Глава пятая

В тюрьме.

       Сцена “Пасмурный день. Поле” - холодное отрезвление после лихорадки сознания в пропастях-горах  Брокена. Фауст набрасывается на Мефистофеля и ругает его без устали, он только что узнал, что Гретхэн в тюрьме, что Гретхэн в отчаянии, что Гретхэн осуждена. Крайний – вот он. Причина и корень всех бед всегда рядом. Тут же. Мефистофель безропотно выслушивает и цинично отвечает: “Она не первая.” Да, грех не имеет лица, грехи нудно-однообразны и однообразно повторяются в истории человечества из века в век…Как и смерть сама. Мефистофель зрит эту греховность Маргариты – теперь. И не видит её лица, не видит, как и всегда. А Фауст набрасывается на спутника с удвоенной силой! Сколь жалок Фауст в эти минуты, сколь сильно он задет и зависит от Мефистофеля, сколь даже в эти минуты он занят собою…
     Выписана сценв в прозе, и это единственная проза во всей 1 части пьесы. Как будто тут показано некоторое "отрезвление" и хоть какое-то возвращение Фауста “на землю, на человеческую землю, но это - “как будто”.

      Отсюда уже берёт разбег бешеный темп окончания первой части пьесы, подгоняемый рваным ритмом: герои ругаются, затем несутся во мраке к тюрьме Маргариты, - внешний план конца фабулы, затем бесконечные “затяжки” Гретхэн, отказывающейся бежать с Фаустом, - внутренний план конца фабулы, и обрыв действия в месте окончательного отказа Гретхэн бежать из тюрьмы и её переживанием своей неотвратимой смерти, когда Фауст уходит от Гретхэн, поторапливаемый Мефистофелем .
     Здесь же, в поле.. Фауст в истерике, он жалеет себя и ругает Мефистофеля.

                          “Ф а у с т

…Точно мне легче оттого, что она не первая, что смертных мук прежних страдалиц было недостаточно, чтобы искупить грехи будущих!”

        Тут мы видим, как далеко отстоит он от Бога в эти минуты сердечной разгрузки, от бога – пришедшего к людям, Иисуса Христа, искупившего на кресте человеческие грехи по Своей неизречённой любви к нам, - если Фауст практически исповедует веру во что-то обратное этому, он говорит о каком-то ветхозаветном возмездии, не иначе; о каком-то количестве горя, которое человечеству суждено избыть! Как далёк он в эти минуты от любви Божией, от страдания о господе Иисусе, а не о собственных жизненных ценностях. И ведь купился – перешёл на рассуждения о “тысячах!” Мефистофель говорит ему зловещую правду:

                         “М е ф и с т о ф е л ь

…Зачем водиться с нами, если мы так плохи? Хочет носиться по воздуху – и боится головокружения! Кто к кому привязался – мы к тебе или ты к нам?”

      Как власть имеющий говорит он. Связь между ними как никогда прочна. И непрочна в то же время, - Мефистофель как всегда блефует. У Фауста “головокружение в чистом поле”, в поле же встретил когда-то Фауст этого “пса”. Фауст обращается к Духу, к которому дважды уже отчётливо обращался на протяжении пьесы, это тот самый Дух, вначале вызванный им у себя в кабинете, тот Дух, к которому обращался Фауст , будучи влюблён в Маргариту, в лесной пещере, - мы назвали его Духом познания природы.(36) Чуть ниже, подводя итог последней в первой части пьесы, сцене, мы вспомним эти слова Фауста ещё раз.

                    “Ф а у с т

“Не скалься так плотоядно! Мне тошно! Неизъяснимо великий дух, однажды явившийся мне. ты знаешь сердце моё и душу, зачем приковал ты меня к этому бесстыднику, который радуется злу и любуется чужой гибелью?”

       Фауст видит “прикованность” свою, т.е. несвободу, связанность Мефистофелем. – В этом самом Духе, встречающемся вот уже 3-ий раз, всегда в самых значительных для самого Фауста, “сердечно-значительных для него, познающего природу сердцем своим”, местах пьесы. К мысли о Фаусте, уставшего от отвлечённых, но неубеждающих кабинетных познаний природы, и пошедшем в отчаянии смысла жизни за одним из многих её “Духов” - вне единого Духа Божия Откровения во Иисусе Христе - за Духом познания природы вглубь своей собственной человеческой природы – “любить”, в сердечное чувство, исполняемое в жизни влюблённостью в женщину, - как об этом самом Духе в бесконечных отрицаниях Мефистофеля, не оставляющих от самого Фауста просто ничего, мы ещё вернёмся. Но уже здесь видна человеческая беспомощность Фауста между этими духами: отрицание Мефистофелем человеческого в Фаусте тем полнее, чем полнее апелляция того к Духу, “великому и явившемуся некогда”
      Между тем Фауст грозит Мефистофелю уже проклятием, “страшнейшим проклятием на голову на тысячи лет”. А ведь единственное, чем можно “проклясть”, т.е. отстранить,убрать. уничтожить – и тем более тёмного духа, - есть Имя Христово. И Фауст предупреждает Мефистофеля, что способно назреть в его сердце. Мефистофель соглашается учавствовать сразу же, но оправдывается, опять говоря зловещую правду: “…Спаси её!”Кто погубил её, я или ты?” На что “Фауст дико смотрит по сторонам.”

