------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
65. Комплекс тем в связи с 1)телесностью душ
в аду, образом телесности душевности, и 2) характером страданий
Данте.
Данте в теле, и он спит, устает, но не
ест. Испытывает ли Данте боль? Должен судя по всему. Данте
плачет. Но не смеется. Почему он не ест? Можно предположить –
его насыщает вера и - духовный свет. Само видение – остановка в
жизни, временное откровение, хлеб сверхсущий, а не насущный,
если он одарен – таким образом, таким знанием, - сам дар этот
уже дар новой жизни и сил. Еда как источник физических сил – но
Вергилий учит его терпеть, преодолевать усталость пути.
Гипотеза:хлеб насущный берет от плодов земных, откуда брать пищу
в царстве тьмы? Можно ли и стоит ли? Пройти мимо - "да", но
вкушать вместе, - не в том дело что с ними но в том дело
где вкушать с ними. Никак нельзя. Потому Данте не ест. Так - из
поэзии самой произрастают евхаристические смыслы!
Теперь сны Данте. Очень крепкие и необычные на вершине
Чистилища, почти видения, сон во сне, но это также только
аллегорические смыслы, дающие знания. Знание там важнее чем
земное осознание, знание там - уже сверхсозательно.
Тени грешников страдают – как? Специальный вопрос. Если духовно
– то и Данте страдает духовно, видя и сочувствуя им – а если он
видит без сочувствия - это также страдание. Вообще, невозможно
не сострадать телесным мукам, поскольку тело и тварь – творение
рук Божиих. Можно видеть правоту наказания и мерзость греха за
который человек эти страдания несет – но и это также огромное
внутреннее страдание. Всякое страдание плоти – вызывает
сострадание, ибо плоть изначально прекрасна. Поскольку души
грешников имеют вид теней, т.е. получают индивидуальные
страдающие тела – они страдают духовно, как тени и телесно как
индивидуальный их телесный облик. Чисто логически возможно было
бы допустить, что Данте сострадает их физическому
индивидуальному страданию, но торжествует – тем что они именно
тени, т.е. наказуемые за грех. Но и так, - страдания Данте в раю
– имеют место быть. Парадоксально, но его взор, его созерцание –
страдает, видя физическое и телесное мучение грешника, тем самым
само созерцание Данте как бы проходит наущение –
разрывать плотные, материальные связи, учится выходу из
материальной греховности и созерцанию нетелесного, учится на
будущее. для восхождения на гору и для вознесения впоследствии.)
Озеро Коцит означает также и "изнанку души", не только центр
мира. Души замороженные и потерявшие индивидуальность иногда
выглядывают изо льда, например Уголино (Ледяное Зимунда
Фрейда «Оно». Здравствуй, психоанализ. И до свидания,
психоанализ.).
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
66. Интеллектуал,
интеллектуалы - это совсем не то, что принято сегодня понимать
под этим словом, это не энциклопедист, обладающий большим или
очень большим количеством разных знаний. Существенное,
ключевое понятие - "знаний", при этом явно подчинено их
множественности и разнообразию. Конечно, для того чтобы
разобраться с этим словом, понятием европейской культуры, стоило
бы и начать с его первого и главного смысла, с первых
определений в этой культуре, - трактатов, которые писались в
средние века, и посвященные проблеме "интеллекта" (см. у
Аверроуса, Фомы Аквинского, мысли Авиценны, еп. Р.Гроссетеста и
других, часто эти трактаты так и назывались, "Об интеллекте")
- кстати говоря, время это объединяло европейский
аристотелевский аппарат и арабский, также насквозь
аристотелевский, в один общий массив, единое поле
метафизического комментирования, потому говоря европейский, мы
понимаем под этим европейско-арабское пространство
комментирования Аристотеля. И уже там становится видно, что
энциклопедизм, сумма и свод, компендиум, глоссарий и "собрания",
- являются общим обязательным местом написания
сочинений-классификаций того или другого рода научного знания.
