13 N.-Sn.). У Эврипида,
как указывает схолиаст, тоже есть такой стих.
21 Ср. Эврипид.
Троянки, 1169.
32 О понятии "калокагатии"
(ближе всего переводится как достоинство) в Древней Греции
см. А. Ф. Лосев. Классическая калокагатия и ее
типы (сб. "Вопросы эстетики", № 3. М., 1950). где платоновская "калокагатия"
определяется (по "Тимею", 87с-89d) как "соразмерность души,
соразмерность тела и соразмерность того и другого" (указ. соч., стр.
457).
В "Государстве" (III 401d-e) это понятие выражено через учение о
"симметрии" души, переходящей в "симметрию" жизни И поступков; тем
самым устанавливается связь с ритмом, гармонией и музыкой,
"проявляющимися внутри человека и вовне, в его суждениях и
поступках" (указ. соч., стр. 459).
33 Соответствует русской
пословице: "Из огня да в полымя".
далее