                  М е ф и с т о ф е л ь

“ Ты тянешься за молниями, громовержец? Счастье, что они не даны тебе, смертному!  (Мефистофель показывает Фаусту, как тот беспомощен – беспомощен в тех силах, которыми пользуется сам Мефистофель, и Фаусту нечего возразить. – Г.М. ) Уничтожить несогласного – какой простой выход из затруднения!” ( Он обращается к “человеческому” в Фаусте, опять, хотя всё упование у Фауста на его силы…-Г.М.)

       “Человеческое Фауста” теперь - это его самость, его жизнь, его зависимость. К этому обращается Мефистофель.

              “М е ф и с т о ф е л ь

А опасность, которой ты себя подвергаешь? Отчего мы бежали? В городе ещё свежа опасность о пролитой тобою крови. Над местом убийства реют духи мщения, подстерегающие возврат убийцы.”

             И это не пустая угроза для собеседника духов, Фауста. Однако он рвётся не на место убийства. Ему надо в тюрьму к Маргарите. Мефистофель соглашается. Ставя обычное условие Фаусту – всё делать будет тот сам. И ключи у смотрителя, которого Мефистофель усыпит, вытаскивать, и Маргариту выводить. Зато волшебные кони будут их ждать, это им чёрт гарантирует.

            Пролетая над эшафотом, местом будущей казни Гретхэн, Фауст видит летающую стаю ведьм. Ведьмы “кадят перед плахой, кропят эшафот”. Но Мефистофель торопит: “ Вперёд без оглядки! Вперёд!” Способность видеть не ворон, скажем. а летающих и кропящих ведьм, даже после шабаша, не была Фаустом полностью утрачена. Так он видит ритуалистичность, чёрную ритуалистичность и жестокость этого общенародного зрелища и признанного миром действа - публичной казни, и приостанавливается поэтому.

             И наконец, последняя сцена, “Тюрьма”.
          Удивительны эти ссылки, намёки на Шекспировские ходы, тут и там встречающиеся в пьесе. Вильмонт вспоминает Шекспировскую “Бурю”, говоря о возможном множестве источников “Сна в вальпургиеву ночь”. Появление актёров под занавес шабаша и использование их уже Гёте в своих целях. Помешательство Офелии – и частичное помешательство Гретхэн… Нужно ли всё это? Мы скорее склонны не видеть – что наверное невозможно в драматургии – никакого влияния Шекспира вовсе, чем ставить рядом с Шекспировской проработкой персонажа такое количество недоработок, пустот и вне-драматического диалогизма, с которым мы встречаемся в пьесе “Фауст”.
      Смысл самой сцены прозрачен: не сразу, но после нескольких восклицаний больного сознания, отчего мы понимаем, что Маргарита сошла с ума, да и сцена происходит всё-таки в кромешной тьме, в темнице, - она узнаёт в пришедшем человеке Фауста. Следующая сцена красноречиво говорит о каком-то ещё возможном чуде – может быть, чуде их обоюдного спасения, которое, впрочем, незамеченным проходит мимо Фауста.

             Ф а у с т

Твой милый рядом и мгновенно
Освободит тебя из плена.

         М а р г а р и т а

( падая рядом с ним на колени )
Скорей вдвоём

На колени станем
И к небу воззовём
Пред святым изваяньем!

       Первое и истинное чувство Гретхэн, - к любимому, и к Богу поэтому, чтобы спасти его и спастись вместе, ведь Фауст – всё, что осталось у Гретхэн здесь, на земле, вся её жизнь только в нём. То, что любила она до Фауста – всё было уничтожено её же рукой, в умопомешательстве. Она видит и свет рядом и тьму рядом, она просит Фауста обратиться к Богу, но продолжает, отвлекаясь в этом видении света:

Смотри, под стенами
Этой темницы
Всеми огнями
Ад дымится,
И смеха раскаты
Его, супостата!