Общим, но далеко не всегда удачным, оригинальным и действительно
научно-последовательным. Классификация - скорлупа разных знаний,
но она не проявляет собственно самого знания, если это не
касается известного ряда наук, остававшихся именно всецело
классификациями до самого последнего периода европейской науки,
это касается и биологии, зоологии, и географии земель, и
некоторых других. Она не проявляет предмета науки в
противопоставлении предмету иной науки. Как например, математика
и музыка. Или, астрономия и риторика. Классификации предметов
наук восходят к классификациям наук и искусств как таковых
(вспоминаются труды замечательного русского советского философа
- Михаила Кагана. в т.ч. "Морфология искусства" ), именно к
этому так стремились схоласты 11-13 века, возводя сумму наук к
намеченным силлогистикой и "Физикой"-"Метафизикой" Аристотеля
основам научного строения. В этом предметном различении, или,
как сказал бы А.Лосев, в различении научного эйдоса, и прилежит
вся суть разности научного знания, и одновременно, его
всеобщности. И средневековье. связыванием корпуса наук, еще
видело эти связи, этот тугой узел, на глазах у него быстро
развязывающийся и разматывающийся на нити классификаций,
старалось удержать его существенное целое и не могло...
Современный интеллектуализм - точно также не есть только многие
знания, классификации и энциклопедии, но теперь, и уже давно,
узел давно развязан и несколько раз неудачно его собирали в одно
целое, связывают все время, постоянно, но видимо сила, с которой
его стягивали главные скрепы, теперь не держат главные его
силовые нити... Интеллектуал - это тот, кто легко и естественно
переступает через один тип и род знания в другой, исходя из
третьего, что невозможно вообще говоря - но только так
можно проиллюстрировать его органическую непривязанность,
несвязанность классификаторством. Свободное знание ему важнее,
чем заданное, но это должно быть именно "Знание", а не "мнение"
или "софистика". Свободное знание - значит открытое и
принципиально незакрываемое знание, подобно реке, в которую он
входит на своей ладье и закрыть которую не может и не хочет,
исследуя ее русло. Это - путешествие, исследование, эссе, поиск,
интеллектуальный тур, "философский пир". Он ставит парус и
крепит мачту, ловит ветер, а не туман, ему жизненно важно
поймать ветер, а не туман. В отличие от указанных софиста или
историка отдельно взятой изолированной науки. Его знания, все
науки, таким образом - "работают", в его судьбе, в обществе, в
его деятельности, они встречаются, дают неожиданные плоды,
результаты, тексты, даже экспериментальные тексты. Интеллектуал
- всегда должен быть более платоник чем аристотелик: мысль
исходит из целого, из единого, более, чем из собственных ее
условий, и хотя порою это незаметно, поскольку вся она
"зиждется" на этих условиях, ее энергия, ее азарт и сила,
упирается своим могучим корнем в небо, в это свободное,
величавое течение, и мгновенное изменение небесных границ, "примагничивающее"
зрение мыслителя к космосу. Интеллектуал чувствует дар знания,
он чувствует что знание ценно не собственным приложением и
применением, но собственным явлением своим, и поэтому он так или
иначе зритель, тайнозритель и метафизик, а не технолог, практик
или практический философ, он более символист, хотя бы и
технический символист, каковой мы видим математическую знаковую
вселенную. (Современный московский философ Борис Гутнер написал
как-то блестящую статью о знании, именно в таком,
теоретически-самодостаточном аспекте, как первичном духовном
ощущении, свободы подлинного знания от чего-бы то ни было, как
научению таковой духовной свободе). Знание - не применимо, само
по себе, если оно есть, явилось нам, о чем-то, о чем-либо, если
оно отчетливо, мы переживаем его именно как дар, а дар
спешит тут-же и непременно раздарить себя, отдать свою ценность
иному себе, - отсюда непрерывность познания, и невозможность
остановки знания на себе самом - оно изначально итак, все время,
остановлено на самом себе, как Единое Плотина, и одновременно же
оно все время в ином себе, как Дар. Для верующего поэтому,
знание - есть отдание себя, - служению, кресту, Церкви, здесь
это не только теоретический, а именно богословский аспект,
который отчетливо противопоставляет себя именно теоретическому,
а не только практическому, как теория, поскольку здесь включены
воля и сознание человека, воление и божественное просвещение,
переходящее в откровение Божие, в открытие тайн неба и земли.
Это путь дела, но небесного дела, а не земного практического
дела, ориентированного на земные же образцы и современные
стандарты человеческих взаимо-отношений, передающих знание,
провозглашающих себя каждое земное поколение совершенными...