        За стенами, придерживая волшебных коней, их дожидается Мефистофель! Она говорит об этом – Фаусту – о видимом ею аде, о пропасти его и своей души. Переводя стрелку со своего молитвенного призыва на то, что прекрасно знает о себе и с чем уже давно смирился Фауст – поэтому он не видит ничего, для него это пустословие и бред, он окликает люьимую: “ Фауст: (громко ) Гретхэн! Гретхэн!” И Маргарита, прислушавшись к этому голосу, узнаёт Фауста. Кричит ему: “Спасенье! Наше место свято!” - и вскакивает, с неё падают цепи, перед тем разомкнутые Фаустом. Но молитвенный призыв смят, забыт, и не Богу этот возглас посвящён: “Спасенье!” - вместе с Фаустом, а ему самому…
       Видя Фауста, Маргарита ставит его на место Господа, которому каялась, ей кажется, что она спасена, и всё вырывается наружу:

Он всё исправит!
Где ужас завтрашней зари?
Где смерть? Меня не обезглавят?
Я спасена! Я в мыслях у того угла,
Где встретила тебя впервые…

       Но Фауст всё торопит и торопит Маргариту. Маргарите же нужен он, его присутствие. Разве в бегстве от грехов может быть спасение?  Она обнимает Фауста. Тот весь в “дороге”.

…Какой ты равнодушный стал!
Где растерял ты страсть былую?
Ты мой был. Кто тебя украл?

        ( отворачивается от него )

                Ф а у с т

Мой друг, теперь одно: в дорогу!
Во имя наших жарких нег
Решись скорее на побег!
Скорей со мною из острога!

         И Фауст тут, снова рядом с Гретхэн, говорит зловещую правду - побег, свобода и жизнь – всё это “ во имя наших жарких нег”, а не чего-то другого. Для себя пытается спасти Маргариту Фауст, для их счастливой жизни как продолжения их страсти, приведшей Маргариту в её настоящее. Он не видит лицо Гретхэн? Он не видит саму Гретхэн, её истинного расякаяния в страшных преступлениях, он не видит главного в милой Гретхэн – той “вертикали” духа, той жизни в Боге, которая всегда только и была по-настоящему важна и спасительна для неё. Той жизни в Боге, которая есть сам Бог. Но видит “горизонталь” различных духов, духов здешней жизни, никак не ищущей Бога и не ведающей греха. Видит свою жизнь, как единственную ценность, о чём ещё вначале пьесы он сообщил Мефистофелю ( как равнодушие к смерти и посмертному своему положению ). Маргарита делает ещё один шаг в сторону от Фауста.

         М а р г а р и т а

Но это правда ты? Ей богу?

            Ф а у с т

Да, да!

                  М а р г а р и т а

И ты взломал засов
И подошёл к моей постели?
Тебе не страшно в подземелье
С такой, как я? И неужели
Ты выпустить меня готов

       Нет, Гретхэн ничуть не издевается над Фаустом. Отойдя она хорошо видит его, впервые, быть может, так резко говоря о нём. Фауст - десять месяцев “скрывающий” от людей свои взаимоотношения с “невинной” Гретхэн. Кроме своих интересов, своей плоти, не видящий и не ценящий в сущности в Гретхен ничего. И вот свет её заточен в кромешную тьму как будто не до конца? Ведь им питается наш герой! Но это не так, это не её свет, это и Божий свет. Гретхэн рассказывает Фаусту о своих грехах , сокрушается и начинает бредить.

               М а р г а р и т а

Усыпила я до смерти мать,
Дочь свою утопила в пруду.
Бог думал её нам на счастье дать,
А дал нам на беду.
Ты здесь? И это не во сне?
Всё время я в бреду…

      Фауст как будто обрёл какой-то “опыт”, какое-то “качество”, он зачёркивает своё прошлое – на словах своих,правда, которые мы знаем, как невысоко он ставит.

                     Ф а у с т

Что было - поросло быльём
Спеши! Мы пропадём.

       Но Маргарита полу-бредит, полу-наставляет Фауста ухаживать за своею могилой. Она-то всем сердцем знает, что следом за Фаустом ей невозможно никак. В нём нету жизни, нету Бога. Знает собственными делами своими, ради него совершёнными. Знает раскаянием в них и видением этого теперь. Отсюда эти отчаяннейшие слова:

           М а р г а р и т а

Там смерть моя настороже
Стоит средь поля на меже.
Там спать без просыпу я лягу
И больше не ступлю ни шагу.
Но как же, Генрих? Ты – домой,
Мой свет?
О, если бы мне за тобой
Вослед!

             Ф а у с т

Дверь настеж! Только захоти!

            М а р г а р и т а

Нельзя и некуда идти,
Да если даже уйти от стражи,
Что хуже участи бродяжьей?
С сумою по чужим одной
Шататься с совестью больной,
Всегда с оглядкой, нет ли сзади
Врагов и сыщиков в засаде!

         Ф а у с т

Тогда я остаюсь с тобой.

      И Гретхэн  начинает снова бредить и торопить Фауста, чтобы тот успел спасти утопленного её ребёнка: "Она жива, жива !" Конечно, она не может шататься следом за Мефистофелем, вместе с Фаустом, среди чужих людей, со своею больной совестью, как с тем, чем она станет без Христа. Но может быть хоть это, этот её ответ услышит Фауст и поймёт. Может быть это явится для него духовным зерном впоследствии?...Потом?  Ведь у него никого, кроме Маргариты, тоже нет?

                                                                                       назад           далее