(Для историка первое - это отчетливое видение "гордыни"
пронизывающей современность его и всякую другую современность, а
второе - не только дистанцирование, но и принятие этой данности,
как ученого жвущего в истории а не над историей, для самой
возможности исторической герменевтики). Таким образом,
средневековые монах-схоласт или свременный богослов, теолог,
оказываются скорее интеллектуалами, чем теоретический философ,
чем практический философ, эстетический философ или современный
ученый. И это не обида, не оскорбление, а возвращение забытого
смысла и значения, понятию, достойного этого, своей историей. У
ученых есть собственная история своей собственной науки, в ее
лоне, в ее яйце, соджержится мировой континуум, эйдетичность,
истинность, на срезе ее весь мир лежит как на ладони и этот
срез, свет, слепит, и ослепляет, манит и магнетизирует, как
магнетизировал средневековых астрономов свет космического
мирового свода. Выход в иную науку невозможен, а в другой эйдос
- фальшив, для такого ученого, или во всяком случае он рискован
(я не о "корпоративной верности". этом профессиональном этосе,
научной честности как "серьезности ученого"). о.Павел
Флоренский, например, "космичен", как по большому счету и вся
русская философия, в целом, вся "космична", во всяком случае
сращивание метафизики и физики, практического и теоретического,
было для нее сокровенным, здесь науки выводились из целого,
оправдывая свой высший и неслучайный смысл, назначение свое. А у
А.Лосева перво-единство как перво-эйдос, предшествующий наукам,
эйдосу науки, и вовсе выражено предельно логически,
диалогически-эйдетически ("Античный космос" и др.), как он
определяет свой метод, он не просто связывал науки в узел, как
средневековые ученые, выводящие науки из Аристотеля, а следуя
Соловьеву, и Проклу, обратился к напрямую Платону
(реконструкция, одна из многих, без и вне Стагирита, прочитать и
понять Платона - пример знания того как в истории проявляет себя
то знание о котором мы пишем здесь) и он логически осветил со
всех сторон Единое, как первоисток знания, эстетически
выразившийся в истории, в первую очередь в античной. Это стоит,
во весь свой рост за его "Эстетикой" и ранним семи-книжием
двадцатых годов, - "перво-единство", а не только пресловутое
русское "всеединство". Интеллект средневековья, так или иначе,
смыкается с интеллигенциями, ангельскими силами, осмысляющими
мир, - наши истинные представления, не затуманенные подлунными
стихийными возлияниями, так или иначе посланы светом единого
звездного неба, сквозь небесные сферы, которыми управляют
ангелические чины, свет этот проливает для каждого из нас,
истинное. а не фиктивное представление о вещах. И для такого
средневекового представления об интеллигенциях, они есть
рациональные пути, действительно дающие знание о вещи,
представления, суждения, силлогизмы, убеждения. Та эпоха хотела
быть рациональной и она искала рацио в тумане как
спасительный канат (недаром в эпоху средних веков диалектикой
стали называть аристотелевскую силлогистику, от Дамаскина и до
П.Абеляра, то есть, диалектика как платоновская, плотиновская,
логика единого, или конкретной идеи вещи, была полностью
вытеснена в качестве ученой стратегемы), покамест новое
время не завопило о кошмаре схоластики как серой дурно-пахнущей
жевательной резине пустого бессодержательного знания, которым и
пугало европейца на протяжении двух веков... Интеллектуализм
средневековья поэтому рационалистичен до предела, но он же, и
связывает одновременно, мировые знания в единый узел, грубо
подчас, но стягивая узел этот до предела, - что нами уже
отмечалось выше. Развенчание рационализма, одновременно
сопровождается в Новое время развалом единого, неоплатонического
единого, а классификаторство измельчает и завораживает,
погружаясь в мутную пахучую воду прихотливого индивидуализма и
сенсуализма, особенно ярко и вкусно сорванного уже не на Ближнем
а на Дальнем Востоке, - с берегов Индии или Китая.
Интеллектуализм есть свобода от знания, а не только само это
конкретное знание, в нем всегда есть отчетливое понимание
истока, цели и лона предмета научного разговора. Всякое описание
или классификация, по логике Аристотеля или любому современному
логическому учебнику, должны ориентироваться на объем понятия, и
содержательно они перечисляют его, перебирают имеющийся объем,
пока не переберут весь. Перебор неинтересен, это банальная и
механическая процедрность, суть в том, что таковым же
неестественным и банальным становится сама содержательность
наполняемого ими понятия - стулья бывают такими-то и такими-то,
например, на трех и более ножках, из дерева и др.материалах,
поскольку стул мы определили так-то, например как столярное
изделие для сидения, в его отличии от других изделий для сидения
и т.п. Исчерпание понятия, часть и целое... Но, - существенны
(что значит их наличное бытие, существующее помимо определяемого
здесь и так) именно понятия - что такое сидеть, что такое
материалы, в частности для изготовления мебели, ножка стула и
другие понятия, которых на поверку оказывается много больше, чем
сам скелет данной классификации, но существенно что понятия эти
гораздо богаче такой классификации, они показывают возможности
иной классификации и недостатки данной, иными словами, сущность
понятий, возникающих за конкретным понятием, оказывается
ноуменально богаче данного феноменального ограничителя. Он
существует за счет этих понятий, и он сдерживает всю эту массу,
собственным определением, тяготением, однозначностью. А ведь
есть и такие понятия, в данном примере, как число, как
определенность и как собственно понятие - все
это такие же требующие определения и классификации структуры,
как "стул", со своим определением безусловно должные
переопределить и данное конкретное понятие. Но тут возникает
остановка в классификации - все они или неопределимы, то есть
являются сами по себе предпосылками, и поэтому уже эмпиричны,
некритичны и нерационализьны. Или же их дискурс выводит на
совершенно другую философскую теорриторию, территорию того
самого единого космического знания, единого узла всех наук,
очередного ученого "Органона", продумывание которого
подразумевает и возвращает к совершенно иным законам мышления, к
диалектике Платона и Прокла, а не классификациям Альберта
Великого или Жана Ламарка. Интеллектуал - это мыщление, чреватое
и плодовитое идеей, а не идеями. Потому оно и чревато, что плоды
его больше чем идеи, плоды его есть плод одной этой идеи. Плодов
не бывает несколько, плод один. и един, как дар, который
принимается и осознается именно как дар только при отдаче его
другому, и которые лежит вне всякого и количества и качества. И
это не та самая "одна отдельно взятая идея в одной отдельно
взятой стране" (философской, идеологической обстановке), как
Чаадаевская интуиция России как органической части Европейского
человечества (как и общего и конкретного вместе, почерпнутых
через немецких философов его эпохи), или любая другая, сильная
мощная идея, но одна и выдающаяся "грудью" вперед,
сосредотачивающая в себе все остальное. Это и не одна и не
многие идеи, это идея как таковая, бытие смысла, в котором
вполне сбывается свобода данной идеи. Художественное творчество
слова, - поэзия, проза, - запечатывает ее в слово, и логос этот
оказывается в окружении других логосов, тексты сталкиваются
телами своими, идут, обращаются к предшествующим себе и будущим
текстам, и благодаря этому логос становится всем текстом, а идея
выходит из слова и понятия и исчезает, это метаморфоза
лингвистики и поэтики, алхимия превращающая идею и слово в
целостный образ, оставляющий рану на сердце. Но сердце это -
человеческое и тексты и речи этого художественного логоса, -
всеобщие, это не есть интеллектуализм (надеюсь никто не
обижается, или я разговариваю с кем-то не тем с кем следовало
бы...), последний в тексте ли, в мышлении или в грезах, одержим,
переживает, увлечен - естественной жизнью идеи. Она безумствует,
ворчит и витийствует, плачет или молчит, молится или хохочет. А
что мы видим вокруг нее, есть ее путь, ее след, ее жилище и
дорожки, - могут предстать и как тексты, и как описи, и
как классификации, и просто скудный перечень, оборванный на
полуслове. Но она свободна, свободна от своей дороги, и она
свободна от самой себя, вот что самое важное. Идея свободна - не
быть идеей, а предстать бытием, живым и полнокровным бытием. Но
и это не ее граница или предел, она вовсе может не быть, не
явится, и не стать, таким образом, что будучи тем что есть, ее
может вполне не быть нигде и ни как. Вот тогда мы начинаем
что-то понимать о свободе, вне нас, помимо нас и не для
нас. Но это только одна из многих других, идей.
